, вопреки ее желанию, дабы один из их любимцев не был попираем филистимлянами». [Цитирую по кн.: Brocquy Sybill Le. Cadenus. pp. 43—44.] В том же письме почтенный епископ сообщал, что, по общему мнению, мисс Эстер Ваномри жила без веры в бога и что, когда декан Прайс предложил прочесть молитвы в ее последние минуты, она будто бы послала записку на клочке бумаги, вырванном из «Сказки бочки» — «Никаких Прайсов и никаких молитв» [No Prices, no prayers; (по-английски prayers — молитвы).]. Английские исследователи считают, что, поскольку епископ питал закоренелую вражду к Свифту, эти детали не внушают доверия. Действительно, деталь с запиской на листе, вырванном из «Сказки бочки», выглядит очень уж подозрительной, это как вещественная улика, доказывающая, откуда Ванесса почерпнула такие взгляды. Но слова «никаких молитв» — представляются нам весьма правдоподобными в устах женщины, писавшей Свифту, что «естественней поклоняться тому, кого зришь воочию, нежели тому, о ком знаешь понаслышке». Что же касается основного содержания письма (или, скорее, доноса) епископа Митского, то, по-видимому, оно не совсем беспочвенно: после смерти Ванессы душеприказчики стали готовить ее письма к изданию, и они были опубликованы, но далеко не все и лишь более, чем через 40 лет, незадолго перед смертью Маршалла, который лишь тогда решился выполнить волю Эстер Ваномри. Но и в последующих, более полных изданиях переписки многих писем недостает (ведь Эстер их нумеровала); за 5 лет, с 1715 по 1719 г. дошло только одно письмо (датировка которого тоже сомнительна); не исключено поэтому, что после ее смерти письма подверглись отбору. Кто это сделал? Какими соображениями руководствовался отбиравший? Какая часть писем уцелела? Ответить на эти вопросы невозможно. Во всяком случае, биограф Свифта Шеридан пишет, что письма были очень быстро подготовлены к печати, но узнавший об этом доктор Томас Шеридан (отец биографа) убедил Маршалла изъять печатную копию и уберег тем Свифта и Стеллу от многих тяжких минут.
Свифт уехал из Дублина, не оставя никому из служителей собора св. Патрика или друзей своего адреса, и только в августе он написал Шеридану: «В Дублине ли сейчас обе дамы? Если бы я знал об этом, я бы написал им. Здоровы ли они?» (Corresp. , Ill, 464). Следовательно, он все это время не поддерживал с ними никакой связи. Возможно, своим длительным отсутствием он хотел помочь Стелле прийти в себя после пережитого потрясения, привыкнуть к мысли, что в течение долгих лет Свифт тайно поддерживал отношения с другой женщиной, о характере которых ей оставалось только гадать и утешаться сознанием, что этой женщины больше нет и все, с ней связанное, теперь дело прошлого. А возможно, и Свифту и Стелле события представлялись не в столь драматичном свете, ведь, как справедливо подметили исследователи, именно в это лето Свифт посвятил Стелле самые живые, исполненные непосредственного чувства и юмора стихи «Стелла в Вуд-Парке». Осенью обе дамы вернулись в Дублин, и жизнь их вошла в прежнюю колею; а Свифт нашел вскоре новую пищу для своей не знающей покоя мысли и темперамента: в начале 1724 г. он решил принять участие в кампании против введения в Ирландии новой разменной монеты, что неблагоприятно отозвалось бы на и без того полузадушенной англичанами ирландской экономике. Вступив в этот спор, Свифт придал ему совершенно иной оборот, мошенническую денежную реформу, затеянную англичанами, он превратил в повод для выступления в защиту достоинства населения Ирландии, его суверенных прав и, в частности, права самому решать дела своей страны. Наступили опять дни его торжества и возвышения, — но только в Лондоне он был славен своей близостью к сильным мира сего, а здесь его провозгласили выразителем своих чаяний униженные и гонимые. И в эти месяцы, заполненные напряжением борьбы и победы, события недавнего времени и образ несчастной Ванессы отошли на задний план и постепенно изгладились из его памяти.
