Лаская мою шею и затылок своими коричневыми лапками, она игриво ответила:
- Милый мальчик, зачем ты тратишь время на все эти давние истории, когда его можно провести куда приятнее! Но я ни в чем не могу отказать тебе! Так вот, это случилось, когда Великий фараон царствовал уже двадцать два года, осенью, в пору высокой воды. Если ты удивлен, почему я так точно все помню, могу удовлетворить твое любопытство сказав, что в тот же год родился фараон Эхнатон, но только позже, весною, когда взошел Сотис и наступила пора сева. Вот из-за этого я помню все точно.
Эти ее слова заставили меня помертветь от ужаса и сделали нечувствительным к ее прикосновениям, даже когда она своими мокрыми от вина губами обмочила мне щеки и вымазала их и мой рот кирпично-красными румянами. После чего она обхватила меня руками и страстно прижала к себе, называя своим бычком и голубем. Я отстранялся, но мысли мои были далеко: в голове моей царил сумбур и все мое существо восставало против ужасной истины - если истинным было то, что она рассказала, если в моих жилах точно текла кровь Великого фараона - я был единокровным братом фараона Эхнатона и должен был первым взойти на царский трон, если бы коварство Тейи не одержало верх над любовью моей умершей матери. Остановившимися глазами я глядел прямо перед собой, впервые понимая свое одиночество и отчужденность в этом мире: царская кровь всегда одинока среди людей. И еще я понимал, почему чувствовал себя на земле Митанни иначе, чем везде, и почему мне казалось, что смертная тень лежит на этой прекрасной стране.
Но наконец назойливые домогательства Мехунефер привели меня в чувство, и я должен был собрать всю свою волю, чтобы вытерпеть ее ласки и речи еще хоть мгновение - все в ней было мне гадко и отвратительно, как гадок и отвратителен стал для меня Золотой дворец со всеми его обитателями. Однако разум принуждал меня терпеть, и я уговорил ее выпить еще вина, чтобы в нем потонуло все происшедшее и чтобы память ее не сохранила воспоминаний о рассказанном мне. Но, выпив, она стала совсем невыносимой, и я принужден был подмешать в ее вино макового сока, чтобы она уснула и я мог избавиться от нее.
Когда наконец я вышел из ее комнаты, а потом из женских покоев Золотого дворца, уже наступила ночь; дворцовая челядь и стражники показывали на меня пальцами и фыркали, но я объяснял их поведение тем, что ноги у меня дрожали, я бессмысленно озирался, а вся одежда на мне была помята! Дома меня ждала Мерит, обеспокоенная моим долгим отсутствием и жаждавшая услышать подробности про смерть царицы-матери; но, увидев меня, она только прижала руки к губам, и то же сделала Мути, переглянувшись с нею. Наконец Мути сказала скорбным голосом:
- Ну что, разве я не говорила тебе тысячу раз, что все мужчины одинаковы и доверять им нельзя!
Но я был совсем без сил и хотел остаться один со своими мыслями, поэтому я сердито сказал им:
- У меня был изнурительный день, и я не намерен выслушивать еще и вашу воркотню!
Взгляд Мерит посуровел, а лицо потемнело от гнева. Она протянула мне серебряное зеркало и сказала:
- Посмотри на себя, Синухе! Я никогда не запрещала тебе развлекаться с другими женщинами, но рассчитывала, что ты не будешь это делать так открыто, разрывая мое сердце. Ведь не станешь же ты утверждать в свое оправдание, что был одинок и несчастен, когда уходил сегодня из дома!
Я посмотрел в зеркало и ужаснулся: все мое лицо было вымазано румянами Мехунефер, и красные отпечатки ее губ остались у меня на щеках, шее и висках; ведь она, чтобы скрыть свое безобразие и морщины, намалевывала лицо так густо, что краска на нем была подобна обмазке стен, а бледные губы, из жеманства, подмазывала сызнова после каждого отпитого глотка вина. Вид у меня был изрядно потрепанный. С чувством жгучего стыда я кинулся вытирать лицо, в то время как Мерит безжалостно продолжала держать передо мной зеркало.
Утираясь маслом, я покаянно сказал:
- Ты все поняла совсем неправильно, Мерит, моя любимейшая. Позволь объяснить тебе!
