Повсюду Стелла успевала,
Прислугу Стелла муштровала;
Мгновенно полюбив комфорт,
Во всем ценила высший сорт.
Вот Стелла за столом сидит,
На лакомства едва глядит.
Хоть куропатка недурна,
Но лучше с привкусом зерна…
Вкусней оленина с жирком,
Но нет пикантности в жарком.
Дон Карлос говорит: «Мадам,
Понравился ли голубь вам?»
Перепелиное крыло
Едва привлечь ее могло.
Со вкусом Стелла пьет вино,
Играет при свечах оно.
Дон Карлос, демон-искуситель.
Завлек ее в свою обитель,
Обхаживал и угощал.
Он Стеллу роскошью прельщал.
Мрачнеют небеса зимой,
Пора красавице домой.
Из мест, где был нектар пригублен,
Назад в зловонный, хмурый Дублин.
Гулять ей негде будет впредь,
Придется в кресле посидеть.
Ей не дождаться здесь банкета,
Нет, предстоит ей здесь диета.
Там челядь перед ней робела,
Здесь Дингли властвует всецело.
Там было всяких яств помногу,
Здесь ломтик мяса, слава богу.
Там вина пили, не жалели,
Здесь пьют полпинты в три недели.
Там общество — десерт к меню,
Здесь царство всяких парвеню.
Там Форд, блестящий бонвиван,
А здесь убогонький декан.
Там был в почете аппетит,
Здесь голодовка предстоит.
В один из пасмурнейших дней
Угрюмый Ормонд перед ней.
Остановился кучер тут.
Никак ошибся дверью плут?
Такая дверь наводит сплин. —
Войти мешает кринолин.
В пустынных комнатах тоска,
К тому же лестница узка,
И слишком низок потолок.
Унылый, в общем, уголок.
В глубоких трещинах стена.
Столам и стульям грош цена.
Квартиру нужно поменять,
Другую следует нанять;
Позорит Стеллу жалкий кров.
Пригодный лишь для бедняков.
Гостей надумала позвать,
Чтобы одной не тосковать
И не ударить в грязь лицом,
Вуд-парк считая образцом.
Где две бутылки, там банкет.
(Четыре мог вместить буфет.)
Пять блюд фаянсовых зато,
На этих блюдах пять ничто.
Неделя пронеслась, как сон;
Урон финансам нанесен;
Рассеяли былой дурман
Селедка, пиво и декан.
Шутил я, Стелла, до сих пор.
Такие шутки — не укор.
Мой поэтический намек
От истины весьма далек.
Намеки вымыслу сродни,
Не оскорбительны они.
Шутливый мой задор ценя,
Твой вкус не обвинит меня.
Я признаюсь, хулить грешно
Твой дом, твой стол, твое вико.
Являя роскошь чистоты,
В миниатюре блещешь ты.
Ты по Вуд-парку не вздыхай,
Покинув этот мнимый рай!
Пусть город мрачен, как всегда,
Пускай не так вкусна еда,
Однако дело не в еде,
Ты, Стелла, хороша везде,
И подтвержден мой стих судьбой:
Убогий дом — Вуд-парк с тобой.

Новогодний подарок для Бекки
(1723)

Приносит Янус-доброхот
Для Бекки множество забот.
Конечно, доктор Свифт готов
Ей переслать мешок даров.
В пакете воркотня декана,
Поддразниванья Шеридана,
Проступки Робина и Нелли,
Которые не поумнели.
Поклажу на спину взвали!
Ларец, который тоже здесь,
Гордыней Стеллы полон весь.
Вот в клетке воробей сидит,
Он будет ласками убит.
И разместились попеченья
В корзиночке для развлеченья.
Узлы развязывать умей,
Гнетущие твоих друзей.
А в этих двух мешках тугих
Твои заботы о других.
Для всех твоих тревог заочных
Бочонков не хватает прочных.
Шлет Янус Бекки в уши серу,
Чтоб любопытствовала в меру.
Вези заботы Килки в Дублин,
Чтоб нами город был возлюблен.
Тебе пустые шлют кули.
Поклажу на спину взвали!

