Но когда-то очень давно случилось, что настоящий царь, хлебнув спьяну горячего бульона, который попал ему не в то горло, умер в день ложного царя, и править страной стал ложный царь, он сидел на вавилонском троне тридцать шесть лет, и никто не жаловался на его правление. Поэтому я должен быть начеку, чтобы не выпить сегодня горячего бульона. Но иди же скорее, чтобы слуга твой не наделал глупостей, о которых он вечером пожалеет.
Однако мне не пришлось ходить за Каптахом, ибо Каптах сам вылетел из царских женских покоев очень разгневанный и с подбитым глазом, а из носу у него текла кровь. Он стонал и кричал:
- Поглядите, что они со мной сделали! Они предложили мне старух и жирных негритянок, а когда я захотел попробовать молоденькую ярочку, она превратилась в тигрицу, выбила мне единственный глаз и стукнула сандалией по носу.
Тут Буррабуриаш так расхохотался, что ему пришлось обеими руками схватиться за меня, чтобы не упасть. А Каптах продолжал жаловаться, охая:
- Я не осмелюсь больше открыть эту проклятую дверь, ибо девушка бушует там подобно дикому зверю. Ты должен пойти туда, Синухе, и вскрыть ей череп, чтобы злой дух покинул ее - ничего другого я придумать не могу. Ее несомненно терзает злой дух, иначе она не осмелилась бы напасть на своего царя и так больно стукнуть меня по носу, что кровь хлещет из меня, словно из раненого быка.
Буррабуриаш подтолкнул меня:
- Сходи, Синухе, погляди, что там случилось, ты же знаешь, что я не могу идти туда сегодня. Потом расскажешь мне, в чем дело. Я, правда, догадываюсь, о ком речь - вчера туда доставили девушку с морского острова, от которой я жду много радостей, хотя ее надо бы сначала приручить с помощью макового меда.
Он приставал ко мне так долго, что я наконец пошел в женские покои, где царил большой переполох, и скопцы не прогнали меня, они уже знали, что я врачеватель. Старухи, разодетые, увешанные украшениями и закрасившие свои морщины ради сегодняшнего праздника, окружили меня, спрашивая хором:
- Куда он сбежал, наше золотко, наша ягодка, наш козленочек, которого мы ждали с самого утра?
Большая негритянка, груди которой свисали ей на живот подобно черным горшкам, уже разделась, чтобы первой принять в обьятия Каптаха, и жалобно кричала:
- Отдайте мне моего возлюбленного, чтобы я могла прижать его к груди! Отдайте мне моего слоненка, чтобы он пощекотал меня своим хоботом!
Но скопцы сказали мне с беспокойством:
- Не обращай внимания на этих женщин, им велено было позабавить ложного царя, и они все напились, ожидая его. Нам и вправду нужен врачеватель, ибо девушка, которую привезли сюда вчера, сошла с ума. Она сильнее нас, бьет нас ногами, и мы не знаем, чем все это кончится, она где-то нашла нож и бушует как зверь.
Они повели меня в украшенный блестящими плитками двор, который переливался на солнце всеми цветами радуги. Посреди двора был круглый водоем, а посреди водоема - изваяния морских животных. У каждого из разинутой пасти била струя воды. На одном из них сидела обезумевшая женщина. Она вся вымокла, пока плыла по водоему, и вода стекала с нее многочисленными ручьями, а платье, порванное скопцами, которые старались ее поймать, превратилось в лохмотья. Чтобы не упасть, она держалась одной рукой за морду морского зверя, а в другой сжимала блестящий нож. Вода шумела, скопцы вокруг меня кричали, и я не мог разобрать ни слова из того, что говорила девушка. Хотя платье ее порвалось, а волосы вымокли, она была так хороша, что я смутился и сердито сказал скопцам:
- Убирайтесь вон, чтобы я мог с ней поговорить и успокоить ее. Закройте воду, а то я ничего не слышу, вы же видите, что она все время кричит.
Они испуганно меня предупредили:
- Не подходи к ней близко, нож очень острый, мы, к несчастью, в этом убедились.
Они закрыли воду, морские звери перестали ее выбрасывать, и только с девушки струились ручейки, которые совсем ее обнажили, так что я видел ее всю. Она была стройной и красивой, хотя в ту минуту мне некогда было об этом думать. Когда вода перестала шуметь, я расслышал, что она не кричит, а поет, но не понял слов песни, потому что она пела на незнакомом мне языке. Она пела, вскинув голову, ее зеленые глаза горели, как у кошки, а щеки пылали от возбуждения, и я сердито ее окликнул:
- Перестань выть, словно кошка, выбрось нож и подойди ко мне, чтобы мы могли поговорить, а я мог бы вылечить тебя, ведь ты, видно, сошла с ума.