Но она ответила, холодно глядя на меня:
- Мне не нужны твои объяснения, а тебе не стоит осквернять свои уста ложью ради меня, ибо понять неправильно твою размалеванную физиономию невозможно. Ты, вероятно, не предполагал, что я буду ждать тебя, раз не удосужился стереть с лица следы своих игр. Или тебе захотелось похвастаться передо мной и показать, что женщины в Золотом дворце стелятся тебе под ноги подобно легким былинкам? Или ты просто упился как свинья и утратил всякие представления о благопристойном поведении?
Мути из сострадания к Мерит зарыдала и удалилась на кухню, закрыв лицо и понося весь мужской род. А для успокоения Мерит усилия и труда от меня потребовалось больше, чем для того, чтобы избавиться от Мехунефер, так что в конце концов мое терпение лопнуло и, проклиная всех женщин, я сказал:
- Мерит, ты ведь знаешь меня лучше всех и могла бы доверять мне! Поверь, что, будь на то моя воля, я легко дал бы тебе объяснение, которое вполне удовлетворило бы тебя, но ведь тайна может принадлежать не только мне, но и Золотому дворцу. Поэтому для тебя же будет лучше не знать о ней!
Но ее язык был острее осиного жала, когда она язвительно ответила:
- Я думала, что знаю тебя, но теперь вижу, что в твоем сердце, Синухе, есть такие бездны, о которых я не догадывалась. Ты несомненно поступаешь благородно, охраняя честь дамы, и я отнюдь не собираюсь проникать в твои тайны. Это не мое дело, я только благодарю богов, что у меня хватило благоразумия сохранить свою свободу и отказаться разбить с тобой кувшин - если только ты всерьез предлагал это. О, Синухе, как я была глупа, когда верила твоим ложным словам! Ведь только что ты шептал эти слова какой-то красавице в ее нежные ушки! О, лучше б мне умереть!
Я протянул к ней руку, чтобы успокоить, он она отпрянула:
- Не вздумай касаться меня, Синухе! Ты ведь устал, ты всю ночь пролеживал бока на мягких постелях во дворце! Не сомневаюсь, что они мягче моей и там ты нашел себе для игр дам помоложе и покрасивее, чем я!
Так она продолжала, пронзая мое сердце тысячами иголок, пока наконец я не почувствовал, что еще немного - и я сойду с ума. Только тогда она решила оставить меня в покое, запретив провожать себя и даже доставить обратно в «Крокодилий хвост». Я был бы куда больше расстроен ее уходом, если бы в голове моей не царил сумбур и я не чувстововал потребности остаться наедине со своими мыслями. Поэтому я не препятствовал ее уходу и думаю, что она была поражена моей внезапной покладистостью.
Я провел эту ночь без сна, размышляя, и, по мере того как утекала ночь, мысли мои становились яснее и отвлеченнее, а хмель выветривался; зато мое тело сотрясал озноб, ибо рядом не было никого, кто согрел бы меня. Я слушал, как сочится по капле вода в водяных часах, и течение ее было неостановимо; время надо мною текло бесконечным потоком, так что я сам, казалось, уносился вдаль, оставляя здесь свое тело. И я говорил, обращаясь к своему сердцу: «Вот я - Синухе, я таков, каким меня сделали мои дела и поступки, и иные обстоятельства не так важны. Я, Синухе, свел в могилу своих приемных родителей ради жестокосердной женщины. Я, Синухе, храню серебряную повязку, которую носила в волосах сестра моя Минея. Я, Синухе, своими глазами видел мертвое морское чудовище, качающееся на волнах, и лицо моей возлюбленной в морском прибое, когда крабы рвали на части ее тело. И велика ли важность моей крови, раз все было заранее предопределено звездами до моего рождения и еще тогда мне судили быть чужим для всех в этом мире. Покой Ахетатона оказался только золотым обманом, и мне понадобилось это страшное знание, чтобы сердце мое смогло очнуться от оцепенения и я уверился в том, что одиночество назначено мне во все дни моей жизни».
Но когда в золотом сиянии из-за восточных гор показалось восходящее солнце, сумрачные ночные тени рассеялись, и - так удивительно и странно человеческое сердце! - я горько посмеялся над своими ночными фантазиями. Что из того, что именно в ту ночь я тоже был в тростниковой лодочке, плывшей вниз по реке, и что просмоленные тростинки в ней были связаны узлами птицелова, - тогда ведь каждую ночь уплывали по реке такие лодочки с брошенными детьми, а те, кто спускался на кораблях в Низовье, могли научить этим особым узлам обольщенных ими женщин; и уж совсем ничего не доказывало то, что моя кожа была дымчатого цвета и светлее, чем у других, - ведь врач проводит все время под крышей дома и от этого его кожа бледнеет. Нет, при ясном свете дня я не находил веских доказательств своего высокого происхождения.
