Азиру, кряхтя и постанывая, сел на землю, и я пристроил ему в рот соломинку, чтобы он мог тянуть из жбана пиво, густое от ячменных зерен и солода. И пока он жадно пил, я рассматривал его в дрожащем свете светильника: волосы его были спутаны и поседели, а роскошная борода вырвана клочьями, кое-где вместе с кожей, оттого что хетты пытали его. Пальцы на руках были раздавлены, ногти черны от крови, ребра переломаны, так что он стонал при каждом вздохе и плевал кровью. Вдосталь напившись и отплевавшись, он взглянул на огонек светильника и сказал:
- Такой мягкий и милосердный свет как раз для моих усталых глаз, так долго пребывавших в темноте. Но огонек дрожит и скоро погаснет, совсем как жизнь человека. Все же спасибо тебе, Синухе, за свет и за пиво, я с радостью отдарил бы тебя, но ты же знаешь - мне нечего больше дарить, мои хеттские друзья в своей алчности выломали даже мои зубы, которые ты оправил в золото!
Легко быть мудрым напоследок. Поэтому мне не захотелось вспоминать, как я остерегал его против хеттов. Я просто взял его искалеченные руки в свои и держал их, а он, опустив гордую голову, заплакал, и горячие слезы лились из его оплывших, подбитых глаз мне на руки. Потом он сказал:
- Я не стыдился смеяться и радоваться перед тобой в дни веселия и славы, что же мне стыдиться своих слез в дни скорби? Но знай, Синухе, что я плачу не из-за себя или своего утраченного богатства, не из-за царств, хотя я всегда ревниво держался за власть и земные богатства. Нет, я плачу из-за моей жены Кефтьи, я плачу из-за моего старшего прекрасного сына и из-за моего маленького нежного сыночка, ибо и им предстоит завтра умереть вместе со мной.
- Азиру, царь Амурру! - ответил я ему. - Вспомни о Сирии, ставшей как одна разверстая гниющая могила из-за твоей жажды власти! Из-за тебя, Азиру, погибли тьмы людей, а поэтому только справедливо и правильно, чтобы тебя, потерпевшего поражение, казнили завтра утром. И, может быть, правильно, что и твоя семья будет казнена вместе с тобой. Знай тем не менее, что я умолял Хоремхеба оставить жизнь твоей жене и сыновьям и предлагал ему богатые дары взамен, но он не согласился. Он не согласился, потому что хочет извести твое семя и имя и самую память о тебе в Сирии. Он не позволит даже предать твое тело могиле и хочет, чтобы его разорвали хищные звери. Он не желает, чтобы когда-нибудь потом люди собирались у твоей могилы ради дурного дела и клялись твоим именем, Азиру!
Выслушав меня, Азиру пришел в великий страх и сказал:
- Ради моего Ваала, Синухе! Принеси жертву из вина и мяса перед великим Ваалом Амурру после моей смерти! Иначе мне вечно придется страдать во тьме преисподней от голода и жажды. Принеси такую же жертву ради Кефтьи, которую ты когда-то любил, но ради нашей дружбы передал мне. Окажи такую же услугу моим мальчикам, чтобы я мог умереть со спокойной душой и не скорбеть из-за их участи. Я не хочу хулить Хоремхеба за его решение, ибо и сам я, наверное, поступил бы так же по отношению к нему и его близким, окажись они у меня в руках. Говоря по правде, Синухе, я плачу, но и радуюсь, что моя семья сможет умереть со мною вместе и наша кровь сольется воедино, а то там, в преисподней, я бы извелся, думая, что кто-то другой обнимает Кефтью на этом свете и прикасается к ее цветущему телу. Ведь у нее столько воздыхателей, столько стихотворцев воспевали ее роскошную красоту! К лучшему и то, что мои сыновья умрут: они родились царями и носили короны еще в колыбели. Я бы не перенес, если бы они стали рабами в Египте и страдали в рабстве!
Он опять принялся за пиво и даже чуть опьянел из-за своего плачевного состояния. Своими искалеченными пальцами он обирал с себя грязь и помет, которыми его осыпали, и говорил:
- Синухе, друг мой, напрасно ты коришь меня, говоря, что из-за меня Сирия стала как гниющая могила. Единственная моя вина в том, что я проиграл свое сражение и доверился хеттам. Воистину если бы я победил, я бы переложил вину за все зло, что случилось, на Египет, и мое имя славил бы каждый. Но раз я потерпел поражение, на меня валят все подряд и вся Сирия проклинает мое имя.
