Хотя, конечно, такого еще сроду не бывало: несообразно ни с каким добрым обычаем прибирать к рукам чужое имущество и зерно. Но я предполагаю, что случиться может что угодно, ведь вышло же распоряжение не отправлять больше в Сирию пустые горшки! Теперь их провозят тайно, с великими издержками, и это сильно уменьшило мои доходы. Воистину не знаешь, на чем ты стоишь - на голове или на ногах! Распоряжение это столь же безумно, как и желание сирийцев покупать пустые горшки. Запрещено также отправлять в Сирию зерно, но это законное и понятное постановление, только вышло оно чересчур поздно - во всем Египте не осталось ни зернышка, которое можно было бы туда отправить. Я ничего не имею против таких постановлений и указов, они успокаивают народ, и в то же время приличная неспешность с их изданием, как и положено, позволяет купцу нажиться до их появления и не понести убытков после. Но вот указ насчет пустых горшков достоин всяческого осуждения и положительно глуп - ведь никто не мешает наполнить горшки перед отправкой водою, так что они уже не будут пустыми, а за чистую воду пока еще пошлину не надумали собирать, хотя фараоновы сборщики горазды на выдумки!
И еще Каптах сказал:
- Радуйся, мой господин, ибо к будущей весне ты со своим зерном станешь богатейшим человеком в Египте, один только фараон будет богаче тебя - если, конечно, не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Должен признаться, что я чувствую немалую тревогу из-за всеобщего беспокойства и из-за всех этих «рогов» и«крестов». Хоть я охотно признаю фараона Эхнатона великим правителем, поскольку именно в его царствование мне удалось так обогатиться, все же я не могу не желать скорого окончания его правления и восстановления былого образа жизни, чтобы я мог спокойно и невозбранно наслаждаться своим богатством под защитой добрых законов и твердого порядка. Я перестал понимать, что творится с моими рабами: они ведут себя вызывающе и наглеют день ото дня - отказываются есть подпорченный хлеб и прогорклое масло, швыряют посудой в головы своих начальников, а я не решаюсь наказать их палками, ибо недавно один раб набросился на своего господина, сломал его посох, ударил его и сбежал! Такого точно искони не бывало! Разве это не причина повесить за ноги нескольких рабов на стене в назидание другим? Я бы за этим не постоял, уступил бы парочку-другую своих для этой цели.
Я напомнил ему, что он и сам был рабом и испытал их жизнь на себе, но это напоминание страшно рассердило его, и он заявил:
- Воистину раб есть раб, а господин есть господин, и этот порядок превосходен, он был, есть и будет вовеки! В этом порядке нет несовершенств и изъянов, я сам лучшее тому подтверждение: вот я - бывший раб, ныне - богатый человек, раздобревший благодаря своим способностям и умению, и так могло быть с любым рабом, если он сообразителен и ловок, если он умеет плутовать и мошенничать, как я! Вот в чем, пожалуй, единственный недостаток этого порядка - в том, что он дает равные возможности всем. Да, так исстари повелось, что пищей рабов было порченное зерно, прогорклое масло и кислое пиво, и тут ничего не изменилось. И точно так же всегда рабов били палками - часто и с усердием, чтобы они были преданными, почитали своего господина и превозносили его крепкую мышцу, - ведь раб, которого не бьют, наглеет и считает своего господина бессильным. Все это я знаю как нельзя лучше, оттого что сам был рабом и мой зад и голени нередко распухали от усердной порки, но это мне нисколько не повредило, напротив, научило врать и красть изворотливее, так что от души желаю пройти ту же школу и моим собственным рабам!
С ним было бесполезно спорить на эту тему, и мы распрощались. Простился я также с Мерит и маленьким Тотом, которых, к моему прискорбию, я не мог взять на этот раз с собой в плавание вниз по реке, ибо фараон велел мне спешить, и они не получили бы никакой радости от этой поездки. Но я сказал Мерит:
- Поедем со мной, ты и маленький Тот, чтобы нам жить вместе в моем доме в Ахетатоне. Мы будем счастливы!
