- Так сколько? - Филин опустился в кресло, жалобно пискнувшее под
телесами.
- Два года, - неуверенность сквозила в голосе ответчика, двух лет еще
не набежало, но... к тому шло.
- Х-м... - Филин сощурил глаза, подумал о дочерях: эх, девки-девки!
приходится из-за вас лицо терять. Шпындро знал, о чем думает Филин, и оба
знали, что каждый читает мысли другого.
Теперь Игорь Иванович судорожно прикидывал тактику, зря
переполошился, думал, понадобится оправдываться во грехах, а вышло иное,
Филина он особенно не опасался, старик сам замаран, но допускал, что Филин
исполняет чужую волю, волю тех, к кому Шпындро доступа не имел и про
которых только слушал не слишком лестное, но точно не знал, не мог
утверждать, мол тоже, берут. Понятно, Филин хочет выжать из ситуации все.
Объяснимое желание, Шпындро и сам поступал так всегда, он даже прикидывал
следующую фразу Филина: х-м, есть несколько кандидатур или х-е..., а
Кругов-то, что у нас поделывает или... обстановка сейчас сложная, сам
знаешь. Это последнее сетование всегда работало безотказно. Кто ж
признает, что не сложная, тогда и сам вроде в игрушки играешь. Чем же
понадобится поступиться, сколько заносок грядет и каким товаром.
Филин тоже знал, как сунуть под дых: сколько, как ты вернулся? - дело
серьезное и ради девочек, ради долгих нудных лет службы, ради грядущего
ухода на пенсию он не имел права продешевить, утешало, что Шпындро правила
игры усвоил, но каждый раз испытываешь сомнения: вдруг человек
переменился, вдруг решил проскочить беззатратно - на халяву! как смеются
дочери. Привыкнуть к подаяниям Филин так и не смог, но и обходиться без
них не научился и каждый раз, как много лет назад на фронте перед боем,
его охватывало возбуждение и тревога, и нервозность, и желание
представить, что же именно его ожидает, и понимание, что точно
предвосхитить все невозможно. Подношений требовала и дача. Филин
придерживал каждую копейку, назначив даче служить местом последнего
утешения после трудов всей жизни; и галстуки кожаные, даренные Шпындро, и
его зажигалки легли неприметным камнем в фундамент дачи, в вагонку, в
стены, прокаленные паяльной лампой. Дача высасывала все соки: и задний ход
не дашь, и все давай-давай; каждый гвоздь, каждое оконце стоило денег.
Филин хотел бы отдельную кухню, этакий кукольный деревянный домик, чистый
и пахнущий смолой, как у соседа по участку, и может в мечтах о таком
теремке, может прикидывая, что, как ни хороша дача, нельзя допустить, чтоб
незамужние дочери одевались плоше других; и еще от горечи за выросший
живот и от четкого понимания, что таким гладко причесанным, таким, как
человек напротив, которому вслед хихикая, посматривают яркоглазые дурочки
из десятков кабинетов, таким ему не стать никогда, словом, по всей
совокупности размышлений выходило, что упустить свое никак нельзя.
Звонком подбросило телефон. Филин развел руками: извини, мол, брат,
окончен разговор. Шпындро, досадуя, поднялся, прервали, черт, на самом
важном, не удалось разузнать, куда ветер дует, может Воронов вернулся?
Неудачно получилось.
Шпындро вытек из кабинета, секретарь впилась в непроницаемое лицо и в
зрачках ее разыгралась буря; за годы сидения в предбаннике опытная
царедворка научилась отличать сотрудников, которым сделано самое
захватывающее предложение из тех, что выпадало на их службе, от всех
прочих. Встречала секретарь его одним взглядом, провожала совсем иным и
Шпындро порадовался: сидит здесь годами, чует добычу, как натасканный пес,
заранее, а может знает что? Он кивнул на всякий случай - крошечный, а все
же союзник - и выскользнул в коридор с тяжелым чувством незавершенности,
будто повис в воздухе и сразу принялся песочить себя: зря ушел, не
договорив до конца.
На следующий день Филин налетит на Игоря Ивановича в коридоре,
поздоровается бегло, едва узнавая, будто и не состоялся вчерашний
разговор, но эта встреча еще должна случиться, а сегодня вечером Шпындро
мчался на стрелку - так обзывал передачу товара Мордасов - к Колодцу.