Он захмлелел от крепкого пива и, подняв свои окованные руки, схватил себя за седые волосы. Со стоном он вскричал:
- О Сирия, Сирия! Моя боль и надежда, моя любовь! Ради твоего величия старался я, ради твоей свободы я восстал, но в день моей гибели ты оплевываешь меня и проклинаешь мое имя! О прекрасный Библ, о цветущая Смирна, о лукавый Сидон и крепкая Яффа! О вы, города, сиящие подобно жемчужинам в моей короне, зачем вы отпали от меня? И все же моя любовь к вам слишком велика, чтобы я мог ненавидеть вас за ваше отступничество, ибо я люблю Сирию именно такой - лживой, жестокой, капризной, всегда готовой изменить. Род приходит и уходит, народы являются и исчезают, царства сменяют друг друга, слава и величие рассеиваются подобно дыму, но вы - живите, вы, прекрасные города, пребудьте вовеки, чтобы моему праху, развеянному ветром пустыни, прилететь и коснуться ваших камней!
Я слушал его, и на душе у меня становилось все печальнее, ибо я видел, что он все еще во власти грез. Однако я не хотел пробуждать его от этих грез, которые утешали его в канун смерти. Поэтому я по-прежнему держал его руки в своих, и он пожимал их изувеченными пальцами и со стоном говорил:
- Синухе, я не жалею ни о смерти своей, ни о поражении, ибо без великой отваги и дерзости не бывает великих побед, а победа и величие Сирии были, казалось, совсем близко. Во все дни моей жизни я был неукротим в любви и ненависти, и я не могу представить для себя другую жизнь и не хочу никакой другой! Я не жалею ни о чем, совершенном мною, хотя мои дела обременяют меня тяжким грузом, опутывают и ведут к позорной гибели, а тело мое будет брошено на съедение шакалам. Но я, Синухе, любопытен, во мне течет кровь купца, как во всяком сирийце. Завтра мне нужно умереть, а смерть будит во мне великое любопытство, и мне хочется знать, есть ли у меня какое-нибудь средство подкупить смерть и провести богов, ибо слишком омрачает мою душу мысль об угрюмом тамошнем мире, вечно погруженном во тьму. Назови, Синухе, - ведь ты собрал всю земную мудрость в своем сердце! - назови мне средство, чтобы подкупить смерть.
Но я лишь покачал головой:
- Нет, Азиру, ее не подкупишь и не обманешь. Любовь и власть можно подкупить, еще можно - добродетель и порок, или ум и сердце. Только рождение и смерть неподкупны. Но этой ночью, пока язычок светильника еще дрожит, я хочу сказать тебе: в смерти нет ничего страшного, Азиру, смерть приятна. Сравни ее со всем злом, что творится в мире, и ты увидишь, что смерть - самый добрый друг человека. Я, как врач, не особенно верю в загробный мир, а как египтянин, не верю ни в Поля заката, ни в сохранение тела. Смерть для меня как долгий сон, как свежая ночь после знойного дня. Воистину, Азиру: жизнь подобна раскаленной пыли, а смерть - прохладной воде. В смерти твои глаза смежаются и больше не видят, сердце твое успокаивается и не тревожится ни о чем, в смерти твои усталые руки не норовят приняться за работу, а натруженные ноги не томятся по мягкой пыли нескончаемых дорог. Вот какова смерть, друг мой Азиру, но ради нашей дружбы я охотно принесу для тебя и твоей семьи великую жертву из вина и мяса Ваалу Амурру. Жертву, достойную твоего царского сана принесу я, если это даст тебе утешение, поскольку сам я не очень верю в жертвоприношения. Однако предосторожность всегда предпочтительна, поэтому я принесу эту жертву для тебя, чтобы ты не мучился от жажды и голода в преисподнем мире, даже если такого мира и не существует!
Азиру очень оживился и принялся советовать:
- Когда будешь совершать жертвоприношение, выбери овец нашей земли - их мясо самое жирное и просто тает во рту. И не забудь о бараньих почках, это мое любимейшее кушанье, и, если сможешь, принеси сидонское вино, в которое добавляют мирру, - моя кровь нуждается в крепких винах и жирной пище. Еще я бы желал, чтобы ты принес мне удобное и прочное ложе, которое выдержит самую бешеную тряску, ибо воистину моему царскому достоинству не пристало лежать на траве, как пастуху, хоть только, пожалуй, земля не будет скрипеть, подобно всем кроватям, под тяжестью Кефтьи!
