Никогда толком не могла понять, что сын в нем нашел такого, что стал грезить наяву! Ладно, пока он был ребенком, я думала, что он просто сумасшедший и ему следует вскрыть голову, но потом - теперь то есть - и вовсе ума не приложу, что с ним: что у него за немочь такая, что его жена, эта миленькая дочка Эйе, рожает ему одних дочерей, одну за другой, хотя мои любимые колдуны сделали все, чтобы помочь ей… И почему, скажи на милость, народ так их невзлюбил? Это сокровища, а не люди, хоть и черные, и втыкают в носы костяные палочки, и вытягивают себе губы, а детям удлиняют черепа. Но народ просто ненавидит их, я знаю, и, чтобы их не убили, мне приходится прятать их в глухих подвалах Золотого дворца, потому что я не могу обойтись без них - никто не может, как они, почесать мне пятки и приготовить снадобье, от которого я опять могу получать удовольствие от жизни и от утех - только не думай, что эти утехи доставляет мне Эйе, вот уж нет! Я и сама не понимаю, чего ради цепляюсь за него, лучше было бы дать ему свалиться. Лучше для меня, конечно. А может, мне уже и не под силу свалить его, даже если б я захотела, и это меня беспокоит. Так что мне осталась одна радость - мои милые негритосы!
Великая царица-мать захихикала - совсем как хихикают между собой гаванские прачки, распивающие пиво - и продолжала:
- Эти мои негры, Синухе, большие искусники по лекарской части, хотя народ и называет их колдунами, но это только от невежества, и даже ты мог бы кое-чему у них поучиться, если б подошел к ним без предубежденья насчет цвета их кожи и запаха, ну и если б они вообще соизволили обучить тебя своему искусству, в чем я сомневаюсь, потому что они очень ревниво к нему относятся. Кожа их черна и тепла, а запах совсем не неприятный, если к нему привыкнуть, и даже веселый и возбуждающий, так что, привыкнув, не можешь уже без него обходиться. Тебе, Синухе, я могу признаться, раз ты врач и потому не продашь меня: на самом деле именно с ними я и веселюсь - они прописывают мне это как лекарство, ведь должны же быть у такой старой женщины, как я, какие-нибудь развлечения! И делаю я это не ради новых ощущений, как ваши развращенные придворные дамы, которые ложатся с неграми, потому что все испробовали и всем пресытились, вроде тех, кто, переев обычной еды, уверяет, что самый прекрасный вкус у тухлого мяса! Нет, я люблю своих негров не за это, моя кровь и так молода и красна и не нуждается в искусственном возбуждении, я люблю их за то, что они для меня - тайна, которая приближает меня к теплым источникам-жизни, к земле, к солнцу, к животным. Но я бы не хотела, чтобы ты рассказывал об этом кому-нибудь. Впрочем, даже если ты расскажешь, мне это не повредит, я всегда могу заявить, что ты лжешь. А народ и так верит всему, что обо мне болтают, и готов поверить большему, так что его мнение обо мне хуже не станет, что бы ты ему ни поведал; и все же лучше не рассказывай ничего, раз уж ты хороший человек - я-то хорошей никогда не была!
Она помрачнела, перестала пить и принялась за циновку из разноцветного тростника, а я, не смея встретиться с ней глазами, не отрывал взгляда от ее темных пальцев, плетущих тростник. Поскольку я молчал, она продолжала:
- Добродетелями ничего не добьешся, единственное, что имеет значение в этом мире, это власть. Но те, кто рождаются с ней, ее не ценят, настоящую цену власти знает лишь тот, кто, как я, рожден на навозе. Воистину, Синухе, я умею ее ценить, и все, что я делала, я делала ради нее и ради ее сохранения для моего сына и сына моего сына, чтобы моя кровь была и осталась на золотом царском троне. Ради этого я не останавливалась ни перед чем. Наверное, мои поступки были дурны перед лицом богов, но если говорить честно, то боги меня не особенно беспокоят, потому что фараоны выше богов, и, в конце концов, не важно, плох поступок или хорош - хорошо все, что удается, и плохо то, что не удается и выходит наружу. И все же порой сердце мое трепещет и внутренности становятся как вода при мысли о всех моих делах, ведь я все-таки женщина, а женщины суеверны, и я очень надеюсь, что в этом мои негры помогут мне. Одно меня удручает - что Нефертити рожает одну дочь за другой, четырех дочерей подряд родила она, и каждый раз у меня было такое чувство, словно я кидаю камни назад, а нахожу их снова перед собой, - я не могу объяснить этого и боюсь, что своими поступками я навлекла на себя проклятие, которое поджидает меня впереди.