Но Мерит ответила:
- Пересади цветок с его места в пустыне на тучную землю, поливай его, и он захиреет и погибает. Так будет и со мной в Ахетатоне, и твоя дружба ко мне увянет и умрет, когда ты начнешь сравнивать меня с придворными дамами, которые будут тыкать в меня пальцами и указывать тебе на то, что отличает меня от них, ибо я знаю женщин - и мужчин, пожалуй, тоже. Да и твоему достоинству царского лекаря не приличествует держать в своем доме женщину, выросшую в харчевне, которую из года в год обхаживают и тискают пьяные мужчины.
- Мерит, любимая моя, - сказал я, - я вернусь к тебе, как только смогу, ибо я томлюсь от голода и жажды во всякое мгновение, когда тебя нет рядом. Многие покидают Ахетатон, чтобы никогда не возвратиться. Быть может, и я, однажды уехав оттуда, не возвращусь более.
Но она возразила:
- Ты сулишь больше, чем может выдержать твое серце, Синухе. Я знаю тебя и понимаю, что честь не позволит тебе оставить фараона, когда все покидают его. В дни благоденствия ты, вероятно, смог бы покинуть его, но не в дни скорби. Таково твое сердце, Синухе, и, может быть, поэтому я стала твоим другом.
И оно, мое сердце, сжалось от ее слов, а когда я подумал, что могу потерять ее, у меня запершило в горле, словно туда попала мякинная шелуха. Я горячо сказал:
- Мерит, земля велика, и Египет не единственная страна в мире. С меня довольно и этих борений богов, и безумия фараона. Давай уедем куда-нибудь подальше и будем жить вместе - ты, я и маленький Тот, не печалясь о завтрашнем дне.
Мерит улыбнулась, но ее глаза потемнели и стали печальнее, когда она отвечала:
- Ты говоришь пустое и сам знаешь это, но твоя ложь мне приятна, потому что в ней свидетельство твоей любви ко мне. И все же я знаю, что нигде, кроме Египта, ты не будешь счастлив - ведь однажды ты уже вернулся сюда! Да и я не смогу быть счастлива нигде, кроме Фив. Тот, кто хоть раз выпил нильской воды… - ты сам это знаешь. Нет, Синухе, человеку не уйти от своего сердца, и твоя мера должна стать полной. К тому же пройдет время, я буду стара, безобразна, толста, надоем тебе, и ты начнешь ненавидеть меня за свои лишения, виной которым буду я. Нет, этого я совсем не хочу, уж лучше мне потерять тебя, чем пережить такое.
- Ты мой дом и моя родина, Мерит, - сказал я. - Ты хлеб в моих руках и вино для моих уст, и сама знаешь, что это так. Ты единственный человек в мире, с которым я не чувствую одиночества, и поэтому я люблю тебя.
- Именно, - ответила Мерит с горечью, - я именно мягкое ложе для твоего одиночества, если не изношенный тюфяк под тобой. Но пусть так - так должно быть, и я не хочу ничего иного. Поэтому я не стану поверять тебе свою тайну, которая снедает мое сердце и которую тебе, быть может, следовало знать. Но я сохраню ее, хотя в своей слабости уже собиралась открыть ее тебе. Я сохраню ее только ради тебя, Синухе, только ради тебя!
Так она не открыла мне своей тайны, потому что была более гордой, чем я, и, наверное, более одинокой, хотя тогда я не понимал этого, думая только о себе. Полагаю, что так поступают все мужчины в любви, но это, разумеется, не может служить оправданием для меня. И если они тешат себя мыслью, что заняты в любви кем-то еще, а не собой, то это их фантазии, как и многое другое в мире, что тоже оказывается одной игрой воображения.
Вот так я отбыл из Фив и вернулся в Ахетатон, и во всем, о чем мне придется рассказывать дальше, уже не будет ничего хорошего. Вот почему я так долго повествовал о своей жизни в Фивах, хоть занимательного и достойного описания в ней было, наверное, совсем немного. Я делал это для себя.