И он подробно взялся перечислять мне многие другие предметы, которые могли ему понадобиться; он увлекся и радовался как ребенок, думая о том добре, которое получит с собой в загробеный мир. Но под конец он снова опечалился, тяжело вздохнул и, склонив голову на руки, сказал:
- Если все это ты точно хочешь сделать для меня, Синухе, ты воистину мой друг! Хотя я не понимаю, зачем тебе это, ведь я принес много зла и тебе, как всем египтянам. А ты так красиво говорил о смерти, и, может быть, ты прав, может быть, смерть и вправду долгий сон и прохладная вода. И все же сердце во мне сжимается, когда я думаю о цветущей яблоневой ветке в земле Амурру, слышу блеяние овец или вижу ягнят, прыгающих по склону горы. Да, у меня сжимается сердце при мысли о весне в Амурру, о распускающихся лилиях, об их запахе смолы и бальзама, ибо лилия - царственный цветок и подходит мне. Думая обо всем этом, я чувствую, как сжимается мое сердце, ведь я знаю, что не увижу больше земли Амурру, ни весною, ни осенью, ни в летнюю жару, ни в ветреную зиму. Вот отчего сердце в моей груди сжимается сладкой болью при мысли об Амурру.
Так мы разговаривали этой долгой ночью в шатре Азиру и вспоминали наши встречи в пору, когда я жил в Смирне и мы оба были молоды и сильны. Азиру рассказывал мне о своем детстве и всяких происшествиях тех лет, но я не стану говорить о них: это вышло бы слишком долго, да к тому же детство одного похоже на детство другого и детские воспоминания имеют ценность только для самого человека. На рассвете мои рабы принесли нам еду, и стражники пропустили их беспрепятственно, ибо получили свою долю. Нам принесли горячую жирную баранину и рис, тушеный в бараньем жиру, и наполнили наши чаши крепким сидонским вином, в которое добавляют мирру. И я велел своим рабам омыть Азиру от грязи, которой его забросали, расчесать и уложить его волосы и оплести его бедную бороду золотой сеткой. Я укрыл его лохмотья и его цепи царским плащом, ибо я не смог снять их - хетты заковали его в медные цепи! - и не смог поэтому переодеть его в свежее платье. Так же прислуживали мои рабы в другом шатре Кефтье и двум ее сыновьям, но до прибытия на место казни Хоремхеб не позволил Азиру видеть жену и детей.
И так наступил назначенный час, Хоремхеб, смеясь, вышел из своего шатра в окружении пьяных хеттских царьков, которых он обнимал за плечи. Тогда я подошел к нему и сказал:
- Воистину, Хоремхеб, я оказал тебе немало услуг и, может быть, даже спас твою жизнь, когда под Тиром вырвал отравленную стрелу из твоего бедра и вылечил тебя. Окажи теперь и мне услугу - дай Азиру умереть без позора, ведь он все-таки царь Сирии и сражался доблестно. Это сделает честь и твоему имени, если ты позволишь ему принять не позорную смерть. А твои хеттские друзья и так уже вдоволь натешились, пытая его и ломая ему кости, чтобы узнать, где он спрятал клад.
Хоремхеб мрачно насупился, слушая меня, потому что он заранее придумал множество хитроумных способов, чтобы продлить агонию Азиру, и все было уже готово для этого, войско на рассвете собралось к месту казни, и люди спорили из-за лучших мест, предвкушая увлекательное зрелище. Хоремхеб устраивал все это не потому, что ему самому хотелось растянуть казнь и насладиться муками Азиру, нет, он делал это на потеху своим воинам и для устрашения Сирии, чтобы после столь страшной смерти никому больше не вздумалось даже мечтать о мщении. Это я должен сказать в его оправдание, ибо по природе Хоремхеб не был жесток, как о нем говорят, но он был воин, и смерть для него была только орудием. Он, однако, благосклонно относился ко всяким легендарным преувеличениям его жестокости, ибо считал их полезными для возбуждения страха у врагов и трепета в народе. Он полагал, что народ с большим почтением относится к грозным правителям, чем к мягким, чью мягкость считает слабостью.
Вот почему Хоремхеб стал мрачен от моих слов; сняв руку с плеча царевича Супатту, он стоял против меня, покачиваясь и хлопая себя золотой плеткой по ляжке. Потом сказал:
- Ты, Синухе, как извечная заноза у меня в боку, и ты начинаешь меня утомлять. Твоя манера прямо противоположна манере разумных людей, ибо ты поносишь и коришь злыми словами тех, кто преуспел, обогатился или прославился, того же, кто пал и потерпел поражение, ты первый готов обласкать и утешить. Ты отлично знаешь, с какими трудами и издержками я доставил сюда из разных мест мастеров заплечных дел специально для Азиру, одна установка всех этих дыб и котлов на видном месте стоила мне гору серебра. Не могу же я в последнее мгновение лишить своих крысят этого удовольствия - все они изрядно претерпели и пролили много крови из-за Азиру!