Она перестала петь и отвечала мне по-вавилонски, но говорила на этом языке еще хуже меня.
- Прыгай в воду, павиан, и плыви ко мне, чтобы я могла пустить тебе кровь, потому что я очень сердита.
Я крикнул ей:
- Не бойся меня, я не желаю тебе ничего плохого!
Она прокричала в ответ:
- Так мне говорили все, желавшие сделать мне зло, но я не могу соединиться с мужчиной, если даже захотела бы. Меня посвятили богу, чтобы я танцевала для него. Я скорее дам этому ножу напиться моей собственной крови, чем позволю мужчине взять меня, а уж меньше всего тому одноглазому злому духу, который полез ко мне и был больше похож на распухший кожаный мешок, чем на мужчину.
- Так это ты побила царя? - спросил я.
Она ответила:
- Я ударила его кулаком в лицо и испортила сандалию, шлепнув его по носу так, что кровь, к моей радости, потекла из него ручьем. Царь он или не царь - мне все равно, никто не смеет меня тронуть, если я сама этого не захочу, а мне предназначено служить своими танцами богу и запрещено касаться любого мужчины.
- Танцуй сколько хочешь, безумная девушка, - сказал я. - Меня это не касается, но нож надо положить, будет обидно, если ты поранишься, скопцы говорят, что царь заплатил за тебя кучу золота.
Она отвечала:
- Я не рабыня, ты мог бы об этом и сам догадаться, если у тебя есть глаза, меня коварно похитили. Не говоришь ли ты на каком-нибудь благородном языке, которого здесь не понимают? А то я вижу, как скопцы прячутся за колоннами, навострив уши, чтобы подслушать наш разговор.
- Я египтянин, - сказал я на родном языке, - меня зовут Синухе, Тот, который одинок, Сын дикого мула. Я врачеватель, так что тебе нечего меня бояться.
Тогда она прыгнула в воду, не выпуская из рук ножа, подплыла ко мне, бросилась на землю передо мной и сказала:
- Я знаю, что египетские мужчины слабые и не делают зла женщине, если она сама этого не хочет. Поэтому я доверяю тебе и прошу у тебя прощения за то, что не отдам нож, мне, наверное, еще сегодня придется вскрыть себе вены, чтобы не допустить надругательства над моим богом. Но если ты боишься богов и хочешь мне добра, спаси меня и увези из этой страны, хотя я и не смогу наградить тебя так, как ты заслуживал бы, ибо я и в самом деле не могу соединиться с мужчиной.
- У меня нет ни малейшего желания соединяться с тобой, - сказал я. - В этом отношении можешь быть спокойна. Но ты действительно безумна, стремясь уйти, хотя можешь здесь вкусно есть и пить, получать красивые наряды и драгоценности - все, чего только пожелаешь.
- Мужчина говорит о пище и вине, нарядах и драгоценностях, потому что не знает ничего лучшего, - и она сердито посмотрела на меня своими зелеными глазами, - а женщина может тосковать и о таких вещах, которые мужчине неведомы. Но почему это ты не хочешь соединиться со мной? Ведь это очень оскорбительно для меня. Я, видишь ли, уже привыкла к тому, что все вы хотите со мной веселиться, я знаю это по мужским глазам и по их дыханию, когда танцую с ними. Особенно это видно было на рынке, где я стояла обнаженная, мужчины там глазели на меня очумело и приказывали своим скопцам проверять - девушка ли я. Об этом, если ты захочешь, мы можем поговорить в другой раз, но сначала ты должен увезти меня отсюда и помочь мне бежать из Вавилонии.
Ее простодушие было так велико, что я не нашелся, что ответить, пока наконец не рассердился:
- Я вовсе не собираюсь помогать тебе бежать, ибо это было бы предательством царя, моего друга, заплатившего за тебя кучу золота. Могу тебе также сказать, что тот разбухший кожаный мешок, который сюда приходил, был ложным царем, он правит только один сегодняшний день, а завтра к тебе придет настоящий царь. Это еще безбородый юнец, и наружность у него приятная; приручив тебя, он ожидает от тебя много радостей. Я не думаю, что власть твоего бога распространяется так далеко, поэтому ты ничего не потеряешь, если подчинишься необходимости, и тебе лучше отказаться от безумств, бросить нож, одеться и привести себя в порядок ради молодого царя, потому что сейчас, с мокрыми волосами, с размазанными до ушей красками, ты поистине некрасива.