Свиток тринадцатый
ЦАРСТВО АТОНА НА ЗЕМЛЕ
1
Вернувшись в Ахетатон, я застал фараона Эхнатона совсем больным и нуждающимся в моей помощи. Щеки его ввалились, на лице резко обозначились высокие скулы, а шея еще вытянулась и больше не могла выдержать двойной тяжести венцов, возлагавшихся на голову царя в торжественных случаях и оттягивавших ее теперь назад. Бедра фараона раздались вширь, но ноги были тонки, как прутья, глаза опухли от постоянной головной боли и были окружены фиолетовыми тенями. Он не смотрел больше в глаза людям: взгляд его блуждал в иных пределах, и часто он забывал ради своего бога тех, с кем только что говорил. Головные боли ужесточились из-за его привычки прогуливаться под палящим полуденным солнцем без царского головного убора и без балдахина, подставляя обнаженную голову под благословенные лучи своего бога. Но лучи Атона не были благословенны для него, они отравляли его, он бредил, и его посещали жуткие видения. Его бог был, видно, похож на него самого, раздавая добро и любовь слишком щедрою рукой, слишком внезапно и обильно, принуждая и неволя, так что добро оборачивалось злом, а любовь сеяла вокруг разрушения.
Но в моменты просветлений, когда я прикладывал к голове фараона холодные примочки и умерял его боли смягчающими снадобьями, его глаза, устремленные на меня, были полны такой горечи и скорби, словно невыразимое разочарование тайно овладело его душой; его взгляд проникал прямо в мое сердце. И я снова любил его в его слабости и готов был пожертвовать многим, чтобы избавить его от этого разочарования. Он говорил мне:
- Возможно ли, Синухе, чтобы мои видения были ложью и происходили лишь от болезненности моей головы? Если это так, жизнь много страшнее, чем я мог предположить, и миром правит не добро, но безначальное и бесконечное зло. Но ведь этого не может быть, мои видения должны быть истинными. Ты слышишь, непреклонный Синухе? Мои видения должны быть истинными, пусть Его солнце и не озаряет более мое сердце и друзья оплевывают мое ложе. Но ведь я не слеп, я вижу человеческое сердце. И твое сердце вижу, Синухе, твое мягкое и слабое сердце, и знаю, что ты считаешь меня безумным, но прощаю тебя, потому что свет однажды озарил и твою душу.
Когда боли усиливались, он вскрикивал и стонал, и взывал ко мне:
- Синухе! Больную скотину милосердно побивают палицей, копьем оказывают милость раненому льву, только над человеком никто не сжалится! Разочарование для меня горше смерти, и умирать мне не страшно: Его свет воссияет в моем сердце. Плоть может умереть, но дух будет жить вечно, осиянный Его светом, разлитым в мире. От солнца я рожден, Синухе, и к солнцу я вернусь, я жажду этого возвращения, ибо здесь я во всем обманулся.
Так говорил он мне, страдая в своей немощи, и я не понимал, знает ли он сам, о чем говорит. Однако ближе к осени он стал поправляться благодаря моему уходу, хотя, возможно, было бы лучше не выхаживать его, а дать ему умереть. Но врачу непозволительно поступать так, если в его власти вылечить больного, и часто это истинное проклятье, но ничего не поделаешь - врачу должно лечить и добрых, и злых, и праведных, и неправедных. И вот, ближе к осени, когда фараон начал поправляться, он стал постепенно замыкаться в себе и не разговаривал уже ни со мной, ни с другими, взгляд его сделался жестким, и он все больше времени проводил в одиночестве.
Его слова о друзьях, оплевывающих его ложе, были, впрочем, справедливы. После рождения пятой дочери царица Нефертити окончательно отвратилась от супруга и возненавидела его, она не отдавала себе отчета в своих поступках и стремилась лишь оскорбить его всеми возможными способами. В пору созревания ячменя Нефертити понесла в шестой раз, но дитя в ее утробе было царской крови лишь по названью: лоно Нефертити впустило чужое семя, ибо она, преступив однажды границы дозволенного, презрела вскоре всякие границы и развлекалась со всеми, с кем ей было угодно, в том числе и с моим другом Тутмесом. Ей не приходилось подолгу искать соучастника для своих любовных игр - ее красота была все еще царственной, хоть весна ее уже миновала, но в глазах и в насмешливой улыбке было что-то такое, что действовало на мужчин неотразимо, подобно приворотному зелью, так что они не могли совладать с собой. С умыслом и зловредной нарочитостью, движимая своей нанавистыо и озлобленностью, она вовлекала в свои забавы верных и преданных Эхнатону, отчуждая их от него и разрежая любящий круг его приверженцев.
