Мордасов обрабатывает клиента для своих нужд... Шпындро, не ведая, как
потечет застолье после выпада Мордасова, счел за благо ринуться в туалет.
Шел Шпындро твердо и спокойно, ему и полагалось так - ни капли в рот не
взял, Боржомчик же не следил, кто пьет за обильным столом Мордасова, кто
манкирует и благоговейно взирал на пружинно вышагивающего Шпындро, который
по прикидкам официанта должен был принять не меньше бутылки армянского
розлива персонально, к тому ж без всяких там разбавлений чаем и прочими
наполнителями; с Колодцем Боржомчик не баловал... и так сплошь дуралеев,
им чаек спитой стрелецкой замажешь и что твой Камю идет, только успевай
глаза закатывать, выписывая счет.
Хорошо худшего не излил, утешал себя Мордасов, давно готовился
вывалить Шпындро раздумья зимних вечеров, когда кругом тишина и лишь
редкие снежинки садятся на бронзового пионера Гришу. Вот, Шпын, как у нас
в газетах пишут, мол, там у них военно-промышленный комплекс имеется,
генералы и воротилы, значитца, денежки по-свойски делят, нами всех
попугивают, а вот я так тебе скажу, Шпын, у нас тоже имеется комплекс!
Знаешь какой? Момент! Вдохни поглубже! Излагаю. Комплекс жулико-выездных.
Повязанных накрепко, почитай до смерти, вы тряпки да железки тащите, мы
здесь народ обворовываем и вам платим ломовые цены за притащенное оттуда.
Вишь и Мордасов внес свою лепту в политэкономю. Нам без вас некуда деньги
деть, а вам без нас негде их - дензнаки то есть - взять. Выходит, мы
повязаны общим интересом да еще каким. Наши девки торговые все в вашем
щеголяют, а ваши мебеля краснодеревные, абажуры, вазоны, и прочее оплачено
нами уворованными. Круг и замкнулся, но вот что обидно, мы вроде в жуликах
прилюдно числимся - не шмыгай носом, не морщи лоб - а вы вроде, как цвет
нации и это, Шпын, огорчает, нет социальной справедливости, не потому мне
досадно, что меня жуликом считают, а потому, что тебя нет. Равенство
нарушается, брат, да ты не сердись, я не со зла, а так анализирую
окружающую действительность; может, когда в учебниках займу хоть одну
строку: комплекс Мордасова - жулики и выездные - ну, и потом учителя
скажут детям, мол, дорогие крошки, вывелось у нас такое уродливое явление,
слава богу недолго продержалось, всего-то жизнь одного-двух поколений, для
ее величества истории тьфу! растереть и забыть, но видели бы вы, детки
дорогие, как несли себя выездные жулики, как ног под собой не чуяли, будто
парили над землей и только такие, как бронзовый Гриша, все видел и все
понимал и терпел, и молчал, не от трусости, а зная, что еще не настало
время рухнуть этому комплексу, не создались предпосылки и общественная
необходимость, и Гриша терпел; и все же, Шпын, терпеть - одно, а делать
вид, будто ничего не понимаешь, совсем другое, и держу я эту речь вовсе не
по злобе или желая тебя обидеть, а напротив - для укрепления нашего
братства и для того, чтоб проникся ты верой - нет разницы между нами,
нельзя одному быть чуть более жуликоватым, другому чуть менее, жулик он
жулик и есть, вроде как дерево, возьми сосна, маленькая или большая, разве
не ясно, что маленькая сосна вырастет в большую и никогда в клен,
порода-то одна; и все это сказал я тебе, Шпын, только борясь за уважение к
себе с твоей стороны. А то обидно! Возьми, два волка бок о бок сидят в
клетке, рядком: про одного говорят - лютый зверюга, пощады не жди, а про
другого, вот, мол, из него собака вывелась, лучший друг человека и тэ пэ,
а волки-то - братья родные, одного помета и тот, что зверюга лютый, и тот,
что прадедушка разлюбезного домашнего пса. И не говори мне про врачей
наших, в песках пустынь спасающих народы мира, и про инженеров, возводящих
плотины и порты, есть и такие, но мы-то знаем, про каковских речь держим.