Это подействовало на нее, она притронулась к волосам и послюнила палец, чтобы смыть краску с бровей и губ. Лицо ее стало нежным и красивым, она улыбнулась, поглядела на меня и смущенно сказала:
- Меня зовут Минея, когда ты увезешь меня отсюда и мы убежим из этой ужасной страны, ты сможешь называть меня по имени.
Ошеломленный ее доверчивостью, я воздел руки и поспешно ушел, но ее лицо мучило меня, поэтому я вернулся и сказал ей:
- Минея, я пойду к царю поговорить о тебе, ничего другого я сделать не смогу, а ты за это время должна угомониться и одеться. Если хочешь, я дам тебе успокоительное снадобье, и тебе станет совершенно безразлично, что с тобой произойдет.
- Только попробуй, если не боишься, - ответила она. - Но если ты возмешься помочь мне, я отдам тебе этот нож, который всегда охранял меня, и я знаю, что, получив его, ты будешь оберегать меня и не обманешь, а увезешь из этой страны и убежишь вместе со мной.
Улыбаясь, она вложила нож в мою руку, хотя я воскликнул:
- Мне не нужен твой нож, безумная девушка!
Однако она не взяла его обратно, а смотрела на меня, улыбаясь из-под мокрых волос, пока я не ушел с ножом в руках и в полной растерянности. Я понял, что она умнее меня, ибо, отдав мне нож, она связала свою судьбу с моей, и я уже не мог оттолкнуть ее.
Когда я вернулся из гинекея, Буррабуриаш встретил меня, полный любопытства, и спросил, что случилось.
- Твои скопцы сделали плохую покупку, - сказал я ему. - Минея, девушка, которую они купили тебе, безумная и не хочет соединяться с мужчиной, так как ее бог ей это запретил. Я думаю, лучше оставить ее в покое, пока у нее не изменится настроение.
Но Буррабуриаш хитро засмеялся:
- Мне воистину будет от нее много радостей, ибо я знаю таких девушек, их лучше всего приручать палкой. Я ведь еще молод, и борода моя еще не выросла, поэтому я часто устаю веселиться с женщинами, и мне интереснее смотреть на них и слушать их крики, когда скопцы дерут их хлыстами. Эта строптивая девушка мне особенно по душе, я смогу приказывать скопцам бить ее при мне и клянусь, что уже следующей ночью кожа ее вздуется, так что она не сможет лежать на спине, а это будет радовать меня еще больше.
Потирая руки и прыская, как девчонка, он пошел прочь от меня. Глядя ему вслед, я понял, что он мне больше не друг, и я не хотел ему добра, а нож Минеи все еще оставался в моей руке.
6
После этого я не мог больше ни радоваться, ни смеяться, хотя дворец и все его дворы были полны народу. Опьяненные вином и пивом, люди неистовствовали, словно одичав от всяческих забав, которые без устали придумывал Каптах, уже забывший неприятности в женских покоях, хотя синяк под его глазом и переливался еще разными цветами, но, подлеченный приложенными к нему кусками свежего сырого мяса, уже не особенно болел. Что меня мучило, этого я сказать не мог, ибо сам о том не ведал.
Я думал, что еще многому должен был бы научиться в Вавилоне, поскольку мое обучение на овечьей печени еще не закончилось и я еще не умел лить воду в масло так, как это делали жрецы. К тому же Буррабуриаш был мне много должен за исцеление и дружбу, и я знал, что он сделал бы мне дорогие подарки перед моим отъездом, если бы я остался его другом. Но чем больше я думал, тем больше меня мучило лицо Минеи, как бы простодушна она ни была, и судьба Каптаха, которому предстояло сегодня вечером умереть по глупому капризу царя, назначившего его ложным царем без моего согласия, хотя он прекрасно знал, что Каптах был моим слугой.
Я ожесточал свое сердце, думая, что Буррабуриаш поступил со мной предательски и я буду прав, если предам его, хотя сердце и подсказывало мне, что, рассуждая таким образом, я предаю все законы дружбы. Но я был одиноким чужестранцем, и никакие законы меня не связывали, поэтому с наступлением вечера я пошел на берег, нанял лодку с десятью гребцами и сказал им:
- Сегодня день ложного царя, я знаю, что вы пьяны от веселья и пива и беретесь грести без удовольствия. Но я награжу вас вдвойне, ибо мой богатый дядя умер, и я должен как можно скорее доставить его тело в гробницу предков, прежде чем другие его дети, мои братья, станут ссориться из-за наследства и оставят меня ни с чем. Вы получите богатые подарки, если мы доплывем до места быстрее обычного, хотя плыть далеко. Наши предки, видите ли, похоронены поблизости от своего прежнего имения, недалеко от границы с Митанни.