Кроме того, у Свифта было еще одно занимавшее его дело — он завершал работу над «Путешествиями Гулливера». В 1726 г. книга была закончена, и в начале марта он повез рукопись в Лондон. Но это была не единственная цель поездки. Ведь он не был в Англии 12 лет. Он хотел повидать друзей, приглядеться к тамошней обстановке. Не исключено, что теперь, после эпопеи с монетой Вуда (так звали дельца, которому англичане поручили чеканку новых денег), он лелеял надежду, что виги уразумеют необходимость прислушаться к его мнениям и в ирландском вопросе и в ряде других. Не случайно он добился через графа Питерборо свидания со своим давним врагом — главой нынешнего кабинета вигов Робертом Уолполом, которому он изложил свою программу. Он встречается с принцессой Уэльской (будущей королевой Каролиной), оказывает ей кое-какие услуги, а она обещает отблагодарить его за это медалью. Ни для кого не было секретом, что ее супруг — принц Уэльский не ладит со своим отцом Георгом I, тем самым, который 12 лет тому назад отстранил всех тори, а ведь Георг I недолговечен. На всякий случай Свифт посвятил принцессу в одно очень деликатное обстоятельство: когда его назначили деканом св. Патрика, министры посулили ему 1000 фунтов на покрытие расходов, связанных с вступлением в должность. Это обещание в связи с падением кабинета так и не было выполнено. Правда, обещали деньги министры-тори, а теперь правят его враги виги и прошло столько лет, но… все равно, деньги были обещаны. При этом он просит принцессу передать У. [Уолполу. — А.И. ], что Свифт не снизойдет до того, чтобы обращаться с такой просьбой к нему, но тут же предупреждает Т. Шеридана, которому все это сообщает в письме, чтобы тот зачеркнул эти последние строчки (мало ли что) и только на словах передал все это обеим дамам, ибо Стелле это будет приятно (Corresp. , Ill, 139). Одновременно он завязывает знакомство с миссис Говард — она хороша собой и любезна и помогает многим, в том числе литераторам, — ведь она фаворитка принца Уэльского, а значит может вскоре именоваться фавориткой короля. И это был тот же человек, имя которого многие в Ирландии произносили теперь с благоговением и который привез с собой и Лондон для издания одну из самых беспощадных инвектив против английского двора и политических нравов страны — «Путешествия Гулливера».
Но что безусловно доставляло ему удовольствие — это встречи с друзьями — поэтом Попом, Арбетнотом, может быть, самым любимым, добродушным, остроумным; потом Свифт гостят в Доули — вновь приобретенном поместье Болинброка, которому парламентским актом дозволено было недавно вернуться на родину и вступить во владение своим конфискованным прежде имуществом; правда, в парламент Болинброк не был допущен, но с присущей ему энергией он открывает публицистическую кампанию против Уолпола и вигов; ему с пылом неофита помогает в этом Уильям Пултни, вчерашний виг, а ныне их яростный противник. И Свифт, встречавшийся с Уолполом, встречается и с Уильямом Пултни. Затем он гостит в усадьбе Попа Твиккенхем. Сколько общих воспоминаний, разговоров о литературе. Вот только встреча с Уолполом ни к чему не привела, они расстались еще большими врагами, нежели прежде, и Свифт позже даже высказывает опасение, что ему нельзя ехать во Францию, — как знать, не воспользуется ли Уолпол услугами наемных убийц, тогда как здесь, в Англии, он все же поостережется (Corresp. , Ill, 207). Пожалуй, эти его опасения были излишни. И еще одна неожиданная неприятность настигла его в Англии. В апреле он получил письмо от Найтли Четвуда; его уведомляли, что в Ирландии вот-вот должна появиться в печати поэма «Каденус и Ванесса», которую он посвятил когда-то Эстер Ваномри. Правда, поэма уже несколько лет ходила в списках и была многим известна, да и сам он считает ее не более, чем «галантным жестом», но ни к каким уловкам он прибегать не намерен и, «…если кое-кто станет любить меня меньше из-за того, что столько лет назад я сочинил какую-то безделицу, пусть себе думают все, что им заблагорассудится» (Corresp. , Ill, 129—130). Поэма и в самом деле вскоре вышла в свет; ее успех был так велик, что за один 1726 г. ее переиздали в Ирландии, Англии и Шотландии еще около 20 раз. Перед свидетельством столь неподдельного восхищения, которое Свифт выражал в поэме покойной Ванессе, хула и недоброжелательство по ее адресу должны были, казалось, умолкнуть; этого, однако, не произошло. И все же теперь Ванессе не грозило забвение: ее увековечил в своих стихах сам Свифт.