Ее воля была тверда, а ум пугающе остер. Опасна женщина, соединяющая в себе злонамеренность с умом и красотой, но стократ опаснее та, которая обладает впридачу и властью Великой царственной супруги. Многие годы обуздывала она себя и не давала воли. Слишком много лет приучалась расточать улыбки, покорять своей красотой, тешиться украшениями, вином, стихами и игрой с обожателями. Однако что-то сломалось в ней после рождения пятой дочери, когда она утвердилась в мысли, что не сможет никогда родить сына, и объявила фараона Эхнатона виновником этого. Спору нет, подобное странно и противно природному порядку и может даже помрачить рассудок женщины. И все же следует помнить, что в жилах Нефертити текла темная кровь жреца Эйе, лживая, коварная, неправедная кровь, отравленная властолюбием, и поэтому не стоит особенно удивляться тому, что Нефертити была такой, а не иной.
Хочу, однако, заметить в ее оправдание, что за все предшествовавшие годы, никто не мог сказать о ней худого слова или рассказать какой-нибудь сплетни: она была преданной женой и окружала фараона Эхнатона любовью и нежностью, защищала в его безумии и верила его видениям. Поэтому многие дивились внезапной перемене, происшедшей с ней, и видели в этом действие проклятия, лежащего на Ахетатоне подобно смертной тени. Глубина падения царицы была столь велика, что, как говорили, она унизилась до развлечений со слугами, сарданами и даже с могильщиками, хотя в это я поверить не могу: люди, как только у них появляется повод для сплетен, охотно преувеличивают и раздувают действительные обстоятельства, даже такие, как эти, где действительность и без того была поистине прискорбна.
Все же мне не хочется судить царицу чересчур строго: какой женщине было бы под силу выдержать такую жизнь, будучи царицей и самой прекрасной женщиной из всех живущих, обладающей умом и душой и окруженной всеобщим поклонением; кто выдержал бы жизнь с безумным сновидцем-мужем, заставлявшим ее, подобно корове, вынашивать каждый год детей, и притом одних дочерей, а в постели неизменно рассуждавшим об Атоне! К тому же когда глаза Нефертити открылись и нежность в ее сердце сменилась ожесточением, она, как умная женщина, не могла не заметить, что фараон Эхнатон сеет вокруг себя разрушение и, сам того не подозревая, расшатывает свой трон себе на гибель. Поэтому вполне возможно, что вольность ее поведения и жажда мужчин, суть следствия не поздно проснувшейся женской страсти, а хладнокровно и заблаговременно произведенного расчета - завоевать, перетянуть на свою сторону преданных фараону людей и египетскую знать способом, наиболее ей доступным, имеющимся в распоряжении у всякой красивой женщины. Впрочем, это только мои домыслы, и на самом деле все могло быть иначе.
Но, как бы то ни было, фараон Эхнатон замкнулся в своем одиночестве, и пищей ему стал хлеб бедняка, а питьем - нильская вода, ибо он желал очистить свое тело для обретения прежней просветленности и полагал, что вино и мясо помрачают его видение.
Из внешнего мира в Ахетатон более не поступало радостных вестей. Азиру потоком слал фараону из Сирии глиняные таблички с нескончаемыми жалобами. Его люди хотят возвратиться в свои дома, писал он, чтобы пасти овечьи стада, ухаживать за скотом, возделывать землю и развлекаться со своими женами, ибо они мирные люди, любящие одну только мирную жизнь. Но из Синайской пустыни на их землю беспрерывно вторгаются разбойничьи шайки, пренебрегая священными границами, обозначенными порубежнымими камнями, и разоряют Сирию, причем вооружены разбойники египетским оружием, их действиями руководят египетские военачальники и набеги они совершают на египетских боевых колесницах; все это представляет для Сирии непреходящую угрозу и Азиру никак не может распустить своих людей по домам. Также начальник гарнизона Газы ведет себя самым непозволительным образом, противно духу и букве мирного соглашения, закрывая ворота города перед мирными купцами и караванами, впуская торговать только тех, кого отбирает сам, по своему злобному усмотрению. Азиру еще много на что жаловался, его жалобным писаниям не было конца, и другой на его месте, по его уверениям, давно потерял бы терпение, но не он, он долготерпелив, ибо больше всего на свете любит мир. Однако если подобным делам не будет положен предел, то за последствия он не ручается.