Она пробормотала своими толстыми губами какое-то заклинание и беспокойно задвигала широкими ступнями по полу, но все это время ее темные пальцы искусно плели и вязали разноцветные тростинки, а я не отрывал взгляда от них, и холод закрадывалсяв мое сердце. Потому что так плетут свои сети птицеловы, и эти узлы были мне знакомы. Да, воистину они были знакомы мне, потому что были особенными, узлами Низовья, и мальчиком я рассматривал их в доме моего отца на просмоленной тростниковой лодочке, качавшейся над постелью матери. И вот когда я понял это, язык прилип у меня к гортани и холод сковал мои члены. Ибо в ночь моего рождения дул ласковый западный ветер, была пора разлива, тростниковая лодочка плыла по течению, и ветер прибил ее вблизи дома моего отца. Пришедшая мне в голову мысль, когда я смотрел на пальцы царицы-матери, была столь ужасна и безумна, что я поспешил прогнать ее и сказал себе, что такие узлы, какими связывают свои сети птицеловы, мог завязать кто угодно. Правда, птицеловы занимаются своим ремеслом ниже по течению, в Низовье, а в Фивах я никогда не видел, чтобы кто-нибудь завязывал узлы подобным образом. Именно поэтому мальчиком я часто разглядывал просмоленную лодочку, дивясь на узелки, связывающие вместе разломанные тростинки, не подозревая тогда, как все это переплетется с моей судьбой. Но Великая царица-мать Тейя не замечала моей скованности, она не ждала, что я стану отвечать; погрузившись в свои мысли и воспоминания, она продолжала говорить:
- Наверное, я произвожу на тебя, Синухе, дурное и отталкивающее впечатление, говоря так откровенно, но не суди меня чересчур строго, лучше постарайся понять. Поверь, простой девушке, промышляющей ловлей птиц, нелегко войти в женские палаты царского дома, где всякий презирает ее за темный цвет кожи и широкие ноги, где ее жалят тысячами иголок и у нее только одно спасение - прихоть фараона да еще ее собственное красивое и юное тело. Разве ты не удивился бы, если бы я не пыталась вызнать средства и способы, чтобы привязать сердце фараона, если бы каждую ночь не приучала его к невиданным негритянским обычаям, чтобы он не мог обходиться без моих ласк, так что через него я получила власть над Египтом? Вот как я победила козни Золотого дворца, избежала всех ловушек и разорвала все сети, расставленные на моем пути, я не гнушалась и местью, если возникал подходящий случай. Страхом я заставила все языки замолчать и стала править дворцом по своему усмотрению, а усмотрение мое было таково, что ни одна из жен фараона не должна была родить ему сына до меня. И этого не произошло, а рождавшихся дочерей я сразу, при рождении, выдавала замуж за кого-нибудь из знати - вот так твердо я действовала по своему усмотрению! Однако сама я не решалась сначала рожать, чтобы не стать безобразной в глазах фараона, ведь на первых порах я удерживала свою власть над ним только благодаря своему телу - пока не оплела его сердце тысячью других нитей. Но он старился, и мои ласки, которыми я его покоряла, лишали его сил, так что когда я наконец решила, что пришла пора рожать, я, к своему ужасу, принесла ему девочку. Из этой девочки и выросла Бакетатон, которую я пока не выдала замуж - она еще одна стрела в моем колчане, ибо мудрый приберегает много стрел, а не доверяет судьбу одной-единственной. Время шло, и я страшно терзалась, пока не родила наконец фараону сына. К сожалению, он принес мне куда меньше радостей, чем я надеялась, ибо он безумен, и теперь все надежды я возлагаю на его сына, пусть тот еще и не появился на свет. Но согласись, велика была моя власть, раз ни одна из жен фараона не родила в женских покоях за эти годы ни одного мальчика, только девочек! Не правда ли, Синухе, ты, как врач, должен признать изрядными мое искусство и мои колдовские чары?