Гребцы заворчали, но я купил им два кувшина пива и сказал, что они могут пить его до заката, лишь бы были готовы отправиться, как только стемнеет. Они стали горячо возражать:
- Мы ни в коем случае не поплывем в темноте, ведь ночь полна больших и маленьких злых духов, которые кричат страшными голосами и могут опрокинуть лодку или убить нас.
На это я сказал им:
- Я пойду в храм и принесу жертвы, чтобы в дороге с нами не случилось ничего плохого, а звон того серебра, которое вы получите, когда мы доберемся до места, так заткнет ваши уши, что вы не услышите никаких злых духов.
Я отправился в Башню и положил на жертвенник овцу. В храме почти никого не было, весь народ собрался возле дворца. Когда я разглядывал овечью печень, мысли мои были так разбросаны, что печень не сказала мне ничего значительного. Я заметил только, что она темней обычной и скверно пахнет, так что меня охватили плохие предчувствия. Потом я собрал овечью кровь в кожаный мешок и, взяв его под мышку, отнес во дворец. Возле дверей женских покоев у меня над головой пролетела птица моей родины - ласточка, и я решил, что она предвещает удачу, это прибавило мне смелости и согрело сердце.
Войдя, я сказал скопцам:
- Оставьте меня наедине с этой безумной женщиной, чтобы я мог изгнать из нее злого духа.
Они послушались меня и отвели в небольшие покои, где я объяснил Минее, что она должна делать, и оставил ей нож, а также мешок, наполненный кровью. Она обещела выполнить мои указания, после чего я оставил ее, закрыл за собой дверь и сказал скопцам, чтобы ей никто не мешал, ибо я дал ей лекарство, которое изгонит из нее злого духа, а этот дух может случайно войти в первого, кто откроет дверь без моего разрешения. Скопцы тотчас мне поверили.
День склонялся к вечеру, все палаты дворца окрасились розовым закатом, Каптах опять ел и пил, а Буррабуриаш, посмеиваясь, прислуживал ему. Пол был усеян спящими пьяными людьми, знатными и незнатными. Я сказал Буррабуриашу:
- Мне нужно убедиться в том, что Каптах умрет без страданий, ведь он мой слуга, и я отвечаю за него как хозяин.
Буррабуриаш ответил:
- Тогда поторопись, ибо старик, мой личный врачеватель, уже подливает яд в вино, и твой слуга, согласно доброму обычаю, умрет, едва закатится солнце.
Я нашел старика, и он поверил, что я послан к нему царем. Он то пел, то что-то бормотал и, выслушав меня, предложил:
- Лучше, если ты сам вольешь яд, ибо руки мои дрожат от вина, а глаза так слезятся, что я ничего не вижу. Я сегодня вдоволь насмеялся шуткам твоего сумасшедшего слуги.
Я вылил то, что он уже приготовил, и влил в вино столько макового сока, сколько нужно для крепкого сна, потом отнес кубок Каптаху и сказал:
- Каптах, возможно, что мы уже никогда не увидимся, ибо ты до того возгордился, что завтра, наверное, не узнаешь меня. Поэтому выпей вино, которое я тебе даю, чтобы по возвращении в Египет я мог рассказать, что был другом повелителя четырех сторон света. Знай, что я всегда желал тебе добра, что бы с тобой ни случилось, и не забудь о нашем скарабее.
Каптах, с трудом ворочая языком, пробормотал:
- Слова этого египтянина были бы для моих ушей что жужжание мухи, если бы вино не шумело в них так, что я вообще ничего не слышу. Но, как всем известно и как я сегодня неоднократно доказывал своим подданным, которые мне очень нравятся, в кубок я никогда не плевал, поэтому осушу и этот, хотя знаю, что завтра дикие мулы будут бить меня копытами по голове.
В тот момент, когда он допил свой кубок, солнце село, в зал внесли факелы, все, умолкнув, встали, и во дворце наступила мертвая тишина. Каптах сдернул с головы царский убор и сказал:
- Эта проклятая штука давит на голову, она мне надоела. Ноги мои одеревенели, веки налились свинцом, и лучше мне пойти спать.