Вавилон был оскорблен египетским соперничеством на поприще хлебной торговли в Сирии, а царь Буррабуриаш выказывал недовольство фараоновыми дарами, присланными в качестве приданого, полагая их недостаточными и посылая длинные перечни наискромнейших требований, удовлетворение которых поможет фараону сохранить дружбу Буррабуриаша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
И еще Каптах сказал:
- Радуйся, мой господин, ибо к будущей весне ты со своим зерном станешь богатейшим человеком в Египте, один только фараон будет богаче тебя - если, конечно, не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Должен признаться, что я чувствую немалую тревогу из-за всеобщего беспокойства и из-за всех этих «рогов» и«крестов». Хоть я охотно признаю фараона Эхнатона великим правителем, поскольку именно в его царствование мне удалось так обогатиться, все же я не могу не желать скорого окончания его правления и восстановления былого образа жизни, чтобы я мог спокойно и невозбранно наслаждаться своим богатством под защитой добрых законов и твердого порядка. Я перестал понимать, что творится с моими рабами: они ведут себя вызывающе и наглеют день ото дня - отказываются есть подпорченный хлеб и прогорклое масло, швыряют посудой в головы своих начальников, а я не решаюсь наказать их палками, ибо недавно один раб набросился на своего господина, сломал его посох, ударил его и сбежал! Такого точно искони не бывало! Разве это не причина повесить за ноги нескольких рабов на стене в назидание другим? Я бы за этим не постоял, уступил бы парочку-другую своих для этой цели.
Я напомнил ему, что он и сам был рабом и испытал их жизнь на себе, но это напоминание страшно рассердило его, и он заявил:
- Воистину раб есть раб, а господин есть господин, и этот порядок превосходен, он был, есть и будет вовеки! В этом порядке нет несовершенств и изъянов, я сам лучшее тому подтверждение: вот я - бывший раб, ныне - богатый человек, раздобревший благодаря своим способностям и умению, и так могло быть с любым рабом, если он сообразителен и ловок, если он умеет плутовать и мошенничать, как я! Вот в чем, пожалуй, единственный недостаток этого порядка - в том, что он дает равные возможности всем. Да, так исстари повелось, что пищей рабов было порченное зерно, прогорклое масло и кислое пиво, и тут ничего не изменилось. И точно так же всегда рабов били палками - часто и с усердием, чтобы они были преданными, почитали своего господина и превозносили его крепкую мышцу, - ведь раб, которого не бьют, наглеет и считает своего господина бессильным. Все это я знаю как нельзя лучше, оттого что сам был рабом и мой зад и голени нередко распухали от усердной порки, но это мне нисколько не повредило, напротив, научило врать и красть изворотливее, так что от души желаю пройти ту же школу и моим собственным рабам!
С ним было бесполезно спорить на эту тему, и мы распрощались. Простился я также с Мерит и маленьким Тотом, которых, к моему прискорбию, я не мог взять на этот раз с собой в плавание вниз по реке, ибо фараон велел мне спешить, и они не получили бы никакой радости от этой поездки. Но я сказал Мерит:
- Поедем со мной, ты и маленький Тот, чтобы нам жить вместе в моем доме в Ахетатоне. Мы будем счастливы!
Но Мерит ответила:
- Пересади цветок с его места в пустыне на тучную землю, поливай его, и он захиреет и погибает. Так будет и со мной в Ахетатоне, и твоя дружба ко мне увянет и умрет, когда ты начнешь сравнивать меня с придворными дамами, которые будут тыкать в меня пальцами и указывать тебе на то, что отличает меня от них, ибо я знаю женщин - и мужчин, пожалуй, тоже. Да и твоему достоинству царского лекаря не приличествует держать в своем доме женщину, выросшую в харчевне, которую из года в год обхаживают и тискают пьяные мужчины.