С дрожью взглянул я в ее глаза и ответил:
- Колдовство твое нехитро и самого презренного свойства, о Великая царица-мать, - ведь ты совершаешь его своими пальцами, плетя разноцветный тростник, напоказ всем.
Она выронила работу, словно та обожгла ее руки, завращала налитыми кровью, мутными глазами и в тоске воскликнула:
- Разве и ты, Синухе, умеешь колдовать, что говоришь такое, или всем уже известно про это?
- Все рано или поздно становится известным, - отвечал я, - и люди узнают все, хоть никто и не рассказывает им. Пусть не было свидетелей твоих дел, Великая царица-мать, но ночь видела тебя и ночной ветер нашептал о твоих делах в тысячу ушей - не в твоей власти принудить его к молчанию, как принуждаешь ты людские языки. И вот эта циновка, которую ты плетешь своими пальцами, поистине красива колдовской красотой, и я был бы счастлив получить ее в подарок - поверь, я более чем кто-либо другой способен оценить ее по достоинству.
Пока я говорил, она успокоилась, но пальцы ее все еще дрожали, когда она принялась за работу; и она снова стала пить пиво. Выслушав мои слова, она бросила на меня хитрый взгляд и сказала:
- Может, я и подарю тебе эту циновку, Синухе, если вообще когда-нибудь закончу ее. Это красивая и дорогая циновка, раз она сплетена мной - это царская циновка! Однако даритель ждет ответного дара. Чем же ты собираешься отдарить меня, Синухе?
С беспечным смешком я ответил:
- Ответным даром будет мой язык, царица-мать. Однако было бы желательно, чтобы ты позволила ему оставаться на месте, у меня во рту, до последнего моего смертного дня. Тем не менее ему будет невыгодно говорить против тебя - ведь он станет твоим!
Она пробурчала что-то себе под нос, искоса глянула на меня и сказала:
- Зачем мне принимать в дар то, что и так в моей власти? Никто не может мне помешать отнять у тебя язык, а заодно и руки, чтобы ты не мог записать того, чего не сможешь выговорить. В моей власти также отправить тебя в подвалы к милым моему сердцу неграм. И вполне вероятно, что ты оттуда никогда не выйдешь, потому что они охотно совершают человеческие жертвоприношения.
Но я возразил ей:
- Ты явно выпила слишком много пива, царица-мать. Не пей больше нынче вечером, чтобы не увидеть во сне гиппопотамов. Мой язык теперь твой, а я надеюсь получить в подарок циновку, когда она будет закончена.
Я поднялся, и она не стала удерживать меня, только сказала с пьяным смешком, каким смеются захмелевшие старые женщины:
- Ты очень распотешил меня, Синухе! Очень распотешил!
С этим я оставил ее. Никто не помешал мне покинуть дворец, я вернулся в город, и Мерит была со мной в эту ночь. Но я не был уже так счастлив: мои мысли уносились к черной тростниковой лодочке, когда-то висевшей над материнской постелью, и к темным пальцам, связывающим тростинки циновки узлами птицеловов, и к ночному ветру, гнавшему легкие лодочки от стен Золотого дворца вниз по реке и прибивавшему их к фиванскому берегу. Вот о чем думал я и был уже не так счастлив, ибо то, что умножает знания, умножает и печаль, а без такой печали я бы с большей охотой обошелся, ведь я уже не был молод.