Но для Стеллы наступили, наверное, самые печальные дни: она уже не могла сомневаться — Свифт не только много лет таил от нее свои отношения с другой женщиной, но и воспел ее почти в тех же самых словах и выражениях и как раз в то время, когда он писал ей такие ласковые письма своего «Дневника» (ведь поэма в основном была написана в 1713—1714 гг.). Вокруг только и было теперь разговоров, что о героине поэмы, и Стелле, по-видимому, приходилось делать вид, что это нисколько ее не задевает. Один из современников вспоминает любопытный эпизод, относящийся к этому времени: за обедом в поместье приятеля Свифта и Стеллы — Форда, Вуд-Парке, где гостила Стелла, зашел разговор о напечатанной недавно поэме; один из присутствовавших джентльменов, ничего не подозревая о положении Стеллы и ее отношениях со Свифтом, заметил, что Ванесса несомненно была незаурядной женщиной, коль скоро она вдохновила Свифта на такие стихи. При этих словах миссис Джонсон улыбнулась и ответила, что не считает это столь уж очевидным, поскольку, как хорошо известно, декан мог прекрасно описать даже палку от метлы (Дилени, р. 58). [Стелла имела в виду пародийный набросок Свифта «Размышления о палке от метлы».] Это сказано очень язвительно, но свидетельствует не только об уязвленной гордости Стеллы, но и о ее большом самообладании. Видимо, это давалось тяжелой ценой. Вскоре Стелла слегла.
О том, как Свифт воспринял эту весть, лучше всего свидетельствуют его письма к немногим самым близким друзьям: «Того, что вы пишете о миссис Дж[онсон], я давно ожидал с тяжелым сердцем и тоской. Наша дружба была безупречной и длилась 35 лет. Обе они приехали в Ирландию по моему совету и с тех пор были верными моими спутницами; если уйдет из них та, которую я наипаче почитаю, поскольку она обладает всеми достоинствами, какие только могут украшать человека, то остаток моих дней будет чрезвычайно печальным. Последние два месяца я догадывался об истине, несмотря на старания миссис Дж[онсон], и с тех пор, как мы с вами расстались, был настолько подавлен, что стал на себя не похож, да и вряд ли когда буду; мне останется лишь влачить жалкое существование, пока господу не угодно будет призвать меня к себе. Признаюсь вам как другу, если у вас есть основания полагать, что миссис Дж[онсон] не доживет до моего приезда, то я не стану помышлять о возвращении в Ирландию и, надеюсь, что вы в таком случае пришлете мне в начале сентября продление лицензии еще на полгода. Я проведу это время в каком-нибудь уединенном месте вдали от Лондона, пока не буду в силах появиться после столь рокового для моего спокойствия события. Я хотел бы, чтобы вы уговорили ее составить завещание: она собиралась оставить проценты от всего своего состояния матери и сестре пожизненно, а после этого госпиталю доктора Стивена… Примите в соображение, в каком состоянии я это пишу, и простите все несообразности. Я ни за что на свете не подверг бы себя такому испытанию — быть свидетелем ее кончины. Она окружена друзьями, которые из уважения к ней и ее высоким достоинствам будут ухаживать за ней с наивозможным тщанием, а я был бы лишь источником беспокойства для нее и величайшего мучения для себя самого. Если положение будет безнадежным, я хотел бы, чтобы вы посоветовали им при переезде в город поселиться в каком-нибудь полезном для здоровья месте, где много воздуха, а не в деканате. Ведь, как вы сами понимаете, было бы крайне неуместно, если бы она преставилась именно там. Полагаюсь в этом на ваше благоразумие и заклинаю вас сжечь это письмо без промедления, не пересказывая его ни одной живой душе. Пишите мне, пожалуйста, каждую неделю, чтобы я знал, как мне поступить, я не хочу возвращаться в Ирландию, чтобы не очутиться там сразу же после ее смерти или застать ее умирающей. Только крайность могла принудить меня произнести эти ужасные слова применительно к столь дорогому другу. Скажите ей, что я купил для нее золотые часы с репетицией для удобства в зимние ночи. Мне хотелось сделать ей приятный сюрприз, но теперь я предпочитаю, чтобы она это знала и могла убедиться, что я постоянно думал, как бы сделать ее жизнь покойнее. Поверьте, нет ничего глупее, нежели заключать слишком глубокие и тесные дружеские узы: ведь тот, кто проживет дольше, неизбежно останется несчастным… Прочитайте это письмо дважды, хорошенько запомните то, о чем я вас прошу, а потом сожгите его, и пусть все, что я сказал, останется у вас в душе. Прошу вас, пишите мне каждую неделю. Я решил (если только не узнаю от вас чего-нибудь нового) выехать в Ирландию 15 августа и исполню или изменю свои планы в зависимости от того, что вы мне напишете… Я предпочел бы добрые известия от вас назначению епископом Кентерберийским, даже если бы мне предложили это место на моих условиях» (из письма Джону Уорэлу, одному из викариев собора св. Патрика, Твиккенхем, 15 июля 1726 г.; Corresp. , Ill, 140—142).