- Мерит, любимая моя, - сказал я, - я вернусь к тебе, как только смогу, ибо я томлюсь от голода и жажды во всякое мгновение, когда тебя нет рядом. Многие покидают Ахетатон, чтобы никогда не возвратиться. Быть может, и я, однажды уехав оттуда, не возвращусь более.
Но она возразила:
- Ты сулишь больше, чем может выдержать твое серце, Синухе. Я знаю тебя и понимаю, что честь не позволит тебе оставить фараона, когда все покидают его. В дни благоденствия ты, вероятно, смог бы покинуть его, но не в дни скорби. Таково твое сердце, Синухе, и, может быть, поэтому я стала твоим другом.
И оно, мое сердце, сжалось от ее слов, а когда я подумал, что могу потерять ее, у меня запершило в горле, словно туда попала мякинная шелуха. Я горячо сказал:
- Мерит, земля велика, и Египет не единственная страна в мире. С меня довольно и этих борений богов, и безумия фараона. Давай уедем куда-нибудь подальше и будем жить вместе - ты, я и маленький Тот, не печалясь о завтрашнем дне.
Мерит улыбнулась, но ее глаза потемнели и стали печальнее, когда она отвечала:
- Ты говоришь пустое и сам знаешь это, но твоя ложь мне приятна, потому что в ней свидетельство твоей любви ко мне. И все же я знаю, что нигде, кроме Египта, ты не будешь счастлив - ведь однажды ты уже вернулся сюда! Да и я не смогу быть счастлива нигде, кроме Фив. Тот, кто хоть раз выпил нильской воды… - ты сам это знаешь. Нет, Синухе, человеку не уйти от своего сердца, и твоя мера должна стать полной. К тому же пройдет время, я буду стара, безобразна, толста, надоем тебе, и ты начнешь ненавидеть меня за свои лишения, виной которым буду я. Нет, этого я совсем не хочу, уж лучше мне потерять тебя, чем пережить такое.
- Ты мой дом и моя родина, Мерит, - сказал я. - Ты хлеб в моих руках и вино для моих уст, и сама знаешь, что это так. Ты единственный человек в мире, с которым я не чувствую одиночества, и поэтому я люблю тебя.
- Именно, - ответила Мерит с горечью, - я именно мягкое ложе для твоего одиночества, если не изношенный тюфяк под тобой. Но пусть так - так должно быть, и я не хочу ничего иного. Поэтому я не стану поверять тебе свою тайну, которая снедает мое сердце и которую тебе, быть может, следовало знать. Но я сохраню ее, хотя в своей слабости уже собиралась открыть ее тебе. Я сохраню ее только ради тебя, Синухе, только ради тебя!
Так она не открыла мне своей тайны, потому что была более гордой, чем я, и, наверное, более одинокой, хотя тогда я не понимал этого, думая только о себе. Полагаю, что так поступают все мужчины в любви, но это, разумеется, не может служить оправданием для меня. И если они тешат себя мыслью, что заняты в любви кем-то еще, а не собой, то это их фантазии, как и многое другое в мире, что тоже оказывается одной игрой воображения.
Вот так я отбыл из Фив и вернулся в Ахетатон, и во всем, о чем мне придется рассказывать дальше, уже не будет ничего хорошего. Вот почему я так долго повествовал о своей жизни в Фивах, хоть занимательного и достойного описания в ней было, наверное, совсем немного. Я делал это для себя.
Свиток тринадцатый
ЦАРСТВО АТОНА НА ЗЕМЛЕ
1
Вернувшись в Ахетатон, я застал фараона Эхнатона совсем больным и нуждающимся в моей помощи. Щеки его ввалились, на лице резко обозначились высокие скулы, а шея еще вытянулась и больше не могла выдержать двойной тяжести венцов, возлагавшихся на голову царя в торжественных случаях и оттягивавших ее теперь назад. Бедра фараона раздались вширь, но ноги были тонки, как прутья, глаза опухли от постоянной головной боли и были окружены фиолетовыми тенями. Он не смотрел больше в глаза людям: взгляд его блуждал в иных пределах, и часто он забывал ради своего бога тех, с кем только что говорил. Головные боли ужесточились из-за его привычки прогуливаться под палящим полуденным солнцем без царского головного убора и без балдахина, подставляя обнаженную голову под благословенные лучи своего бога. Но лучи Атона не были благословенны для него, они отравляли его, он бредил, и его посещали жуткие видения. Его бог был, видно, похож на него самого, раздавая добро и любовь слишком щедрою рукой, слишком внезапно и обильно, принуждая и неволя, так что добро оборачивалось злом, а любовь сеяла вокруг разрушения.