За час до конца работы позвонила мать; жила одна в коммуналке и редко
встречалась с сыном; внук уже вырос, здоровье поубавилось и Наталья -
черствый все же человек - не раз шипела: не с руки мне с твоей мамулей
возжаться, она свое пожила, пусть другим даст. Шпындро терпел, вообще
побаивался жены, в ее руках имелся сильный козырь - угроза разводом, а
тогда смысл жизни, заключающийся в выездах, терялся, тускнел; без выезда
Шпындро обращался в наизауряднейшего типа, ничем не наделенного, с которым
ни дружить, ни любиться, ни даже поболтать в поезде никто не возжелает.
Твоя мать... начинала Наталья и недобро умолкла, в горестном вздохе
ее многое таилось: и брошь мужниной матери, фамильная, с подвеской
бриллиантовой и три камеи слоновой кости, которые отошли сестре Шпындро и
даже страусовые перья из торгсина тридцатых годов на антресолях, вроде
совершенно ненужные по нынешним временам атрибуты, и те служили причиной
глухой неприязни супруги к матери мужа.
Твоя мать... однажды привычно начала Наталья. Шпындро поднялся и
припоминая давнюю решимость школьных еще годов, когда он вместе с
мальчишками, боясь прослыть трусом, сиганул с высокого сарая, подвернув
ногу, рубанул - сука! Редко выпадало ему зреть растерянную Наталью! Кто?
Ты! ты!
Он вошел в раж, смелость захлестнула, опьянел от непозволительной
выходки, поднялся - пошатывало от головокружительного гнева - и, уходя на
кухню, еще раз смачно выкрикнул короткое резкое слово.
Наталья выждала время, зная, что пыл мужа угасает быстро, оттягивала
момент объяснения умело, в свою пользу, а когда от гневного пара не
осталось и следа, веско, выговаривая слоги, будто вбивая гвозди, подвела
черту: "О маменьке своей мне больше не напоминай!"
Сейчас звонок матери оказался как никогда некстати, сын понял, что ей
плохо, четыре дня подряд и уж если решилась позвонить отпрыску на работу,
дело дрянь, нет лекарств, скорее всего и есть нечего. Отменить визит к
Мордасову невозможно, не зря же притащил товар с собой, снова забрасывать
его домой? и примета дурная, и опять же время, непредусмотренное
понадобится выкраивать, а теперь после слов Филина времени ох как станет
не хватать. Шпындро молчал, соображая, и мама пришла на помощь: "Тут
соседка вернулась с работы пораньше, так что, Игорек, все образовалось.
Заедешь, когда сможешь". Мать лгала, он принял эту ложь, даже успел,
положив трубку, покручиниться и тут же отметить, что еще не совсем погряз
в себялюбии.
Встреча с Колодцем прошла, как и намечали, быстро, с короткими
торгами.
- Ты крутой стал, - обиженно заявил Колодец и еще высказал
недоумение, что билеты на просмотр, обещанные Шпыном через Наталью уплыли,
а Колодец уж и с дамой сговорился.
- Чего-то там сорвалось, - Шпындро желал, как можно скорее убраться,
он вообще сразу терял к событиям интерес, когда деньги уже затаивались в
кармане. Дружить с Колодцем ему не светило, но и обострять отношения
смысла не было, к тому же каждый раз при виде Колодца Шпындро, будто тенью
комиссинщика различал Настурцию и его охватывало давно забытое волнение,
потому что в глазах Притыки угадывалось нечто обещающее: не скажешь, что
именно, и только светятся в этих глазах напополам с легко возникающей
смешливостью и обещания, это мог прочесть любой зрячий.
Шпындро предпочитал купюры новые, на сей раз Мордасов расчитался
жеванными, ломанными, прошедшими через множество рук. Шпындро не знал, что
Мордасов дает деньги в рост - в каждом ремесле свои секреты, также не знал
Шпын, что их встреча совпала с Днем возвращения и оттого в его карман
перекочевала пухлая пачка несвежих денег из заколотого английской булавкой
бумажника Мордасова. Теперь, когда с ручечного рациона, приправленного
часами и зажигалками Шпындро могли снять и отправить на мехдобычу в жирных
тряпичных пластах зарубежья, терять мордасовский канал сбыта тем более не
позволительно. Шпын пообещал разобраться с билетами на просмотры, снова
вспомнил Настурцию и не в силах совладать с приступом внезапной щедрости,
вынул паркер, отложенный для себя, и протянул Колодцу. Для Настурции!