Еще я думал, что, стоя возле смертного ложа великого фараона Аменхотепа, я нисколько не был тронут видом этого умирающего старого человека, но только радовался и гордился своими умелыми руками, ибо, будучи учеником в Доме Жизни, я очищал и подавал Птахору инструменты, и сердце мое не дрогнуло, когда врач вскрыл фараону череп. Если бы он и вправду был моим отцом, если бы я зародился от его семени, пустившем ростки и давшем плод в лоне митаннийской царевны, мое сердце не могло бы не дрогнуть, когда я увидел его в первый раз в ночь его смерти. Но я видел в нём только старого, умирающего (несмотря на всю свою власть) человека. И еще я думал, что, если темные негритянские руки царицы Тейи держали меня в ночь моего рождения и укладывали в тростниковую лодочку, чтобы отправить вниз по реке на смерть, сердце мое дрогнуло бы, когда я увидел ее, но и этого не случилось: я всегда смотрел на нее только с любопытством и до самой ее смерти мог спокойно с ней разговаривать, и ничто в моем сердце не восставало против нее. Вот о чем я думал, и эти соображения убеждали меня больше, чем доводы глаз и рассудка, ибо мне хотелось верить, что все это был лишь сон, привидевшийся мне, фантазия, которую я надеялся забыть.
Я омылся, оделся, и Мути подала мне пиво и соленую рыбу; глаза у нее были красны от слез, и всем своим видом она выражала презрение ко мне как к представителю всего мужского рода.
Я велел отнести меня в Дом Жизни и провел там некоторое время, осматривая больных, но не нашел больше ни одного случая, где требовалось бы вскрыть череп. Из Дома Жизни я прошел через двор пустынного храма к воротам между двух пилонов, слыша за спиной карканье жирных ворон, устроившихся на коньке крыши возле забранного каменной решеткой слухового окна.
И тут над моей головой промчалась ласточка, устремляясь к храму Атона, и я последовал за нею. В храме жрецы пели гимн Атону и приносили жертвы из благовонных курений, плодов и зерна. Храм не был теперь пуст, в нем было довольно много людей, слушавших пение и воздевавших руки, славя Атона, а жрецы проповедовали им слово истины фараона. Всему этому, правда, не стоило придавать особенного значения, ибо Фивы были таким большим городом, что трудно было найти место, где не могла бы собраться любопытствующая толпа. Ласточка снова мелькнула передо мной, и, следуя за нею, я вновь увидел высеченные на камне изображения на стенах, и вновь глядел на меня сверху вознесенный на десятки каменных столпов фараон Эхнатон со своим тревожно-исступленным лицом. Потом я нашел одно изображение, сделанное в новой манере, - великий фараон Аменхотеп, уже старый и больной, был изваян сидящим на царском троне, с головой, поникшей под тяжестью двойного венца, а рядом с ним восседала царица Тейя. Затем я нашел изображения всех членов царского дома и долго рассматривал сцену, на которой митаннийская царевна Тадухипа приносила жертву египетским богам; впрочем, первоначальная надпись была сбита, а появившаяся на ее месте гласила, что жертва приносится Атону, хотя при жизни царевны Фивы еще не знали Атона.
Это изображение было высечено в старинной манере, и на нем царевна была молодой и красивой женщиной, почти девочкой, в царском головном уборе, с грациозным и стройным телом и грациозной маленькой головкой. Я очень долго стоял перед этой картиной, и, хотя время от времени над моей головой проносилась с радостным щебетаньем ласточка, печаль переполняла мою душу, утомленную бдением и бессонными раздумьями, и наконец, опустив голову, я заплакал над судьбой этой одинокой девочки, привезенной из чужеземной страны. Ради нее мне хотелось быть прекрасным, как она, но члены мои отяжелели и обмякли, голова под лекарским париком облысела, раздумья избороздили мой лоб морщинами, а лицо раздобрело от сытой жизни в Ахетатоне. Нет, видя и сравнивая, я не мог вообразить себя ее сыном. И все же волнение переполняло мою душу, и я плакал над ее одиночеством в Золотом дворце, а ласточка, радостно щебеча, продолжала носиться над моей головой. Я вспоминал прекрасные митаннийские дома и печальных жителей этой страны, вспоминал пыльные дороги Вавилонии и выстланные глиной молотильные дворы и ясно понимал, что молодость моя навсегда миновала, а зрелость утонула в топких стоячих водах Ахетатона.