Хеттский царевич Супатту хлопнул Хоремхеба по спине и со смехом вскричал:
- Ты прав, Хоремхеб! Не лишай нас этого удовольствия. Мы умышленно оставили Азиру для тебя и не сняли с его костей ни куска мяса, только чуть пощипали его клещами и подержали в деревянных тисках.
Однако слова царевича задели самолюбие Хоремхеба, которому не понравилось также и развязное похлопывание. Поэтому он сказал, сдвинув брови:
- Ты пьян, Супатту. Что касается Азиру, то у меня нет другой цели, как только показать всему миру, какая участь ждет того, кто доверяется хеттам! Но раз сегодня мы друзья и выпили за ночь много братских кубков, я прощаю вашего союзника Азиру и в знак нашей дружбы дарую ему легкую смерть!
Услышав это, Супатту пришел в такой гнев, что лицо его исказилось и побледнело - ведь хетты весьма чувствительны ко всему, касающемуся их чести, хоть сами, как всем известно, действуют коварно и беззастенчиво продают своих союзников, если союз с ними оказывается невыгодным, а, напротив, выгодным становится предательство. На деле так поступает любой народ и любой мудрый правитель, но хетты делают это с особой, не сравнимой с другими жестокостью, даже не затрудняя себя изобретением приличных причин и объяснений, которые придавали бы делу благопристойный и по внешности правый вид. Так вот, Супатту готов был вспылить, но его товарищи поспешно утащили его, закрыв ему рот, и держали в отдалении, пока от бессильной ярости его не стошнило, так что все выпитое вино излилось из него, и он утихомирился.
Хоремхеб велел вывести Азиру из шатра и помрачнел, увидев, как тот выходит к народу с высоко поднятой головой и гордым видом - как царь, с царственной накидкой на плечах. Азиру, вкусивший сытной пищи и крепкого вина, кивал головой, громко смеялся и задирал Хоремхебовых военачальников и стражу, шествуя к месту казни. Его волосы были завиты и уложены, лицо блестело от масла, и через головы воинов он крикнул, обращаясь к Хоремхебу:
- Эй, Хоремхеб! Ты, вонючий египтянин! Не бойся меня, я ведь в цепях, можешь не прятаться за копьями своих вояк! Иди сюда, чтобы я мог обтереть об тебя ноги, - более загаженного места, чем твой лагерь, я в жизни не видел! Иди, я хочу предстать перед Ваалом с чистыми ногами!
Хоремхеб очень развеселился и со смехом крикнул в ответ:
- Подойти не смогу, от твоей сирийской вони меня вывернет наружу! От тебя так и несет дерьмом, и даже ворованный плащ не помогает! Но ты, Азиру, молодец, раз смеешься, идя на казнь. Поэтому дарую тебе легкую смерть - ради чести моего имени!
И он послал своих телохранителей сопроводить Азиру и воспрепятствовать воинам, изготовившимся снова закидать того грязью. Хоремхебовы головорезы плотно окружили Азиру и даже ударили древком копья по губам одного воина, вздумавшего выкрикивать оскорбительные слова: они больше не чувствовали ненависти к этому человеку, по вине которого претерпели такие мытарства, но восхищались его мужеством. Затем они доставили к месту казни царицу Кефтью и обоих сыновей Азиру. Кефтью разукрасилась, как это принято у женщин, и намалевала себе лицо белилами и румянами, а мальчики шли гордой поступью, как положено царевичам, и старший вел за руку младшего. Увидев свою семью, Азиру сразу ослабел и сказал:
- Кефтью, Кефтью моя белая кобылица, зрак очей моих, моя любимая! Как мне горько, что по моей вине ты должна последовать за мною и умереть - жизнь могла бы быть так сладка для тебя!