Но в моменты просветлений, когда я прикладывал к голове фараона холодные примочки и умерял его боли смягчающими снадобьями, его глаза, устремленные на меня, были полны такой горечи и скорби, словно невыразимое разочарование тайно овладело его душой; его взгляд проникал прямо в мое сердце. И я снова любил его в его слабости и готов был пожертвовать многим, чтобы избавить его от этого разочарования. Он говорил мне:
- Возможно ли, Синухе, чтобы мои видения были ложью и происходили лишь от болезненности моей головы? Если это так, жизнь много страшнее, чем я мог предположить, и миром правит не добро, но безначальное и бесконечное зло. Но ведь этого не может быть, мои видения должны быть истинными. Ты слышишь, непреклонный Синухе? Мои видения должны быть истинными, пусть Его солнце и не озаряет более мое сердце и друзья оплевывают мое ложе. Но ведь я не слеп, я вижу человеческое сердце. И твое сердце вижу, Синухе, твое мягкое и слабое сердце, и знаю, что ты считаешь меня безумным, но прощаю тебя, потому что свет однажды озарил и твою душу.
Когда боли усиливались, он вскрикивал и стонал, и взывал ко мне:
- Синухе! Больную скотину милосердно побивают палицей, копьем оказывают милость раненому льву, только над человеком никто не сжалится! Разочарование для меня горше смерти, и умирать мне не страшно: Его свет воссияет в моем сердце. Плоть может умереть, но дух будет жить вечно, осиянный Его светом, разлитым в мире. От солнца я рожден, Синухе, и к солнцу я вернусь, я жажду этого возвращения, ибо здесь я во всем обманулся.
Так говорил он мне, страдая в своей немощи, и я не понимал, знает ли он сам, о чем говорит. Однако ближе к осени он стал поправляться благодаря моему уходу, хотя, возможно, было бы лучше не выхаживать его, а дать ему умереть. Но врачу непозволительно поступать так, если в его власти вылечить больного, и часто это истинное проклятье, но ничего не поделаешь - врачу должно лечить и добрых, и злых, и праведных, и неправедных. И вот, ближе к осени, когда фараон начал поправляться, он стал постепенно замыкаться в себе и не разговаривал уже ни со мной, ни с другими, взгляд его сделался жестким, и он все больше времени проводил в одиночестве.
Его слова о друзьях, оплевывающих его ложе, были, впрочем, справедливы. После рождения пятой дочери царица Нефертити окончательно отвратилась от супруга и возненавидела его, она не отдавала себе отчета в своих поступках и стремилась лишь оскорбить его всеми возможными способами. В пору созревания ячменя Нефертити понесла в шестой раз, но дитя в ее утробе было царской крови лишь по названью: лоно Нефертити впустило чужое семя, ибо она, преступив однажды границы дозволенного, презрела вскоре всякие границы и развлекалась со всеми, с кем ей было угодно, в том числе и с моим другом Тутмесом. Ей не приходилось подолгу искать соучастника для своих любовных игр - ее красота была все еще царственной, хоть весна ее уже миновала, но в глазах и в насмешливой улыбке было что-то такое, что действовало на мужчин неотразимо, подобно приворотному зелью, так что они не могли совладать с собой. С умыслом и зловредной нарочитостью, движимая своей нанавистыо и озлобленностью, она вовлекала в свои забавы верных и преданных Эхнатону, отчуждая их от него и разрежая любящий круг его приверженцев.
Ее воля была тверда, а ум пугающе остер. Опасна женщина, соединяющая в себе злонамеренность с умом и красотой, но стократ опаснее та, которая обладает впридачу и властью Великой царственной супруги. Многие годы обуздывала она себя и не давала воли. Слишком много лет приучалась расточать улыбки, покорять своей красотой, тешиться украшениями, вином, стихами и игрой с обожателями. Однако что-то сломалось в ней после рождения пятой дочери, когда она утвердилась в мысли, что не сможет никогда родить сына, и объявила фараона Эхнатона виновником этого. Спору нет, подобное странно и противно природному порядку и может даже помрачить рассудок женщины. И все же следует помнить, что в жилах Нефертити текла темная кровь жреца Эйе, лживая, коварная, неправедная кровь, отравленная властолюбием, и поэтому не стоит особенно удивляться тому, что Нефертити была такой, а не иной.