С этими словами он потянул на себя тяжелую скатерть и опустился на пол, вместе со скатертью на него полетели кувшины и кубки с вином, так что он, как пообещал утром, был по шею в вине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Однако мне не пришлось ходить за Каптахом, ибо Каптах сам вылетел из царских женских покоев очень разгневанный и с подбитым глазом, а из носу у него текла кровь. Он стонал и кричал:
- Поглядите, что они со мной сделали! Они предложили мне старух и жирных негритянок, а когда я захотел попробовать молоденькую ярочку, она превратилась в тигрицу, выбила мне единственный глаз и стукнула сандалией по носу.
Тут Буррабуриаш так расхохотался, что ему пришлось обеими руками схватиться за меня, чтобы не упасть. А Каптах продолжал жаловаться, охая:
- Я не осмелюсь больше открыть эту проклятую дверь, ибо девушка бушует там подобно дикому зверю. Ты должен пойти туда, Синухе, и вскрыть ей череп, чтобы злой дух покинул ее - ничего другого я придумать не могу. Ее несомненно терзает злой дух, иначе она не осмелилась бы напасть на своего царя и так больно стукнуть меня по носу, что кровь хлещет из меня, словно из раненого быка.
Буррабуриаш подтолкнул меня:
- Сходи, Синухе, погляди, что там случилось, ты же знаешь, что я не могу идти туда сегодня. Потом расскажешь мне, в чем дело. Я, правда, догадываюсь, о ком речь - вчера туда доставили девушку с морского острова, от которой я жду много радостей, хотя ее надо бы сначала приручить с помощью макового меда.
Он приставал ко мне так долго, что я наконец пошел в женские покои, где царил большой переполох, и скопцы не прогнали меня, они уже знали, что я врачеватель. Старухи, разодетые, увешанные украшениями и закрасившие свои морщины ради сегодняшнего праздника, окружили меня, спрашивая хором:
- Куда он сбежал, наше золотко, наша ягодка, наш козленочек, которого мы ждали с самого утра?
Большая негритянка, груди которой свисали ей на живот подобно черным горшкам, уже разделась, чтобы первой принять в обьятия Каптаха, и жалобно кричала:
- Отдайте мне моего возлюбленного, чтобы я могла прижать его к груди! Отдайте мне моего слоненка, чтобы он пощекотал меня своим хоботом!
Но скопцы сказали мне с беспокойством:
- Не обращай внимания на этих женщин, им велено было позабавить ложного царя, и они все напились, ожидая его. Нам и вправду нужен врачеватель, ибо девушка, которую привезли сюда вчера, сошла с ума. Она сильнее нас, бьет нас ногами, и мы не знаем, чем все это кончится, она где-то нашла нож и бушует как зверь.
Они повели меня в украшенный блестящими плитками двор, который переливался на солнце всеми цветами радуги. Посреди двора был круглый водоем, а посреди водоема - изваяния морских животных. У каждого из разинутой пасти била струя воды. На одном из них сидела обезумевшая женщина. Она вся вымокла, пока плыла по водоему, и вода стекала с нее многочисленными ручьями, а платье, порванное скопцами, которые старались ее поймать, превратилось в лохмотья. Чтобы не упасть, она держалась одной рукой за морду морского зверя, а в другой сжимала блестящий нож. Вода шумела, скопцы вокруг меня кричали, и я не мог разобрать ни слова из того, что говорила девушка. Хотя платье ее порвалось, а волосы вымокли, она была так хороша, что я смутился и сердито сказал скопцам:
- Убирайтесь вон, чтобы я мог с ней поговорить и успокоить ее. Закройте воду, а то я ничего не слышу, вы же видите, что она все время кричит.
Они испуганно меня предупредили:
- Не подходи к ней близко, нож очень острый, мы, к несчастью, в этом убедились.
Они закрыли воду, морские звери перестали ее выбрасывать, и только с девушки струились ручейки, которые совсем ее обнажили, так что я видел ее всю. Она была стройной и красивой, хотя в ту минуту мне некогда было об этом думать. Когда вода перестала шуметь, я расслышал, что она не кричит, а поет, но не понял слов песни, потому что она пела на незнакомом мне языке. Она пела, вскинув голову, ее зеленые глаза горели, как у кошки, а щеки пылали от возбуждения, и я сердито ее окликнул:
- Перестань выть, словно кошка, выбрось нож и подойди ко мне, чтобы мы могли поговорить, а я мог бы вылечить тебя, ведь ты, видно, сошла с ума.