Однако горестная развязка оттягивалась и, спустя некоторое время, Свифт сообщает Уорэлу, что намерен выехать из Лондона 15 августа. Накануне самого отъезда рукопись «Путешествий Гулливера», переписанная из предосторожности чужим почерком, была доставлена издателю. Задерживаться в Лондоне больше не имело смысла; ему становилось ясно, что рассчитывать в ближайшее время на перемену политической ситуации, на какие-нибудь реальные успехи оживившейся торийской оппозиции, на перемены в тактике вигов или в их отношении к нему не приходится, а любезность принца Уэльского и его супруги явно не сулила ему никаких реальных последствий. Вскоре он был уже в Дублине, где его ожидало известие, что Стелле стало лучше и опасность на время миновала. Зима прошла благополучно, а опубликованные вскоре после его отъезда из Лондона «Путешествия Гулливера» пользовались огромным успехом. Читатели гадали, кто их автор и, конечно же, в первую очередь подозревали Свифта, который упорно отказывался в этом признаться. Это была, пожалуй, последняя большая радость в его жизни.
Следующей весной Свифт вновь собрался в Лондон. Он выехал в апреле 1727 г.; из Честера направился в Гудрич в Хартфордшире, затем побывал в Оксфорде, а 22 апреля был уже в Твиккенхеме у Попа. Что повлекло его снова в Англию? Возможно, Свифт связывал с этой поездкой свои последние надежды на благоприятные перемены в его судьбе. Возможно, и теперь, он, едва ли не национальный герой Ирландии, надеялся на епископат, на переезд в Англию, хотя бы в знак признания его литературных заслуг. Ведь теперь он был еще и автором «Путешествий Гулливера». Тем более, что вскоре после его приезда умер Георг I, и Свифт, хотя и не сразу, но отправился поздравить нового короля и королеву и был допущен к августейшей ручке; «ходят разговоры, что новый король не делает различия между вигами и тори», — сообщает он Т. Шеридану (Corresp. , Ill, 218); королева подозревает, что он автор «Путешествий Гулливера», и, поскольку книга ей нравится, он предоставляет ей свободу думать, что ей угодно. Письма Свифта из Лондона свидетельствуют о его прежнем интересе к политике… Но проходят недели и снова становится очевидно, что надеяться не на что. Весь август он чувствует себя из рук вон плохо — головокружения, сопровождающиеся рвотой, приступы глухоты; а тем временем он узнает из писем Шеридана, что Стелла простудилась и ее состояние резко ухудшилось….
И опять он просит продлить ему лицензию, потому что не в состоянии приехать, опять дает указание Уорэлу принять меры, чтобы Стела не умерла в его доме, «Мне хотелось бы знать, где живут сейчас оба моих друга. Я предупредил миссис Брент, что находиться domi decanus, quoniam hoc minime decet, uti manifestum est, habeo enim malignos, qui sinistre hoc interptetabuntur, si evenient (quod deus averlat), ut illic moriatur». [В доме декана им сейчас менее всего подобает: ведь это тотчас станет известно и, если ей случится там умереть (от чего избави нас боже), недоброжелатели превратно это истолкуют (лат.) . — Из письма к Уорэлу от 12 сентября 1727 г. (Corresp. , 111,237).]
В начале сентября его состояние ухудшается настолько, что он решает выехать в Ирландию безотлагательно. Послав последнее любезное письмо миссис Говард, теперь уже королевской фаворитке («Я бесконечно вам признателен за все ваши благодеяния и буду помнить о них, пока у меня останется хоть какая-нибудь память») и, попросив ее передать его благодарность королеве («Остаток дней я буду питать величайшую признательность за милости, оказанные ее величеством», — Corresp.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93