Хочу, однако, заметить в ее оправдание, что за все предшествовавшие годы, никто не мог сказать о ней худого слова или рассказать какой-нибудь сплетни: она была преданной женой и окружала фараона Эхнатона любовью и нежностью, защищала в его безумии и верила его видениям. Поэтому многие дивились внезапной перемене, происшедшей с ней, и видели в этом действие проклятия, лежащего на Ахетатоне подобно смертной тени. Глубина падения царицы была столь велика, что, как говорили, она унизилась до развлечений со слугами, сарданами и даже с могильщиками, хотя в это я поверить не могу: люди, как только у них появляется повод для сплетен, охотно преувеличивают и раздувают действительные обстоятельства, даже такие, как эти, где действительность и без того была поистине прискорбна.
Все же мне не хочется судить царицу чересчур строго: какой женщине было бы под силу выдержать такую жизнь, будучи царицей и самой прекрасной женщиной из всех живущих, обладающей умом и душой и окруженной всеобщим поклонением; кто выдержал бы жизнь с безумным сновидцем-мужем, заставлявшим ее, подобно корове, вынашивать каждый год детей, и притом одних дочерей, а в постели неизменно рассуждавшим об Атоне! К тому же когда глаза Нефертити открылись и нежность в ее сердце сменилась ожесточением, она, как умная женщина, не могла не заметить, что фараон Эхнатон сеет вокруг себя разрушение и, сам того не подозревая, расшатывает свой трон себе на гибель. Поэтому вполне возможно, что вольность ее поведения и жажда мужчин, суть следствия не поздно проснувшейся женской страсти, а хладнокровно и заблаговременно произведенного расчета - завоевать, перетянуть на свою сторону преданных фараону людей и египетскую знать способом, наиболее ей доступным, имеющимся в распоряжении у всякой красивой женщины. Впрочем, это только мои домыслы, и на самом деле все могло быть иначе.
Но, как бы то ни было, фараон Эхнатон замкнулся в своем одиночестве, и пищей ему стал хлеб бедняка, а питьем - нильская вода, ибо он желал очистить свое тело для обретения прежней просветленности и полагал, что вино и мясо помрачают его видение.
Из внешнего мира в Ахетатон более не поступало радостных вестей. Азиру потоком слал фараону из Сирии глиняные таблички с нескончаемыми жалобами. Его люди хотят возвратиться в свои дома, писал он, чтобы пасти овечьи стада, ухаживать за скотом, возделывать землю и развлекаться со своими женами, ибо они мирные люди, любящие одну только мирную жизнь. Но из Синайской пустыни на их землю беспрерывно вторгаются разбойничьи шайки, пренебрегая священными границами, обозначенными порубежнымими камнями, и разоряют Сирию, причем вооружены разбойники египетским оружием, их действиями руководят египетские военачальники и набеги они совершают на египетских боевых колесницах; все это представляет для Сирии непреходящую угрозу и Азиру никак не может распустить своих людей по домам. Также начальник гарнизона Газы ведет себя самым непозволительным образом, противно духу и букве мирного соглашения, закрывая ворота города перед мирными купцами и караванами, впуская торговать только тех, кого отбирает сам, по своему злобному усмотрению. Азиру еще много на что жаловался, его жалобным писаниям не было конца, и другой на его месте, по его уверениям, давно потерял бы терпение, но не он, он долготерпелив, ибо больше всего на свете любит мир. Однако если подобным делам не будет положен предел, то за последствия он не ручается.
Вавилон был оскорблен египетским соперничеством на поприще хлебной торговли в Сирии, а царь Буррабуриаш выказывал недовольство фараоновыми дарами, присланными в качестве приданого, полагая их недостаточными и посылая длинные перечни наискромнейших требований, удовлетворение которых поможет фараону сохранить дружбу Буррабуриаша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101