Она перестала петь и отвечала мне по-вавилонски, но говорила на этом языке еще хуже меня.
- Прыгай в воду, павиан, и плыви ко мне, чтобы я могла пустить тебе кровь, потому что я очень сердита.
Я крикнул ей:
- Не бойся меня, я не желаю тебе ничего плохого!
Она прокричала в ответ:
- Так мне говорили все, желавшие сделать мне зло, но я не могу соединиться с мужчиной, если даже захотела бы. Меня посвятили богу, чтобы я танцевала для него. Я скорее дам этому ножу напиться моей собственной крови, чем позволю мужчине взять меня, а уж меньше всего тому одноглазому злому духу, который полез ко мне и был больше похож на распухший кожаный мешок, чем на мужчину.
- Так это ты побила царя? - спросил я.
Она ответила:
- Я ударила его кулаком в лицо и испортила сандалию, шлепнув его по носу так, что кровь, к моей радости, потекла из него ручьем. Царь он или не царь - мне все равно, никто не смеет меня тронуть, если я сама этого не захочу, а мне предназначено служить своими танцами богу и запрещено касаться любого мужчины.
- Танцуй сколько хочешь, безумная девушка, - сказал я. - Меня это не касается, но нож надо положить, будет обидно, если ты поранишься, скопцы говорят, что царь заплатил за тебя кучу золота.
Она отвечала:
- Я не рабыня, ты мог бы об этом и сам догадаться, если у тебя есть глаза, меня коварно похитили. Не говоришь ли ты на каком-нибудь благородном языке, которого здесь не понимают? А то я вижу, как скопцы прячутся за колоннами, навострив уши, чтобы подслушать наш разговор.
- Я египтянин, - сказал я на родном языке, - меня зовут Синухе, Тот, который одинок, Сын дикого мула. Я врачеватель, так что тебе нечего меня бояться.
Тогда она прыгнула в воду, не выпуская из рук ножа, подплыла ко мне, бросилась на землю передо мной и сказала:
- Я знаю, что египетские мужчины слабые и не делают зла женщине, если она сама этого не хочет. Поэтому я доверяю тебе и прошу у тебя прощения за то, что не отдам нож, мне, наверное, еще сегодня придется вскрыть себе вены, чтобы не допустить надругательства над моим богом. Но если ты боишься богов и хочешь мне добра, спаси меня и увези из этой страны, хотя я и не смогу наградить тебя так, как ты заслуживал бы, ибо я и в самом деле не могу соединиться с мужчиной.
- У меня нет ни малейшего желания соединяться с тобой, - сказал я. - В этом отношении можешь быть спокойна. Но ты действительно безумна, стремясь уйти, хотя можешь здесь вкусно есть и пить, получать красивые наряды и драгоценности - все, чего только пожелаешь.
- Мужчина говорит о пище и вине, нарядах и драгоценностях, потому что не знает ничего лучшего, - и она сердито посмотрела на меня своими зелеными глазами, - а женщина может тосковать и о таких вещах, которые мужчине неведомы. Но почему это ты не хочешь соединиться со мной? Ведь это очень оскорбительно для меня. Я, видишь ли, уже привыкла к тому, что все вы хотите со мной веселиться, я знаю это по мужским глазам и по их дыханию, когда танцую с ними. Особенно это видно было на рынке, где я стояла обнаженная, мужчины там глазели на меня очумело и приказывали своим скопцам проверять - девушка ли я. Об этом, если ты захочешь, мы можем поговорить в другой раз, но сначала ты должен увезти меня отсюда и помочь мне бежать из Вавилонии.
Ее простодушие было так велико, что я не нашелся, что ответить, пока наконец не рассердился:
- Я вовсе не собираюсь помогать тебе бежать, ибо это было бы предательством царя, моего друга, заплатившего за тебя кучу золота. Могу тебе также сказать, что тот разбухший кожаный мешок, который сюда приходил, был ложным царем, он правит только один сегодняшний день, а завтра к тебе придет настоящий царь. Это еще безбородый юнец, и наружность у него приятная; приручив тебя, он ожидает от тебя много радостей. Я не думаю, что власть твоего бога распространяется так далеко, поэтому ты ничего не потеряешь, если подчинишься необходимости, и тебе лучше отказаться от безумств, бросить нож, одеться и привести себя в порядок ради молодого царя, потому что сейчас, с мокрыми волосами, с размазанными до ушей красками, ты поистине некрасива.