Стелле
Написано в день ее рождения, 13 марта 1724 г.
(но не на тему, так как я лежал больной)
Средь вечных немощей моих
Еще подвластен ли мне стих?
Я день рожденья Стеллы мог
Отметить в прошлом данью строк.
Мне дань теперь не удалась;
Мне жаль, что Стелла родилась.
Неблагодарный! В ней одной
Обрел подмогу я, больной,
Она мне служит, как раба,
Хоть речь моя порой груба,
И слабый, к моему стыду,
Я часто злобствую в бреду.
Она целит мою напасть,
Слезами гасит злую страсть;
Хоть ей самой куда больней,
И, значит, помощь ей нужней.
Она мне предается вся,
Без жалоб свой недуг снося.
Нежней и тверже нет сердец,
Уступит ей любой мудрец.
Вся жизнь ее сложилась так,
Чтобы творить ей больше благ,
Чтоб добродетелей своих
Не прятать от сердец других.
Кто знал бы, как она тверда,
Не будь ей ведома беда?
Являет Стелла доброту,
Когда друзьям невмоготу.
Пускай недуг мой станет злей,
Меня ты, Стелла, пожалей!
Пускай бешусь я, словно зверь,
Тебя награда ждет, поверь!
Я сам исправиться готов,
Как только буду я здоров.
Тебя за мой сердитый бред
Вознаградят, сомнений нет.
Тебя мы будем чтить и впредь;
Ты будешь, Стелла, нас жалеть.

День рождения Стеллы
(1725)

Когда красавица стара,
Забыть о танцах ей пора.
Хромает старый нелюдим,
Плясунья-рифма в ссоре с ним.
Твой день рожденья твой певец
Почтил бы в прозе наконец;
Однако старый весельчак
Порой танцует кое-как
С домоправительницей старой,
Довольствуясь такою парой.
Поскольку Дилени поник
Среди своих любимых книг,
Когда пасует Шеридан,
Партнер для Стеллы — лишь декан.
Остроты вместе с красотой
Подруги младости святой.
Пятнадцать весен красоте,
Лет в двадцать мысль на высоте;
Всегда старик-поэт нелеп.
Поэты молоды, как Феб;
И, как Венера, молода
Их муза, резвая всегда.
Мне, Стелла, пятьдесят шесть лет.
Какой же я теперь поэт?
Тебе, мы знаем, сорок три,
Немало, что ни говори.
Где блеск острот, очей, кудрей?
Мы стали строже и мудрей.
Перечить незачем судьбе,
И в прозе предан я тебе.
Поверь мне, дружба не плоха
И безо всякого стиха.
Без музы я не запою,
Нет, выскажу хвалу мою.
Но Стелла, кто сказал, что ты
Своей лишилась красоты,
Что лучник резвый Купидон
Косою времени смещен
И ты не можешь скрыть седин?
Не верю в это я один.
Я признаюсь, день ото дня
Глаза слабеют у меня.
Природою так решено:
Мой взор с тобою заодно.
Стыжусь я надевать очки
И всем наветам вопреки
Тобой любуюсь в тишине:
Морщин твоих не видно мне.
Ты благородна, ты умна.
Пускай проходят времена,
Ты молода в глазах моих:
Я слеп, но я не из глухих.
Мой жребий был бы слишком плох,
Когда бы я, прозрев, оглох.

Рецепт как Стелле помолодеть
(1725)

У бедняков убогий кров,
Нет ночью места для коров.
Едва пройдет Михайлов день,
Вблизи шотландских деревень
В холодном сумрачном краю
Коровы бродят по жнивью;
Сквозь шкуру светится скелет,
На пастбище травинки нет;
Коровы бедствуют в ненастье
И стойко держатся в несчастье;
Дождь в мае землю оросит,
На нивах злаки воскресит;
Росистая ночная тьма
Коровам ниспошлет корма;
Корова в теле вновь тогда
И, словно телка, молода;
Как будто бы весной готов
Котел Медеи для коров
И от коровы недалек
Тот, кто Европу в миг завлек.
Ты скажешь, был я неучтив,
Тебя с коровою сравнив?
Но в этом суть, поверь мне, Стелла,
Зимой ты тоже спала с тела.
Весною смело в путь пустись.
Поедешь в Килку ты пастись!
Там воздух вновь тебя прельстит,
К тебе вернется аппетит,
И ты, блуждая по лугам,
Вновь нагуляешь тело там,
И заиграет в жилах кровь.
Себя ты к этому готовь!
Ты только имя сохранишь
И свой заслуженный престиж.
Когда живое существо —
Кровь, плоть и больше ничего,
Кровь обновив и телеса,
Возникнет новая краса.
Среди травы, где жаркий свет,
Вернешь свои пятнадцать лет.
Такой сплетешь себе венок,
Что сквайры все собьются с ног
И в сапогах со звоном шпор
В сопровожденье гончих свор
Обгонят судей франтоватых
И слуг, подпасков простоватых,
Чтобы до утренней звезды
Твои поцеловать следы.
Однако, стих запомнив мой,
Вернись ты вовремя домой.
Михайлов день придет опять;
Начнешь ты, Стелла, вес терять.
И в Килку сквайры ни ногой,
Дичиной заняты другой.
В морозы дома нам не страшно.
Найдется здесь вино и брашно.

День рождения Бекки
(8 ноября 1726 г.)