5
Служебной причиной моей поезки в Фивы было посещение Дома Жизни, где я не был долгие годы, хотя мое положение царского врача обязывало меня к этому; также я опасался, что за время, проведенное в Ахетатоне, мастерство мое притупилось, ибо там я не вскрыл ни одного черепа. Поэтому я посетил Дом Жизни и провел там несколько занятий с учениками, наставляя тех из них, которые выбрали для изучения эту область врачебного искусства. Дом Жизни утратил былой вид, и значение его умалилось, так как люди, обеднев, перестали туда ходить, и лучшие врачи переехали в городские кварталы, чтобы заниматься своим ремеслом там. Я предполагал, что наука благодаря большей свободе нестесненно развивается - ведь ученикам теперь не приходилось становиться жрецами низшей ступени, чтобы вступить в Дом Жизни, и ныне никто не воспрещал им задавать вопрос «почему?». Но тут меня постигло великое разочарование: ученики оказались совсем юнцами и не имели никакого желания задаваться вопросом «почему?». Их единственным стремлением было получать знания в готовом виде от учителей, а высшим притязанием - попасть в Книгу жизни, чтобы тотчас заняться своим ремеслом и продавать полученные знания за золото и серебро.
Больных было так мало, что прошли недели, прежде чем я получил возможность вскрыть те три черепа, которые я положил необходимой проверкой своего искусства. Этими операциями я снискал себе славу, врачи и ученики превозносили меня за ловкость и твердость руки. И все же сам я остался недоволен: руки мои были не столь тверды и искусны, как в прежние времена. Да и глаза не так зорки, так что я не смог с былой легкостью и уверенностью определять причину болезни и принужден был задавать больному многочисленные вопросы и проводить подробное обследование, чтобы составить мнение о каждом случае. Поэтому ежедневно я принимал больных также и у себя дома и пользовал их без всякой платы, ради того только, чтобы вернуть своим рукам былую сноровку.
Как бы то ни было, но в Доме Жизни я вскрыл три черепа, один из них - из сострадания, потому что больной был неизлечим и мучился от невыносимых болей. Но два других случая были интересными и потребовали всего моего умения.
Первым был мужчина, разбивший голову года два назад, упав с кровли, на которой он тешился жарким летним днем с чужой женой. Он, упал, убегая от ее мужа, пришел в чувство сам, и видимых повреждений у него не было. Однако через некоторое время он заболел священной болезнью и страдал от приступов, следовавших друг за другом и неизменно сопровождавших всякое винопитие. Видений у него не было, он только кричал страшным голосом, лягался, кусал язык и мочился под себя. Он так боялся этих припадков, что сам хотел подвергнуться операции и даже просил о ней. Поэтому я согласился вскрыть ему череп и по совету врачей из Дома Жизни взял себе в помощники унимателя крови, хоть и не привык прибегать к его помощи, а больше доверял собственному искусству. Этот кровоостановщик был еще бестолковее и ленивее, чем тот, который умер в Золотом дворце фараона, как я уже рассказывал, и в продолжение всей операции только топтался рядом и мешался под руками, таким образом бодрствуя и отправляя службу. Несмотря на его присутствие, кровь то и дело норовила брызнуть из разреза. Я все же вскрыл всю теменную часть черепа и обнаружил, что во многих местах мозг был покрыт старой запекшейся кровью. Чистка заняла довольно продолжительное время и не могла быть проведена полностью без причинения больному повреждений. Приступов священной болезни у него больше не было, потому что на третий день после операции он умер, как это обычно и бывает. Однако само вскрытие было признано в высшей степени удачным, мое мастерство превозносили, и ученики записывали все, что я делал у них на глазах.
Второй случай был несложный - юноша, которого стража подобрала на улице без сознания - умирающим, обобранным и с проломленной головой. Я как раз находился в Доме Жизни, когда стражники принесли его, и я ничего не терял, принимаясь за операцию, так как врачи нашли, что он при смерти, и лечить его отказались. Поэтому я постарался как можно быстрее вскрыть его пробитый череп, вытащил осколки костей, застрявшие в его мозгу, и покрыл отверстие очищенной серебряной пластиной. Он поправился и был жив спустя две недели после операции, когда я покидал Фивы, хотя испытывал определенные трудности двигая руками, также его ладони и ступни были нечувствительны к прикосновению пера. Тем не менее я верил, что со временем он полностью излечится. Это вскрытие привлекло куда меньше внимания, чем операция больного, страдавшего священной болезнью, но все сочли удачный исход очевидным и бесспорным и восхваляли быстроту моих рук. Однако случай был примечателен тем, что род травмы и срочность операции не позволили мне сбрить волосы с головы больного перед операцией, и поэтому, когда я сшил куски кожи поверх серебрянной пластины, волосы на его голове продолжали расти, как прежде, и под ними не был заметен шрам от раны.