Это подействовало на нее, она притронулась к волосам и послюнила палец, чтобы смыть краску с бровей и губ. Лицо ее стало нежным и красивым, она улыбнулась, поглядела на меня и смущенно сказала:
- Меня зовут Минея, когда ты увезешь меня отсюда и мы убежим из этой ужасной страны, ты сможешь называть меня по имени.
Ошеломленный ее доверчивостью, я воздел руки и поспешно ушел, но ее лицо мучило меня, поэтому я вернулся и сказал ей:
- Минея, я пойду к царю поговорить о тебе, ничего другого я сделать не смогу, а ты за это время должна угомониться и одеться. Если хочешь, я дам тебе успокоительное снадобье, и тебе станет совершенно безразлично, что с тобой произойдет.
- Только попробуй, если не боишься, - ответила она. - Но если ты возмешься помочь мне, я отдам тебе этот нож, который всегда охранял меня, и я знаю, что, получив его, ты будешь оберегать меня и не обманешь, а увезешь из этой страны и убежишь вместе со мной.
Улыбаясь, она вложила нож в мою руку, хотя я воскликнул:
- Мне не нужен твой нож, безумная девушка!
Однако она не взяла его обратно, а смотрела на меня, улыбаясь из-под мокрых волос, пока я не ушел с ножом в руках и в полной растерянности. Я понял, что она умнее меня, ибо, отдав мне нож, она связала свою судьбу с моей, и я уже не мог оттолкнуть ее.
Когда я вернулся из гинекея, Буррабуриаш встретил меня, полный любопытства, и спросил, что случилось.
- Твои скопцы сделали плохую покупку, - сказал я ему. - Минея, девушка, которую они купили тебе, безумная и не хочет соединяться с мужчиной, так как ее бог ей это запретил. Я думаю, лучше оставить ее в покое, пока у нее не изменится настроение.
Но Буррабуриаш хитро засмеялся:
- Мне воистину будет от нее много радостей, ибо я знаю таких девушек, их лучше всего приручать палкой. Я ведь еще молод, и борода моя еще не выросла, поэтому я часто устаю веселиться с женщинами, и мне интереснее смотреть на них и слушать их крики, когда скопцы дерут их хлыстами. Эта строптивая девушка мне особенно по душе, я смогу приказывать скопцам бить ее при мне и клянусь, что уже следующей ночью кожа ее вздуется, так что она не сможет лежать на спине, а это будет радовать меня еще больше.
Потирая руки и прыская, как девчонка, он пошел прочь от меня. Глядя ему вслед, я понял, что он мне больше не друг, и я не хотел ему добра, а нож Минеи все еще оставался в моей руке.
6
После этого я не мог больше ни радоваться, ни смеяться, хотя дворец и все его дворы были полны народу. Опьяненные вином и пивом, люди неистовствовали, словно одичав от всяческих забав, которые без устали придумывал Каптах, уже забывший неприятности в женских покоях, хотя синяк под его глазом и переливался еще разными цветами, но, подлеченный приложенными к нему кусками свежего сырого мяса, уже не особенно болел. Что меня мучило, этого я сказать не мог, ибо сам о том не ведал.
Я думал, что еще многому должен был бы научиться в Вавилоне, поскольку мое обучение на овечьей печени еще не закончилось и я еще не умел лить воду в масло так, как это делали жрецы. К тому же Буррабуриаш был мне много должен за исцеление и дружбу, и я знал, что он сделал бы мне дорогие подарки перед моим отъездом, если бы я остался его другом. Но чем больше я думал, тем больше меня мучило лицо Минеи, как бы простодушна она ни была, и судьба Каптаха, которому предстояло сегодня вечером умереть по глупому капризу царя, назначившего его ложным царем без моего согласия, хотя он прекрасно знал, что Каптах был моим слугой.
Я ожесточал свое сердце, думая, что Буррабуриаш поступил со мной предательски и я буду прав, если предам его, хотя сердце и подсказывало мне, что, рассуждая таким образом, я предаю все законы дружбы. Но я был одиноким чужестранцем, и никакие законы меня не связывали, поэтому с наступлением вечера я пошел на берег, нанял лодку с десятью гребцами и сказал им:
- Сегодня день ложного царя, я знаю, что вы пьяны от веселья и пива и беретесь грести без удовольствия. Но я награжу вас вдвойне, ибо мой богатый дядя умер, и я должен как можно скорее доставить его тело в гробницу предков, прежде чем другие его дети, мои братья, станут ссориться из-за наследства и оставят меня ни с чем. Вы получите богатые подарки, если мы доплывем до места быстрее обычного, хотя плыть далеко. Наши предки, видите ли, похоронены поблизости от своего прежнего имения, недалеко от границы с Митанни.