Сегодня ты новорожденная,
Самой судьбой вознагражденная!
Судьба скрутила вдвое нить,
Чтоб нам твой стойкий нрав ценить.
Для этой нитки ножниц нет,
Она прочнее в сорок лет.
Забота кошку не убьет,
Ребекка крепче от забот;
Она здорова и толста,
Хоть постоянно занята.
Когда подагра метит в лоб,
Сулят врачи больному гроб,
Но торжествует костоправ,
Болезнь в конечности загнав.
Тогда подагра век продлит
И долголетие сулит.
Поздравить Бекки я могу:
У ней заботы не в мозгу.
Наука, видно, не права:
У нашей Бекки голова
Под властью рук, под властью ног
Вот где скопление тревог.
Ребекке думать недосуг,
С нее довольно ног и рук;
Они соперничают в гонке,
А голова всегда в сторонке.
В движенье Бекки день-деньской,
Полезен ей режим такой.
В трудах, живучая, цела,
Всех кошек Бекки превзошла.
Живет Ребекка для друзей
И ради выгоды своей.
Пусть будет Бекки начеку,
Сначала выпив кофейку,
Чтоб, не пролив последней чашки,
Подать на завтрак Стелле кашки.
Не подкрепить бедняжке сил,
Покуда Тигр не закусил.
Пусть Бекки много-много раз
Задремлет с Тигром в поздний час;
При этом лучше так заснуть,
Чтоб кресла не перевернуть.
Лай слушать — сущая услада,
Речей подслушивать не надо.
Когда же за деканом вслед
Покинет Стелла белый свет,
Пускай поможет Бекки кофе
Не поддаваться катастрофе.
С другими знаться, вероятно.
Ей будет более приятно:
Не будут Бекки укорять,
Ей будут сплетни поверять,
Опишут ей крестины, свадьбы,
Знай слушай, только не устать бы!
Декан уже не закричит,
Навеки Стелла замолчит.
Ребекка пусть умрет поздней.
Гермес любезен будет с ней,
В Элизиум явив дорогу,
Чтобы забыть ей там тревогу.

Надпись на ошейнике песика миссис Дингли
(1726)

Красть меня не нужно ни под каким предлогом.
Сердце миссис Дингли во мне, четвероногом.

День рождения Стеллы
(13 марта 1727 г.)

Твой день приносит счастье мне
В невзгодах радуя вдвойне.
Сегодня вспомнить недосуг
Мой возраст или твой недуг.
От нашей темы далеки
Пилюли, снадобья, очки.
Мы завтра возвратимся к ним
И досыта поговорим.
В печальных мыслях толку нет.
Найдем приятнее сюжет,
Чтобы остаток наших дней
Для нас с тобою стал ценней.
Вот несколько серьезных строк,
Наставник твой не слишком строг.
Пусть нам природа не дает
Сегодня забегать вперед,
Ты можешь с радостью взглянуть,
Какой остался в прошлом путь.
Допустим, бредни — рай и ад,
Как атеисты говорят
В надежде каждому внушить
Одно желание: грешить,
Чтоб мучились потом они,
По крайней мере, не одни,
Нам доказать нельзя никак,
Что добродетель, благо благ,
Собой довольствуясь одной,
Согласно мудрости земной,
Однажды якобы умрет,
Бесследно сгинет в свой черед,
Не озарив преклонных лет,
Скорбей, болезней, тягот, бед,
Своим целительным лучом,
Оставив сердце ни при чем.
Ты жизнь достойно прожила.
Что ж, Стелла, ты не весела?
Ты не спасала ли бедняг
Среди смертельных передряг,
И с бедняками свой запас
Ты не делила ли подчас?
Так бережет Небесный Царь
Свою поруганную тварь.
Страдальцев защищала ты
От пагубной неправоты.
Твой дух, жалевший тех, кто мал,
И тех, кто в грязь невольно пал;
Твое презренье к подлецам,
Чей блеск порочный мил глупцам;
Терпенье, мужество больных,
Урок для стоиков иных, —
Неужто сгинет все во мгле,
Как отражение в стекле,
Как исчезает, например,
Неуловимый рой химер?
Но разве через двадцать лет
От прошлых яств последствий нет?
Нам безо всякой пищи впредь
Не предстоит ли умереть?
Кто будет спорить, говоря,
Что вся еда пропала зря?
И добродетель, что весьма
Нужна для нашего ума,
Не остается ли всегда
В благих поступках, как еда?
Докажет нам какой мудрец,
Что добродетели конец?
Поверь мне, Стелла, если ты
Превыше всякой суеты
И для друзей живешь своих,
Не зная помыслов других,
Твои деянья все подряд
Твое же сердце укрепят.
Ты помнишь, Янус был двулик.
Так добродетель каждый миг
Обозревает прошлый путь.
Чтобы смелей вперед шагнуть.
Она болезнь твою целит,
Выздоровление сулит.
Так, ради бога, пожалей
Жалеющих тебя друзей!
Недугам, Стелла, дай отпор.
Нас больно ранил твой укор.
Хоть был бы рад я жизнь отдать,
Чтоб только Стелле не страдать,
Поскольку сам я сознаю,
Что ты продлила жизнь мою,
Мне даровав короткий срок,
Чтоб я сказать все это мог.