Несмотря на то что в Доме Жизни ко мне относились с почтением, старые врачи сторонились меня и не решались говорить со мной откровенно, поскольку я прибыл из Ахетатона, а они страшились власти ложного бога. Я не заговаривал с ними об Атоне, беседы наши касались предметов, относящихся к нашим врачебным занятиям. Но изо дня в день они пытались выведать, что у меня на уме, принюхивались ко мне, словно собаки, берущие на земле след, пока их поведение не начало меня удивлять чрезвычайно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Великая царица-мать захихикала - совсем как хихикают между собой гаванские прачки, распивающие пиво - и продолжала:
- Эти мои негры, Синухе, большие искусники по лекарской части, хотя народ и называет их колдунами, но это только от невежества, и даже ты мог бы кое-чему у них поучиться, если б подошел к ним без предубежденья насчет цвета их кожи и запаха, ну и если б они вообще соизволили обучить тебя своему искусству, в чем я сомневаюсь, потому что они очень ревниво к нему относятся. Кожа их черна и тепла, а запах совсем не неприятный, если к нему привыкнуть, и даже веселый и возбуждающий, так что, привыкнув, не можешь уже без него обходиться. Тебе, Синухе, я могу признаться, раз ты врач и потому не продашь меня: на самом деле именно с ними я и веселюсь - они прописывают мне это как лекарство, ведь должны же быть у такой старой женщины, как я, какие-нибудь развлечения! И делаю я это не ради новых ощущений, как ваши развращенные придворные дамы, которые ложатся с неграми, потому что все испробовали и всем пресытились, вроде тех, кто, переев обычной еды, уверяет, что самый прекрасный вкус у тухлого мяса! Нет, я люблю своих негров не за это, моя кровь и так молода и красна и не нуждается в искусственном возбуждении, я люблю их за то, что они для меня - тайна, которая приближает меня к теплым источникам-жизни, к земле, к солнцу, к животным. Но я бы не хотела, чтобы ты рассказывал об этом кому-нибудь. Впрочем, даже если ты расскажешь, мне это не повредит, я всегда могу заявить, что ты лжешь. А народ и так верит всему, что обо мне болтают, и готов поверить большему, так что его мнение обо мне хуже не станет, что бы ты ему ни поведал; и все же лучше не рассказывай ничего, раз уж ты хороший человек - я-то хорошей никогда не была!
Она помрачнела, перестала пить и принялась за циновку из разноцветного тростника, а я, не смея встретиться с ней глазами, не отрывал взгляда от ее темных пальцев, плетущих тростник. Поскольку я молчал, она продолжала:
- Добродетелями ничего не добьешся, единственное, что имеет значение в этом мире, это власть. Но те, кто рождаются с ней, ее не ценят, настоящую цену власти знает лишь тот, кто, как я, рожден на навозе. Воистину, Синухе, я умею ее ценить, и все, что я делала, я делала ради нее и ради ее сохранения для моего сына и сына моего сына, чтобы моя кровь была и осталась на золотом царском троне. Ради этого я не останавливалась ни перед чем. Наверное, мои поступки были дурны перед лицом богов, но если говорить честно, то боги меня не особенно беспокоят, потому что фараоны выше богов, и, в конце концов, не важно, плох поступок или хорош - хорошо все, что удается, и плохо то, что не удается и выходит наружу. И все же порой сердце мое трепещет и внутренности становятся как вода при мысли о всех моих делах, ведь я все-таки женщина, а женщины суеверны, и я очень надеюсь, что в этом мои негры помогут мне. Одно меня удручает - что Нефертити рожает одну дочь за другой, четырех дочерей подряд родила она, и каждый раз у меня было такое чувство, словно я кидаю камни назад, а нахожу их снова перед собой, - я не могу объяснить этого и боюсь, что своими поступками я навлекла на себя проклятие, которое поджидает меня впереди.