Гребцы заворчали, но я купил им два кувшина пива и сказал, что они могут пить его до заката, лишь бы были готовы отправиться, как только стемнеет. Они стали горячо возражать:
- Мы ни в коем случае не поплывем в темноте, ведь ночь полна больших и маленьких злых духов, которые кричат страшными голосами и могут опрокинуть лодку или убить нас.
На это я сказал им:
- Я пойду в храм и принесу жертвы, чтобы в дороге с нами не случилось ничего плохого, а звон того серебра, которое вы получите, когда мы доберемся до места, так заткнет ваши уши, что вы не услышите никаких злых духов.
Я отправился в Башню и положил на жертвенник овцу. В храме почти никого не было, весь народ собрался возле дворца. Когда я разглядывал овечью печень, мысли мои были так разбросаны, что печень не сказала мне ничего значительного. Я заметил только, что она темней обычной и скверно пахнет, так что меня охватили плохие предчувствия. Потом я собрал овечью кровь в кожаный мешок и, взяв его под мышку, отнес во дворец. Возле дверей женских покоев у меня над головой пролетела птица моей родины - ласточка, и я решил, что она предвещает удачу, это прибавило мне смелости и согрело сердце.
Войдя, я сказал скопцам:
- Оставьте меня наедине с этой безумной женщиной, чтобы я мог изгнать из нее злого духа.
Они послушались меня и отвели в небольшие покои, где я объяснил Минее, что она должна делать, и оставил ей нож, а также мешок, наполненный кровью. Она обещела выполнить мои указания, после чего я оставил ее, закрыл за собой дверь и сказал скопцам, чтобы ей никто не мешал, ибо я дал ей лекарство, которое изгонит из нее злого духа, а этот дух может случайно войти в первого, кто откроет дверь без моего разрешения. Скопцы тотчас мне поверили.
День склонялся к вечеру, все палаты дворца окрасились розовым закатом, Каптах опять ел и пил, а Буррабуриаш, посмеиваясь, прислуживал ему. Пол был усеян спящими пьяными людьми, знатными и незнатными. Я сказал Буррабуриашу:
- Мне нужно убедиться в том, что Каптах умрет без страданий, ведь он мой слуга, и я отвечаю за него как хозяин.
Буррабуриаш ответил:
- Тогда поторопись, ибо старик, мой личный врачеватель, уже подливает яд в вино, и твой слуга, согласно доброму обычаю, умрет, едва закатится солнце.
Я нашел старика, и он поверил, что я послан к нему царем. Он то пел, то что-то бормотал и, выслушав меня, предложил:
- Лучше, если ты сам вольешь яд, ибо руки мои дрожат от вина, а глаза так слезятся, что я ничего не вижу. Я сегодня вдоволь насмеялся шуткам твоего сумасшедшего слуги.
Я вылил то, что он уже приготовил, и влил в вино столько макового сока, сколько нужно для крепкого сна, потом отнес кубок Каптаху и сказал:
- Каптах, возможно, что мы уже никогда не увидимся, ибо ты до того возгордился, что завтра, наверное, не узнаешь меня. Поэтому выпей вино, которое я тебе даю, чтобы по возвращении в Египет я мог рассказать, что был другом повелителя четырех сторон света. Знай, что я всегда желал тебе добра, что бы с тобой ни случилось, и не забудь о нашем скарабее.
Каптах, с трудом ворочая языком, пробормотал:
- Слова этого египтянина были бы для моих ушей что жужжание мухи, если бы вино не шумело в них так, что я вообще ничего не слышу. Но, как всем известно и как я сегодня неоднократно доказывал своим подданным, которые мне очень нравятся, в кубок я никогда не плевал, поэтому осушу и этот, хотя знаю, что завтра дикие мулы будут бить меня копытами по голове.
В тот момент, когда он допил свой кубок, солнце село, в зал внесли факелы, все, умолкнув, встали, и во дворце наступила мертвая тишина. Каптах сдернул с головы царский убор и сказал:
- Эта проклятая штука давит на голову, она мне надоела. Ноги мои одеревенели, веки налились свинцом, и лучше мне пойти спать.
С этими словами он потянул на себя тяжелую скатерть и опустился на пол, вместе со скатертью на него полетели кувшины и кубки с вином, так что он, как пообещал утром, был по шею в вине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101