Колодец давно приметил, что внешнекупчик ладит лыжи к Притыке. Ревности
Колодец не испытывал ни малейшей, скорее недоумение от неумелой попытки
вторжения в его владения. Колодец любил ковать пока горячо - надо
раздобыть оправу! - оглядел приехавшего электричкой Шпына с ног до головы,
притянул за лацкан, приблизился так, что запахи их одеколонов смешались и
снизу заглянул в глаза.
- Ух ты! Паркер отвалил! Разбирает? Бередит в чреслах?!
Шпындро отстранился, показалось, от Колодца кроме одеколона пахнуло
чем-то давним, запахом неустроенности, нищеты двадцатилетней давности.
Игорь вяло отметил, что ничего не знает о Колодце: где тот живет, с кем и
как. Зачем деловые отношения превращать в иные? Он уже корил себя за
передачу Настурции, надо бы просто позвонить ей и назначить свидание,
повести поужинать, но даже обыкновенный ужин в воображении Шпына вырастал
в дело сложное, хлопотное и кроме того сулящее ненужные траты. У него
давно отработан ритуал ухаживания: поездка в машине, рассказ об
иноземельном житье-бытье, приправленный высмотренными в кинофильмах
сценами, сетования на тяжесть и ответственность службы, ну, может, еще
поход в театр плюс скромное подношение из товара, бесплатно ему
доставшегося от фирмачей. Как правило хватало...
- Ты зря, - неуверенно возразил Шпындро и себе затруднившись
пояснить, что именно зря. Мордасов потребовал позаботиться об оправе. Шпын
принял к сведению. Распрощались, Игорь зашагал к станции, Колодец,
груженный пластиковыми мешками - особая статья дохода, пакеты Шпын
доставлял партиями, шли по трояку, а как же иначе, если отечественные
поболе полтиника - заковылял по пустынной ночной площади к машине,
латанной-перелатанной, обещающей вот-вот развалиться.
Маскируется, торжество окатило Шпындро, а ему не больно надо, может
себе позволить, меняй машины хоть раз в год. Выездной! Кто усомнится?
Впрочем и Мордасов маскировался скорее из любви к таинственному,
сколько их, мордасовых, раскатывает в новье, чуя свою безнаказанность,
упиваясь шальным недоумением трусоватых, рохлей: надо ж, ничего не боятся
деловые, проросли козлища средь карающих ангелов, перемешались...
Шпындро не ставил себя на одну доску с Колодцем, тот чистый жулик,
чего там говорить. Игорь Иванович не учился сколько, язык осилил, другое
дело, как приноровился изгибаться и юлить, в подобострастии не последний
человек, однако с эксцессами явного подхалимажа распростился, зная, что
они не в чести, требовалась тонкая смесь вроде бы и достоинства, а вроде
бы и покорности, скорее понимания, что за здорово живешь начальниками не
назначают, особый это сорт, есть в них такое, что словами не определишь, а
всем видно, и сорту этому нужно выказывать уважение не за дело, не
благодаря достижениям, умениям или успехам, а только ввиду
самодостаточности такого типа людей, которым не нужно вовсе отличаться
качественной работой или работой вообще, это не их дело, их дело -
круглосуточно важничать, пухнуть изнутри, как тесто в квашне, надувать
шеки, многозначительно закатывать глаза, к месту и не к месту роняя
излюбленное филинское - сложное сейчас время - на это и впрямь уходила
тьма сил, недаром с работы и на работу таких возили на персоналках.