Но Кефтью ответила:
- Не огорчайся из-за меня, мой царь! Я с радостью приму смерть вместе с тобой. Ты ведь мой муж, могучий как бык, и я знаю, что после тебя ни один мужчина не будет мне люб. Во все дни нашей жизни я удаляла от тебя других женщин и привязывала тебя к себе. Так неужели теперь я отпущу тебя одного в подземное царство? Нет, я последую туда за тобой, чтобы не спускать с тебя глаз, и не позволю развлекаться со всякими красавицами, которые поджидают тебя там, потому что все они жили до меня. Предосторожность всегда предпочтительна, и поэтому я последовала бы за тобой, даже если б мне оставили жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
- Такой мягкий и милосердный свет как раз для моих усталых глаз, так долго пребывавших в темноте. Но огонек дрожит и скоро погаснет, совсем как жизнь человека. Все же спасибо тебе, Синухе, за свет и за пиво, я с радостью отдарил бы тебя, но ты же знаешь - мне нечего больше дарить, мои хеттские друзья в своей алчности выломали даже мои зубы, которые ты оправил в золото!
Легко быть мудрым напоследок. Поэтому мне не захотелось вспоминать, как я остерегал его против хеттов. Я просто взял его искалеченные руки в свои и держал их, а он, опустив гордую голову, заплакал, и горячие слезы лились из его оплывших, подбитых глаз мне на руки. Потом он сказал:
- Я не стыдился смеяться и радоваться перед тобой в дни веселия и славы, что же мне стыдиться своих слез в дни скорби? Но знай, Синухе, что я плачу не из-за себя или своего утраченного богатства, не из-за царств, хотя я всегда ревниво держался за власть и земные богатства. Нет, я плачу из-за моей жены Кефтьи, я плачу из-за моего старшего прекрасного сына и из-за моего маленького нежного сыночка, ибо и им предстоит завтра умереть вместе со мной.
- Азиру, царь Амурру! - ответил я ему. - Вспомни о Сирии, ставшей как одна разверстая гниющая могила из-за твоей жажды власти! Из-за тебя, Азиру, погибли тьмы людей, а поэтому только справедливо и правильно, чтобы тебя, потерпевшего поражение, казнили завтра утром. И, может быть, правильно, что и твоя семья будет казнена вместе с тобой. Знай тем не менее, что я умолял Хоремхеба оставить жизнь твоей жене и сыновьям и предлагал ему богатые дары взамен, но он не согласился. Он не согласился, потому что хочет извести твое семя и имя и самую память о тебе в Сирии. Он не позволит даже предать твое тело могиле и хочет, чтобы его разорвали хищные звери. Он не желает, чтобы когда-нибудь потом люди собирались у твоей могилы ради дурного дела и клялись твоим именем, Азиру!
Выслушав меня, Азиру пришел в великий страх и сказал:
- Ради моего Ваала, Синухе! Принеси жертву из вина и мяса перед великим Ваалом Амурру после моей смерти! Иначе мне вечно придется страдать во тьме преисподней от голода и жажды. Принеси такую же жертву ради Кефтьи, которую ты когда-то любил, но ради нашей дружбы передал мне. Окажи такую же услугу моим мальчикам, чтобы я мог умереть со спокойной душой и не скорбеть из-за их участи. Я не хочу хулить Хоремхеба за его решение, ибо и сам я, наверное, поступил бы так же по отношению к нему и его близким, окажись они у меня в руках. Говоря по правде, Синухе, я плачу, но и радуюсь, что моя семья сможет умереть со мною вместе и наша кровь сольется воедино, а то там, в преисподней, я бы извелся, думая, что кто-то другой обнимает Кефтью на этом свете и прикасается к ее цветущему телу. Ведь у нее столько воздыхателей, столько стихотворцев воспевали ее роскошную красоту! К лучшему и то, что мои сыновья умрут: они родились царями и носили короны еще в колыбели. Я бы не перенес, если бы они стали рабами в Египте и страдали в рабстве!
Он опять принялся за пиво и даже чуть опьянел из-за своего плачевного состояния. Своими искалеченными пальцами он обирал с себя грязь и помет, которыми его осыпали, и говорил:
- Синухе, друг мой, напрасно ты коришь меня, говоря, что из-за меня Сирия стала как гниющая могила. Единственная моя вина в том, что я проиграл свое сражение и доверился хеттам. Воистину если бы я победил, я бы переложил вину за все зло, что случилось, на Египет, и мое имя славил бы каждый. Но раз я потерпел поражение, на меня валят все подряд и вся Сирия проклинает мое имя.