Она пробормотала своими толстыми губами какое-то заклинание и беспокойно задвигала широкими ступнями по полу, но все это время ее темные пальцы искусно плели и вязали разноцветные тростинки, а я не отрывал взгляда от них, и холод закрадывалсяв мое сердце. Потому что так плетут свои сети птицеловы, и эти узлы были мне знакомы. Да, воистину они были знакомы мне, потому что были особенными, узлами Низовья, и мальчиком я рассматривал их в доме моего отца на просмоленной тростниковой лодочке, качавшейся над постелью матери. И вот когда я понял это, язык прилип у меня к гортани и холод сковал мои члены. Ибо в ночь моего рождения дул ласковый западный ветер, была пора разлива, тростниковая лодочка плыла по течению, и ветер прибил ее вблизи дома моего отца. Пришедшая мне в голову мысль, когда я смотрел на пальцы царицы-матери, была столь ужасна и безумна, что я поспешил прогнать ее и сказал себе, что такие узлы, какими связывают свои сети птицеловы, мог завязать кто угодно. Правда, птицеловы занимаются своим ремеслом ниже по течению, в Низовье, а в Фивах я никогда не видел, чтобы кто-нибудь завязывал узлы подобным образом. Именно поэтому мальчиком я часто разглядывал просмоленную лодочку, дивясь на узелки, связывающие вместе разломанные тростинки, не подозревая тогда, как все это переплетется с моей судьбой. Но Великая царица-мать Тейя не замечала моей скованности, она не ждала, что я стану отвечать; погрузившись в свои мысли и воспоминания, она продолжала говорить:
- Наверное, я произвожу на тебя, Синухе, дурное и отталкивающее впечатление, говоря так откровенно, но не суди меня чересчур строго, лучше постарайся понять. Поверь, простой девушке, промышляющей ловлей птиц, нелегко войти в женские палаты царского дома, где всякий презирает ее за темный цвет кожи и широкие ноги, где ее жалят тысячами иголок и у нее только одно спасение - прихоть фараона да еще ее собственное красивое и юное тело. Разве ты не удивился бы, если бы я не пыталась вызнать средства и способы, чтобы привязать сердце фараона, если бы каждую ночь не приучала его к невиданным негритянским обычаям, чтобы он не мог обходиться без моих ласк, так что через него я получила власть над Египтом? Вот как я победила козни Золотого дворца, избежала всех ловушек и разорвала все сети, расставленные на моем пути, я не гнушалась и местью, если возникал подходящий случай. Страхом я заставила все языки замолчать и стала править дворцом по своему усмотрению, а усмотрение мое было таково, что ни одна из жен фараона не должна была родить ему сына до меня. И этого не произошло, а рождавшихся дочерей я сразу, при рождении, выдавала замуж за кого-нибудь из знати - вот так твердо я действовала по своему усмотрению! Однако сама я не решалась сначала рожать, чтобы не стать безобразной в глазах фараона, ведь на первых порах я удерживала свою власть над ним только благодаря своему телу - пока не оплела его сердце тысячью других нитей. Но он старился, и мои ласки, которыми я его покоряла, лишали его сил, так что когда я наконец решила, что пришла пора рожать, я, к своему ужасу, принесла ему девочку. Из этой девочки и выросла Бакетатон, которую я пока не выдала замуж - она еще одна стрела в моем колчане, ибо мудрый приберегает много стрел, а не доверяет судьбу одной-единственной. Время шло, и я страшно терзалась, пока не родила наконец фараону сына. К сожалению, он принес мне куда меньше радостей, чем я надеялась, ибо он безумен, и теперь все надежды я возлагаю на его сына, пусть тот еще и не появился на свет. Но согласись, велика была моя власть, раз ни одна из жен фараона не родила в женских покоях за эти годы ни одного мальчика, только девочек! Не правда ли, Синухе, ты, как врач, должен признать изрядными мое искусство и мои колдовские чары?
С дрожью взглянул я в ее глаза и ответил:
- Колдовство твое нехитро и самого презренного свойства, о Великая царица-мать, - ведь ты совершаешь его своими пальцами, плетя разноцветный тростник, напоказ всем.
Она выронила работу, словно та обожгла ее руки, завращала налитыми кровью, мутными глазами и в тоске воскликнула:
- Разве и ты, Синухе, умеешь колдовать, что говоришь такое, или всем уже известно про это?