В электричке горбились люди, которых Шпындро не приходилось встречать
часто, похоже пришельцы из иного мира, будто так и сновали в электричках
его детства все эти годы безостановочно и в жизни их не многое менялось,
пока Шпындро успел полмира исколесить. Лампочки тлели над головой, в
дальнем конце вагона голосил ребенок, подвявший букет на сетке через
проход похоже исходил тем же тлением, что и старушка, тащившая цветы в
Москву. Упаси бог так жить. Купец-оборотень приткнулся в углу, тени
деревьев, редкие фасады, огоньки убегали назад. Пассажиры молчаливы,
думают: вот сел мужчина средних лет такой же, как и мы, и ошибаются, если
вообще думают о нем; вовсе не такой, жизнь его по-другому заладилась,
потому что с младости нацелился, уж и не помнил, кто вбил в его башку
малолетскую, мол, два способа жить имеется в настоящий момент и в
обозримом просторе грядущего: или воровать, или ездить! Имелось ввиду для
людей, ничем не отмеченных. Воровать - страшно, не всем дано, да и почет
несравним. Другое дело - ездить. Сейчас вернется, пройдется по комнатам,
уставленным такими вещицами, что люди в электричке не только не видели, и
не слышали о таких, сядет за стол в кабинете и начнет готовиться к
завтрашнему выступлению на семинаре, его черед настал и занятию надо
задать тон первыми словами и слова эти должны быть честными, не слишком
возвышенными, но и не затертыми, не просторечными, но и не заумными, а
словами труженика не без мозгов, который с полной отдачей делает свое
дело, вроде не заметное, но такое нужное.
Через сорок минут Шпындро доплелся до дома - код, газета, лифт -
перед входной дверью квартиры 66 замер. Наталья добилась именно такого
номера - дьявольская цифирь - и сейчас крутолобые завитки сияли с медной
таблички. В доме этом спал, ел-пил, проживал люд особенный: или только что
оттуда или вот-вот туда, или в тягостном ожидании отправки, дурно
маскируемом натужным энтузиазмом, попадались и обычные труженики - главный
инженер завода метизов, пара-тройка остепененных средней руки,
благосклонной судьбой или аховым случаем заброшенные в этот дом и даже
мать-одиночка, поселенная сюда или пожилым обожателем или впрямь добрым
человеком из исполкома, если такие еще не перевелись вчистую.
Шпындро полез за ключами, звякнул гроздью разнокалиберных, с
затейливыми бородками да раздумал, пока-то пооткрываешь все запоры, а их
пять на щеколдах, не считая цепочки вывезенной из предпоследней поездки и
стальной рамы на штырях, утопленных в стену, в которой держалась дверь.
Взять квартиру Шпындро все равно, что пытаться пробить крепостную кладку в
метр толщиной кулаком и это еще не считая сигнализации. Конечно, если
Наталья дома, дверь всего на двух задвижках, но ковырять лень и Шпындро
тронул кнопку звонка. Никаких переливчатых трелей, зачем наводку давать;
как намекнул один из дружков, дверь должна иметь самый непритязательный
вид, никаких ручек с выкрутасами, ни стеганых обивок, ни симфонических
звонков, зачем внушать лихим людям дурные мысли? Снаружи дверь квартиры 66
смотрелась скромнее прочих в доме, только медная табличка с двумя
шестерками нарушала план маскировки, да и ту прибили по настоянию Натальи,
возразившей, что чрезмерный аскетизм тоже подозрителен, супруг согласился,
внял... Царство его начиналось сразу за дверью, как подытожил однажды
Кругов, когда они еще теплее относились друг к другу, и Шпындро зазывал
сослуживца к себе: "Граница между двумя системами пролегает, Иваныч, как
раз по порогу твоей квартиры, на площадке еще мы, а только шагнул в
коридор - уже они". Так оно и было, и что ж, думал Шпындро, заслужил, не
ворованное...
В коридоре ни звука, еще раз нажал кнопку, прислушался, показалось, в
квартире посторонние шорохи, обдало жаром, как недавно в кабинете Филина.
Приложил ухо к замочной скважине. Сверху с тонкомордой афганкой вышагивал
величавый мужчина лет шестидесяти, Игорь Иванович с ним всегда
предупредительно раскланивался, не решаясь игнорировать наставления
Натальи: важный, мол, тип, говорят что... тут сыпались предположения одно
невероятней другого и лишь месяц назад выяснилось, что афганку выгуливает
начальник райпищеторга. На приветствие важный человек не ответил, впился
подозрительно, потянул поводок на себя, собака глухо зарычала.
- Что вам, товарищ? - Начальник райпищеторга прижался к перилам и
беспомощно шарил глазами.
- Да я... да вы не узнали меня, - пролепетал Шпындро, ругая себя за
маскарад, устроенный по случаю поездки за город, пришлось заехать в
раздевалку бассейна в центре, там переодеться, там и машину оставить благо
рядом с домом, а уж на обратном пути решил двинуть прямиком к ночлегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32