Он захмлелел от крепкого пива и, подняв свои окованные руки, схватил себя за седые волосы. Со стоном он вскричал:
- О Сирия, Сирия! Моя боль и надежда, моя любовь! Ради твоего величия старался я, ради твоей свободы я восстал, но в день моей гибели ты оплевываешь меня и проклинаешь мое имя! О прекрасный Библ, о цветущая Смирна, о лукавый Сидон и крепкая Яффа! О вы, города, сиящие подобно жемчужинам в моей короне, зачем вы отпали от меня? И все же моя любовь к вам слишком велика, чтобы я мог ненавидеть вас за ваше отступничество, ибо я люблю Сирию именно такой - лживой, жестокой, капризной, всегда готовой изменить. Род приходит и уходит, народы являются и исчезают, царства сменяют друг друга, слава и величие рассеиваются подобно дыму, но вы - живите, вы, прекрасные города, пребудьте вовеки, чтобы моему праху, развеянному ветром пустыни, прилететь и коснуться ваших камней!
Я слушал его, и на душе у меня становилось все печальнее, ибо я видел, что он все еще во власти грез. Однако я не хотел пробуждать его от этих грез, которые утешали его в канун смерти. Поэтому я по-прежнему держал его руки в своих, и он пожимал их изувеченными пальцами и со стоном говорил:
- Синухе, я не жалею ни о смерти своей, ни о поражении, ибо без великой отваги и дерзости не бывает великих побед, а победа и величие Сирии были, казалось, совсем близко. Во все дни моей жизни я был неукротим в любви и ненависти, и я не могу представить для себя другую жизнь и не хочу никакой другой! Я не жалею ни о чем, совершенном мною, хотя мои дела обременяют меня тяжким грузом, опутывают и ведут к позорной гибели, а тело мое будет брошено на съедение шакалам. Но я, Синухе, любопытен, во мне течет кровь купца, как во всяком сирийце. Завтра мне нужно умереть, а смерть будит во мне великое любопытство, и мне хочется знать, есть ли у меня какое-нибудь средство подкупить смерть и провести богов, ибо слишком омрачает мою душу мысль об угрюмом тамошнем мире, вечно погруженном во тьму. Назови, Синухе, - ведь ты собрал всю земную мудрость в своем сердце! - назови мне средство, чтобы подкупить смерть.
Но я лишь покачал головой:
- Нет, Азиру, ее не подкупишь и не обманешь. Любовь и власть можно подкупить, еще можно - добродетель и порок, или ум и сердце. Только рождение и смерть неподкупны. Но этой ночью, пока язычок светильника еще дрожит, я хочу сказать тебе: в смерти нет ничего страшного, Азиру, смерть приятна. Сравни ее со всем злом, что творится в мире, и ты увидишь, что смерть - самый добрый друг человека. Я, как врач, не особенно верю в загробный мир, а как египтянин, не верю ни в Поля заката, ни в сохранение тела. Смерть для меня как долгий сон, как свежая ночь после знойного дня. Воистину, Азиру: жизнь подобна раскаленной пыли, а смерть - прохладной воде. В смерти твои глаза смежаются и больше не видят, сердце твое успокаивается и не тревожится ни о чем, в смерти твои усталые руки не норовят приняться за работу, а натруженные ноги не томятся по мягкой пыли нескончаемых дорог. Вот какова смерть, друг мой Азиру, но ради нашей дружбы я охотно принесу для тебя и твоей семьи великую жертву из вина и мяса Ваалу Амурру. Жертву, достойную твоего царского сана принесу я, если это даст тебе утешение, поскольку сам я не очень верю в жертвоприношения. Однако предосторожность всегда предпочтительна, поэтому я принесу эту жертву для тебя, чтобы ты не мучился от жажды и голода в преисподнем мире, даже если такого мира и не существует!
Азиру очень оживился и принялся советовать:
- Когда будешь совершать жертвоприношение, выбери овец нашей земли - их мясо самое жирное и просто тает во рту. И не забудь о бараньих почках, это мое любимейшее кушанье, и, если сможешь, принеси сидонское вино, в которое добавляют мирру, - моя кровь нуждается в крепких винах и жирной пище. Еще я бы желал, чтобы ты принес мне удобное и прочное ложе, которое выдержит самую бешеную тряску, ибо воистину моему царскому достоинству не пристало лежать на траве, как пастуху, хоть только, пожалуй, земля не будет скрипеть, подобно всем кроватям, под тяжестью Кефтьи!