Вот так провел я этот день, а когда наступил вечер, отправился в «Крокодилий хвост», чтобы поужинать и помириться с Мерит. Но она встретила меня враждебно и обращалась со мной как с посторонним - подавала еду и прислуживала, стоя за моим креслом, изредка бросая на меня холодный взгляд. Когда трапеза подошла к концу, она спросила:
- Ну как, встретился со своей возлюбленной?
Я раздраженно ответил, что проводил время не на свиданиях, а за работой в Доме Жизни, а потом зашел в храм Атона. И чтобы она поняла оскорбительность своего вопроса, описал подробно и обстоятельно весь мой день, шаг за шагом, но все мои объяснения она выслушала с насмешливой улыбкой, а затем сказала:
- Я вовсе не имела в виду, что ты весь день бегал за женщинами - ты слишком переутомился вчера и в своем нынешнем виде, толстый и лысый, определенно был уже ни на что не способен! Я хотела сказать, что твоя возлюбленная разыскивала тебя здесь, и я направила ее в Дом Жизни.
Я вскочил на ноги с такой яростью, что опрокинул кресло, и выкрикнул:
- Что ты говоришь, безумная женщина?!
Мерит спокойно поправила волосы и ответила все с той же насмешливой улыбкой:
- Я говорю, что твоя возлюбленная явилась сюда за тобой в наряде невесты, с ног до головы увешанная сверкающими украшениями и раскрашенная, как обезьяна, причем запах от ее умащений был слышен аж на реке. Она велела передать тебе привет и записку - на случай, если не встретится с тобой. Поэтому говорю тебе: пусть она лучше не появляется здесь, это приличный дом, а она слишком похожа на содержательницу притона!
И Мерит вручила мне запечатанное послание, которое я вскрыл дрожащими руками. Когда же я прочитал его, кровь бросилась мне в голову, а сердце заколотилось в груди. Ибо вот что написала мне Мехунефер:
«Синухе, врачу, от возлюбленной сестры его сердца Мехунефер, Хранительницы игольницы в Золотом дворце царя, привет! Мой бычок и голубь, Синухе! Вот я проснулась утром одна на своем ложе с болью в голове и еще большей болью в сердце, ибо постель моя опустела, тебя не было со мной и только запах твоего масла сохранился в моих ладонях. Желала бы я обвиться тканью вкруг твоих чресл, стать маслом для твоих волос и вином для твоих уст, Синухе! Я велю нести себя из дома в дом, чтобы найти тебя, и никакие тяготы не кажутся мне чрезмерными ради этого, и я найду тебя, ибо по телу моему бегут мурашки при одной мысли о тебе и глаза твои - сладость очей моих. Пусть твоя застенчивость - ведь ты стыдлив, как я знаю! - не помешает тебе поспешить ко мне, ибо всем в Золотом дворце уже известна моя тайна и слуги будут смотреть сквозь пальцы на твой приезд. Поспеши же ко мне, как только получишь это послание, на быстрых крыльях, о возлюбленный мой, ибо сердце мое истомилось по тебе. Если же ты не прилетишь, то я примчусь к тебе сама быстрее птицы. Этим приветствует тебя возлюбленная сестра твоего сердца Мехунефер».
Я перечитал эти ужасные горячечные бредни несколько раз, боясь поднять глаза на Мерит. Наконец она сама вырвала письмо из моих рук, переломила палочку, на которой оно было навернуто, разорвала папирус и бросила клочки к моим ногам со словами:
- Я бы еще могла понять тебя, Синухе, если бы она была молода и красива, но ведь она вся в морщинах и сущая образина, хоть и малюет свое лицо, не жалея краски. Не понимаю, о чем ты думаешь! Или роскошь Золотого дворца совсем ослепила тебя и ты потерял зрение? Ты делаешь себя посмешищем в Фивах, а меня ставишь в дурацкое положение!
Я вцепился в свои одежды и, царапая ногтями грудь, вскричал:
- Мерит, я совершил страшную глупость, но у моего поступка были причины и я никак не мог подумать, что меня ждет такое ужасное возмездие! О Мерит, пошли скорее за моими гребцами, собери их, ибо мне необходимо бежать! Иначе эта жуткая старуха явится и силой уложит меня в свою постель, ведь я бессилен перед ней! Она пишет, что примчится ко мне быстрее птицы, и я ей верю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101