На смерть миссис Джонсон
Сего дня, в воскресенье, 28 января 1727—1728 г. около восьми часов вечера, слуга принес мне записку с известием о кончине самого верного, достойного и бесценного друга, коим я, а, возможно, и вообще кто-либо из смертных, был когда-нибудь благословен. Она преставилась около шести часов вечера сего дня, и как только я остался один, то есть примерно в одиннадцать часов вечера, я решил собственного удовлетворения ради сказать несколько слов о ее жизни и характере.
Она родилась в Ричмонде, в графстве Сэррей. 13 марта 1681 г. Ее отец был младшим сыном почтенного семейства в Ноттингемшире, а мать — более низкого рода, так что у нее, конечно, не было особых оснований тщеславиться своим происхождением. Я узнал ее, когда ей было только шесть лет, и в какой-то мере содействовал ее образованию, предлагая книги, которые ей следовало прочесть, и постоянно наставляя в началах чести и добродетели, от коих она не отклонялась ни в едином поступке на протяжении всей своей жизни. От младенчества и примерно до пятнадцатилетнего возраста она была несколько болезненна, но потом сделалась совершенно здорова и слыла одной из самых красивых, изящных и приятных молодых женщин в Лондоне, разве только что немного полноватой. Ее волосы были чернее воронова крыла, и все черты лица отличались совершенством. Жила она обычно в сельской местности вместе с одним семейством, где близко подружилась с другой дамой, старше ее возрастом. Я принужден был тогда, к большому моему огорчению, обосноваться в Ирландии и когда, приблизительно год спустя, отправился навестить своих друзей в Англии, то обнаружил, что она несколько обеспокоена в связи с кончиной человека, от которого она в какой-то мере зависела. Все ее состояние не превышало в то время 1500 фунтов, про-центы от которых давали чересчур скудные средства к существованию для человека ее достоинств и в стране, где все так дорого. Принимая во внимание эти обстоятельства, и, конечно, в немалой степени ради собственного моего удовлетворения я, имея мало друзей и знакомых в Ирландии, убедил ее и другую даму, любезную ее сердцу подругу и компаньонку,, перевести все имеющиеся у них деньги в Ирландию, поскольку большая часть их состояния заключалась в ежегодной ренте с процентных бумаг.
В то время в Ирландии деньги приносили десять процентов дохода, помимо того преимущества, что они оставались в распоряжении вкладчика и что все необходимое для жизни стоило здесь вполовину дешевле. Они последовали моему совету и вскоре переехали в Ирландию. Однако, мне довелось пробыть в Англии несколько дольше, нежели я предполагал, и они были весьма обескуражены, очутившись одни в Дублине, где их никто не знал. Ей было в то время около девятнадцати лет, и на нее вскоре обратили внимание. Неожиданное их появление наводило на мысль о каком-то вольном поступке, и потому вначале на них смотрели с осуждением, как если бы для подобного переезда имелись тайные причины, однако вскоре подозрения были развеяны ее безупречным поведением. Она переехала сюда со своей приятельницей в 170-году, и они жили вдвоем до сего дня, пока смерть не отняла ее у нас. В продолжение многих лет у нее бывали длительные периоды недомогания, а в минувшие два года ее состояние несколько раз было почти безнадежным, и, говоря по справедливости, в последний год она ни одного дня не была здорова и шесть месяцев была при смерти, но все же, вопреки природе, оставалась жива благодаря безмерной доброте двух докторов и заботам ее друзей. Все это написано мной в тот же вечер между одиннадцатым и двенадцатым часом.
Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом или более усовершенствовала его чтением и беседой. И все же память ее была не столь хороша, а в последние годы заметно ослабела. Я не припомню случая, когда бы мне довелось услышать от нее неверное суждение о людях, книгах или делах. Ее совет бывал всегда самым лучшим, и величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании. Казалось, все, кто ее знал, уговорились обходиться с ней намного почтительнее, нежели то подобало человеку ее положения, и, тем не менее, самые разные люди ни с кем не чувствовали себя так непринужденно, как в ее обществе. Мистер Аддисон, будучи представлен ей во время своего пребывания в Ирландии, сразу же оценил ее и говорил мне, что, если бы ему не довелось вскоре после этого уехать, он не пожалел бы усилий, чтобы заслужить ее расположение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93