И он подробно взялся перечислять мне многие другие предметы, которые могли ему понадобиться; он увлекся и радовался как ребенок, думая о том добре, которое получит с собой в загробеный мир. Но под конец он снова опечалился, тяжело вздохнул и, склонив голову на руки, сказал:
- Если все это ты точно хочешь сделать для меня, Синухе, ты воистину мой друг! Хотя я не понимаю, зачем тебе это, ведь я принес много зла и тебе, как всем египтянам. А ты так красиво говорил о смерти, и, может быть, ты прав, может быть, смерть и вправду долгий сон и прохладная вода. И все же сердце во мне сжимается, когда я думаю о цветущей яблоневой ветке в земле Амурру, слышу блеяние овец или вижу ягнят, прыгающих по склону горы. Да, у меня сжимается сердце при мысли о весне в Амурру, о распускающихся лилиях, об их запахе смолы и бальзама, ибо лилия - царственный цветок и подходит мне. Думая обо всем этом, я чувствую, как сжимается мое сердце, ведь я знаю, что не увижу больше земли Амурру, ни весною, ни осенью, ни в летнюю жару, ни в ветреную зиму. Вот отчего сердце в моей груди сжимается сладкой болью при мысли об Амурру.
Так мы разговаривали этой долгой ночью в шатре Азиру и вспоминали наши встречи в пору, когда я жил в Смирне и мы оба были молоды и сильны. Азиру рассказывал мне о своем детстве и всяких происшествиях тех лет, но я не стану говорить о них: это вышло бы слишком долго, да к тому же детство одного похоже на детство другого и детские воспоминания имеют ценность только для самого человека. На рассвете мои рабы принесли нам еду, и стражники пропустили их беспрепятственно, ибо получили свою долю. Нам принесли горячую жирную баранину и рис, тушеный в бараньем жиру, и наполнили наши чаши крепким сидонским вином, в которое добавляют мирру. И я велел своим рабам омыть Азиру от грязи, которой его забросали, расчесать и уложить его волосы и оплести его бедную бороду золотой сеткой. Я укрыл его лохмотья и его цепи царским плащом, ибо я не смог снять их - хетты заковали его в медные цепи! - и не смог поэтому переодеть его в свежее платье. Так же прислуживали мои рабы в другом шатре Кефтье и двум ее сыновьям, но до прибытия на место казни Хоремхеб не позволил Азиру видеть жену и детей.
И так наступил назначенный час, Хоремхеб, смеясь, вышел из своего шатра в окружении пьяных хеттских царьков, которых он обнимал за плечи. Тогда я подошел к нему и сказал:
- Воистину, Хоремхеб, я оказал тебе немало услуг и, может быть, даже спас твою жизнь, когда под Тиром вырвал отравленную стрелу из твоего бедра и вылечил тебя. Окажи теперь и мне услугу - дай Азиру умереть без позора, ведь он все-таки царь Сирии и сражался доблестно. Это сделает честь и твоему имени, если ты позволишь ему принять не позорную смерть. А твои хеттские друзья и так уже вдоволь натешились, пытая его и ломая ему кости, чтобы узнать, где он спрятал клад.
Хоремхеб мрачно насупился, слушая меня, потому что он заранее придумал множество хитроумных способов, чтобы продлить агонию Азиру, и все было уже готово для этого, войско на рассвете собралось к месту казни, и люди спорили из-за лучших мест, предвкушая увлекательное зрелище. Хоремхеб устраивал все это не потому, что ему самому хотелось растянуть казнь и насладиться муками Азиру, нет, он делал это на потеху своим воинам и для устрашения Сирии, чтобы после столь страшной смерти никому больше не вздумалось даже мечтать о мщении. Это я должен сказать в его оправдание, ибо по природе Хоремхеб не был жесток, как о нем говорят, но он был воин, и смерть для него была только орудием. Он, однако, благосклонно относился ко всяким легендарным преувеличениям его жестокости, ибо считал их полезными для возбуждения страха у врагов и трепета в народе. Он полагал, что народ с большим почтением относится к грозным правителям, чем к мягким, чью мягкость считает слабостью.
Вот почему Хоремхеб стал мрачен от моих слов; сняв руку с плеча царевича Супатту, он стоял против меня, покачиваясь и хлопая себя золотой плеткой по ляжке. Потом сказал:
- Ты, Синухе, как извечная заноза у меня в боку, и ты начинаешь меня утомлять. Твоя манера прямо противоположна манере разумных людей, ибо ты поносишь и коришь злыми словами тех, кто преуспел, обогатился или прославился, того же, кто пал и потерпел поражение, ты первый готов обласкать и утешить. Ты отлично знаешь, с какими трудами и издержками я доставил сюда из разных мест мастеров заплечных дел специально для Азиру, одна установка всех этих дыб и котлов на видном месте стоила мне гору серебра. Не могу же я в последнее мгновение лишить своих крысят этого удовольствия - все они изрядно претерпели и пролили много крови из-за Азиру!