Спасибо тебе, Шпын, за участие, за внимательное слушание и там, в далеком
твоем далеке, скупая на корню лабуду из Гонконга и Тайваня, всегда помни:
деньги в оплату за твои поставки и я, и Настурция, и Боржомчик, и все мы
уже имеем, нам никаких кредитов для товарооборотов не надо и ждем мы вас с
распростертыми объятиями и торговаться не станем, одна просьба - не говори
только, как тяжко вам там было, как тосковал ты и как не хватало тебе
памятника Пушкину и золотых листьев на Бульварном кольце...
Мордасов поднял глаза на Филина, седая голова склонилась к Настурции;
из глубин памяти Мордасова всплыло киновидение: пьяный белый офицер,
кафешантан, девица с разрезом до пупа и офицер красавец-малый шепчет:
"Зиночка, сожжем мосты! Жить надо страстями!" Кажется, так или примерно
так, и ничего не слыша от гудения в голове, от обломков только, что
прочитанного монолога для Шпындро, сетуя слезно, что монолог этот обречен
на погибель, испустит дух так и не тронув ушей Шпына, цепляясь за край
стола, чтобы не рухнуть на пол, Мордасов выкрикнул на весь зал:
- Сожжем мосты! Жить надо страстями!
Филин опешил, отвалился от Настурции и в этот момент из туалета, где
внимательно изучил все настенные мудрости - сохранил привычку еще со
студенческих лет, забавные попадались речения - выбрался Шпындро, как раз
под хлесткие выкрики Мордасова: сожжем мосты... жить надо страстями!..
Шпындро сжался. Так и есть, разыгрался скандал, сейчас польется
грязь: укрыться в туалете? Глупо, лучше к столу, выслушать все, как есть,
а если получится, отвести удар или смягчить, или обратить все в шутку -
выпито ого-го - пообещав Мордасову компенсацию.
Время летело неостановимо и уж на сценку выползли оркестранты,
расставили микрофоны и завыла пристанционная певичка; Настурция потянула
на танец Филина, уронившего в ухарском рывке в положение стоя салатницу,
взревели бас-гитары, Мордасов кричал, не переставая: сожжем мосты! А
Боржомчик перехватил на полпути перепуганного Шпындро и шепнул: "Не
бойтесь, все схвачено!" Стало легко и просто.
В танце Филин переставлял ноги с трудом, будто отяжеленные пушечными
ядрами, топтание грузного тела и кружение его напоминало медведя на задних
лапах да еще с завязанными глазами. Настурция ничего не замечала сейчас -
ни Филина, не Шпындро, ни Мордасова; ни единый мужчина в мире, как
таковой, не занимал ее, она желала только одного - опору в этой жизни, не
важно каких статей, сколько лет карабкающуюся по жизни, не важно какой
комплекции и цвета волос, а только надежную, за спину которой можно
укрыться, как за спину мамы, обхватив руками подол и тыкаясь носом в
теплые ноги.
Мордасов церемонно придвинул стул Шпындро. Игорь Иванович сел, снеди
ощутимо поубавилось, особенно в части балыка, Шпындро густо намазал хлеб
маслом и водрузил последний янтарный кусок. Неужели что болтнул Колодец?
Неужели открыл Филину их игры тихие? Неужели?.. Мордасов при заметном
опьянении умудрялся сохранять вид неприступный, даже таинственный,
украдкой огляделся, не видит ли кто и подтянул молнию на ширинке.
Шпындро обтер рот крахмальной салфеткой:
- Трепанул лишнее? - Ненадежен Мордасов, да и кому можно довериться в
этой жизни, полной светлых идеалов и дурных людей. Краем глаза Шпындро
засек человека, бочком вошедшего в ресторанный зал и перебросившегося
парой слов с бьющим от нетерпения копытом Боржомчиком.
- Че? - Мордасов положил руку на плечо Шпындро, неожиданно нежно
погладил по щеке, по уху, будто любимую. - Не боись! Мы ж в одном
комплексе, сосны, волки, братство нечистых на руку...
- Ты про что? - Шпындро вяло отстранился.
- А тя разве не ввел в курс дела?.. Ну да... - Колодец хлопнул себя
ладонью по лбу. - Комплекс Мордасова, значитца, я открыл...