- Все рано или поздно становится известным, - отвечал я, - и люди узнают все, хоть никто и не рассказывает им. Пусть не было свидетелей твоих дел, Великая царица-мать, но ночь видела тебя и ночной ветер нашептал о твоих делах в тысячу ушей - не в твоей власти принудить его к молчанию, как принуждаешь ты людские языки. И вот эта циновка, которую ты плетешь своими пальцами, поистине красива колдовской красотой, и я был бы счастлив получить ее в подарок - поверь, я более чем кто-либо другой способен оценить ее по достоинству.
Пока я говорил, она успокоилась, но пальцы ее все еще дрожали, когда она принялась за работу; и она снова стала пить пиво. Выслушав мои слова, она бросила на меня хитрый взгляд и сказала:
- Может, я и подарю тебе эту циновку, Синухе, если вообще когда-нибудь закончу ее. Это красивая и дорогая циновка, раз она сплетена мной - это царская циновка! Однако даритель ждет ответного дара. Чем же ты собираешься отдарить меня, Синухе?
С беспечным смешком я ответил:
- Ответным даром будет мой язык, царица-мать. Однако было бы желательно, чтобы ты позволила ему оставаться на месте, у меня во рту, до последнего моего смертного дня. Тем не менее ему будет невыгодно говорить против тебя - ведь он станет твоим!
Она пробурчала что-то себе под нос, искоса глянула на меня и сказала:
- Зачем мне принимать в дар то, что и так в моей власти? Никто не может мне помешать отнять у тебя язык, а заодно и руки, чтобы ты не мог записать того, чего не сможешь выговорить. В моей власти также отправить тебя в подвалы к милым моему сердцу неграм. И вполне вероятно, что ты оттуда никогда не выйдешь, потому что они охотно совершают человеческие жертвоприношения.
Но я возразил ей:
- Ты явно выпила слишком много пива, царица-мать. Не пей больше нынче вечером, чтобы не увидеть во сне гиппопотамов. Мой язык теперь твой, а я надеюсь получить в подарок циновку, когда она будет закончена.
Я поднялся, и она не стала удерживать меня, только сказала с пьяным смешком, каким смеются захмелевшие старые женщины:
- Ты очень распотешил меня, Синухе! Очень распотешил!
С этим я оставил ее. Никто не помешал мне покинуть дворец, я вернулся в город, и Мерит была со мной в эту ночь. Но я не был уже так счастлив: мои мысли уносились к черной тростниковой лодочке, когда-то висевшей над материнской постелью, и к темным пальцам, связывающим тростинки циновки узлами птицеловов, и к ночному ветру, гнавшему легкие лодочки от стен Золотого дворца вниз по реке и прибивавшему их к фиванскому берегу. Вот о чем думал я и был уже не так счастлив, ибо то, что умножает знания, умножает и печаль, а без такой печали я бы с большей охотой обошелся, ведь я уже не был молод.
5
Служебной причиной моей поезки в Фивы было посещение Дома Жизни, где я не был долгие годы, хотя мое положение царского врача обязывало меня к этому; также я опасался, что за время, проведенное в Ахетатоне, мастерство мое притупилось, ибо там я не вскрыл ни одного черепа. Поэтому я посетил Дом Жизни и провел там несколько занятий с учениками, наставляя тех из них, которые выбрали для изучения эту область врачебного искусства. Дом Жизни утратил былой вид, и значение его умалилось, так как люди, обеднев, перестали туда ходить, и лучшие врачи переехали в городские кварталы, чтобы заниматься своим ремеслом там. Я предполагал, что наука благодаря большей свободе нестесненно развивается - ведь ученикам теперь не приходилось становиться жрецами низшей ступени, чтобы вступить в Дом Жизни, и ныне никто не воспрещал им задавать вопрос «почему?». Но тут меня постигло великое разочарование: ученики оказались совсем юнцами и не имели никакого желания задаваться вопросом «почему?». Их единственным стремлением было получать знания в готовом виде от учителей, а высшим притязанием - попасть в Книгу жизни, чтобы тотчас заняться своим ремеслом и продавать полученные знания за золото и серебро.