Хеттский царевич Супатту хлопнул Хоремхеба по спине и со смехом вскричал:
- Ты прав, Хоремхеб! Не лишай нас этого удовольствия. Мы умышленно оставили Азиру для тебя и не сняли с его костей ни куска мяса, только чуть пощипали его клещами и подержали в деревянных тисках.
Однако слова царевича задели самолюбие Хоремхеба, которому не понравилось также и развязное похлопывание. Поэтому он сказал, сдвинув брови:
- Ты пьян, Супатту. Что касается Азиру, то у меня нет другой цели, как только показать всему миру, какая участь ждет того, кто доверяется хеттам! Но раз сегодня мы друзья и выпили за ночь много братских кубков, я прощаю вашего союзника Азиру и в знак нашей дружбы дарую ему легкую смерть!
Услышав это, Супатту пришел в такой гнев, что лицо его исказилось и побледнело - ведь хетты весьма чувствительны ко всему, касающемуся их чести, хоть сами, как всем известно, действуют коварно и беззастенчиво продают своих союзников, если союз с ними оказывается невыгодным, а, напротив, выгодным становится предательство. На деле так поступает любой народ и любой мудрый правитель, но хетты делают это с особой, не сравнимой с другими жестокостью, даже не затрудняя себя изобретением приличных причин и объяснений, которые придавали бы делу благопристойный и по внешности правый вид. Так вот, Супатту готов был вспылить, но его товарищи поспешно утащили его, закрыв ему рот, и держали в отдалении, пока от бессильной ярости его не стошнило, так что все выпитое вино излилось из него, и он утихомирился.
Хоремхеб велел вывести Азиру из шатра и помрачнел, увидев, как тот выходит к народу с высоко поднятой головой и гордым видом - как царь, с царственной накидкой на плечах. Азиру, вкусивший сытной пищи и крепкого вина, кивал головой, громко смеялся и задирал Хоремхебовых военачальников и стражу, шествуя к месту казни. Его волосы были завиты и уложены, лицо блестело от масла, и через головы воинов он крикнул, обращаясь к Хоремхебу:
- Эй, Хоремхеб! Ты, вонючий египтянин! Не бойся меня, я ведь в цепях, можешь не прятаться за копьями своих вояк! Иди сюда, чтобы я мог обтереть об тебя ноги, - более загаженного места, чем твой лагерь, я в жизни не видел! Иди, я хочу предстать перед Ваалом с чистыми ногами!
Хоремхеб очень развеселился и со смехом крикнул в ответ:
- Подойти не смогу, от твоей сирийской вони меня вывернет наружу! От тебя так и несет дерьмом, и даже ворованный плащ не помогает! Но ты, Азиру, молодец, раз смеешься, идя на казнь. Поэтому дарую тебе легкую смерть - ради чести моего имени!
И он послал своих телохранителей сопроводить Азиру и воспрепятствовать воинам, изготовившимся снова закидать того грязью. Хоремхебовы головорезы плотно окружили Азиру и даже ударили древком копья по губам одного воина, вздумавшего выкрикивать оскорбительные слова: они больше не чувствовали ненависти к этому человеку, по вине которого претерпели такие мытарства, но восхищались его мужеством. Затем они доставили к месту казни царицу Кефтью и обоих сыновей Азиру. Кефтью разукрасилась, как это принято у женщин, и намалевала себе лицо белилами и румянами, а мальчики шли гордой поступью, как положено царевичам, и старший вел за руку младшего. Увидев свою семью, Азиру сразу ослабел и сказал:
- Кефтью, Кефтью моя белая кобылица, зрак очей моих, моя любимая! Как мне горько, что по моей вине ты должна последовать за мною и умереть - жизнь могла бы быть так сладка для тебя!
Но Кефтью ответила:
- Не огорчайся из-за меня, мой царь! Я с радостью приму смерть вместе с тобой. Ты ведь мой муж, могучий как бык, и я знаю, что после тебя ни один мужчина не будет мне люб. Во все дни нашей жизни я удаляла от тебя других женщин и привязывала тебя к себе. Так неужели теперь я отпущу тебя одного в подземное царство? Нет, я последую туда за тобой, чтобы не спускать с тебя глаз, и не позволю развлекаться со всякими красавицами, которые поджидают тебя там, потому что все они жили до меня. Предосторожность всегда предпочтительна, и поэтому я последовала бы за тобой, даже если б мне оставили жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101