Больных было так мало, что прошли недели, прежде чем я получил возможность вскрыть те три черепа, которые я положил необходимой проверкой своего искусства. Этими операциями я снискал себе славу, врачи и ученики превозносили меня за ловкость и твердость руки. И все же сам я остался недоволен: руки мои были не столь тверды и искусны, как в прежние времена. Да и глаза не так зорки, так что я не смог с былой легкостью и уверенностью определять причину болезни и принужден был задавать больному многочисленные вопросы и проводить подробное обследование, чтобы составить мнение о каждом случае. Поэтому ежедневно я принимал больных также и у себя дома и пользовал их без всякой платы, ради того только, чтобы вернуть своим рукам былую сноровку.
Как бы то ни было, но в Доме Жизни я вскрыл три черепа, один из них - из сострадания, потому что больной был неизлечим и мучился от невыносимых болей. Но два других случая были интересными и потребовали всего моего умения.
Первым был мужчина, разбивший голову года два назад, упав с кровли, на которой он тешился жарким летним днем с чужой женой. Он, упал, убегая от ее мужа, пришел в чувство сам, и видимых повреждений у него не было. Однако через некоторое время он заболел священной болезнью и страдал от приступов, следовавших друг за другом и неизменно сопровождавших всякое винопитие. Видений у него не было, он только кричал страшным голосом, лягался, кусал язык и мочился под себя. Он так боялся этих припадков, что сам хотел подвергнуться операции и даже просил о ней. Поэтому я согласился вскрыть ему череп и по совету врачей из Дома Жизни взял себе в помощники унимателя крови, хоть и не привык прибегать к его помощи, а больше доверял собственному искусству. Этот кровоостановщик был еще бестолковее и ленивее, чем тот, который умер в Золотом дворце фараона, как я уже рассказывал, и в продолжение всей операции только топтался рядом и мешался под руками, таким образом бодрствуя и отправляя службу. Несмотря на его присутствие, кровь то и дело норовила брызнуть из разреза. Я все же вскрыл всю теменную часть черепа и обнаружил, что во многих местах мозг был покрыт старой запекшейся кровью. Чистка заняла довольно продолжительное время и не могла быть проведена полностью без причинения больному повреждений. Приступов священной болезни у него больше не было, потому что на третий день после операции он умер, как это обычно и бывает. Однако само вскрытие было признано в высшей степени удачным, мое мастерство превозносили, и ученики записывали все, что я делал у них на глазах.
Второй случай был несложный - юноша, которого стража подобрала на улице без сознания - умирающим, обобранным и с проломленной головой. Я как раз находился в Доме Жизни, когда стражники принесли его, и я ничего не терял, принимаясь за операцию, так как врачи нашли, что он при смерти, и лечить его отказались. Поэтому я постарался как можно быстрее вскрыть его пробитый череп, вытащил осколки костей, застрявшие в его мозгу, и покрыл отверстие очищенной серебряной пластиной. Он поправился и был жив спустя две недели после операции, когда я покидал Фивы, хотя испытывал определенные трудности двигая руками, также его ладони и ступни были нечувствительны к прикосновению пера. Тем не менее я верил, что со временем он полностью излечится. Это вскрытие привлекло куда меньше внимания, чем операция больного, страдавшего священной болезнью, но все сочли удачный исход очевидным и бесспорным и восхваляли быстроту моих рук. Однако случай был примечателен тем, что род травмы и срочность операции не позволили мне сбрить волосы с головы больного перед операцией, и поэтому, когда я сшил куски кожи поверх серебрянной пластины, волосы на его голове продолжали расти, как прежде, и под ними не был заметен шрам от раны.
Несмотря на то что в Доме Жизни ко мне относились с почтением, старые врачи сторонились меня и не решались говорить со мной откровенно, поскольку я прибыл из Ахетатона, а они страшились власти ложного бога. Я не заговаривал с ними об Атоне, беседы наши касались предметов, относящихся к нашим врачебным занятиям. Но изо дня в день они пытались выведать, что у меня на уме, принюхивались ко мне, словно собаки, берущие на земле след, пока их поведение не начало меня удивлять чрезвычайно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101