- Пить хватит, - по-отечески заметил Шпындро и отодвинул кофейную
чашку от приемщика, хотя повсюду уже в открытую стояли бутылки коньяка -
время запрета вышло. Боржомчик, как видно ценящий традиции, продолжал
подтаскивать коньяк в кофейных чашках, к тому же официант понимал, что
поголовный-поштучный учет чашек значительно затруднен, не то, что выпитых
бутылок, и его грели предвкушения выписки счета.
Человек, вошедший в ресторанный зал, поразил Шпындро лаковой чернотой
кудрей; Игорь Иванович естественно не мог предположить, что прибыл с
тайным сообщением Мордасову Туз треф.

Наташа Аркадьева принимала ванну, пена пузырилась под самым
подбородком, на полке для флаконов и кремов, не отражаясь в затуманенном
паром зеркале, матово поблескивал фарфоровый пастушок и коровенка,
вырванные у Крупнякова. Аркадьева терла спину и затылок жесткой щеткой и
неотрывно гладила глазами то бока коровы, то кафтан пастушка, то свирель
тонюсенькую в обрамлении ярких губ. Муж задерживался, и Аркадьева
выговаривала себе за поспешность отбытия: могла б и поощрить Крупнякова
участливой болтовней после всего, а с другой стороны хорошо, что она по
всем приметам давным-давно дома, будто и вовсе не выбиралась в город и,
когда заявится муж - неизвестно откуда! - ее погубленная суббота должна
если не усовестить его, то по крайней мере размягчить, что само по себе
давало определенные козыри. Как использовать их конкретно, Наташа
Аркадьева не думала: козыри всегда пригодятся.
Запомнится Крупнякову их встреча не страстями, не томлением, а именно
бесцеремонным уводом пастушка, что ж, Аркадьева не алчность свою тешила, а
пеклась еще и о том, чтоб воспоминание Крупнякова не стало прочим среди
равных, чтоб отличалось глубиной переживаний, а то, что Крупняков не на
шутку переживал утрату пастушка, сомнений не вызывало.
Предметы в ванной, будто страницы исторической книги напоминали о том
или ином периоде пребывания в далеком-далеке и как любое прошлое навевали
грусть, но и грели, зримо убеждая, что из всех мыслимых прошлых ей с мужем
удалось урвать наиподходящее.
После ванной Наташа освободила пространство на стеклянной полке у
телевизора под пастушка, несколько раз передвигала его по стеклянной
поверхности, примеряясь, где же истинное место нового приобретения и,
наконец, нашла пристанище меж китайскими вазочками, прописала постоянно.
Зазвонил телефон, Крупняков нежно выспросил, как доехала.
- Как? Отлично!
Наташа ласкала бок фарфоровой коровы и едва касалась ногтем
тонюсенькой свирели. Крупняков верещал влажным голосом, пытаясь придать
ничего не значащим словам очарование многозначительности. Аркадьева
слушала, не перебивая: имеем право за свою статуэтку; в завершении
Крупняков заверил, что давно ему не было так хорошо и все прочее, в
общепринятых выражениях, впрочем, не скатываясь за грань явной пошлости.

Грузовик с площади укатил. Постамент бронзового пионера Гриши
подперли с двух сторон бревнами, после дождя торговки зеленью уже не
вернулись, и вечером, когда Туз треф крался к ресторану на доклад
Мордасову, ничто не напоминало о дневном проишествии, разве что Рыжуха в
сотый раз бухтела, пересказывая любопытствующим, как обломок гипсового
галстука огулял Стручка по самой маковке и - хотите верьте, хотите нет, -
если б не его ложно меховой кепарь с сальной пропиткой, скакать бы Стручку
с дырой в башке.
Шофера грузовика отпустили, оформив необходимые бумаги; на губах у
него, кроме горечи, запеклось от нашептывания самому себе колющее словцо
"акция" и еще искренняя жалость к покореженному пионеру: сам шофер ликом
напоминал бронзового Гришу и мог только радоваться, что возраст
украшающего площадь строителя светлого будущего, как бы стоит на месте,
повзрослеть Грише не удастся, а значит и не удастся прознать, каково оно -
барахтаться в жизни, каково на брюхе ползти по ее рытвинам и ухабам меж
полей, поросших не полевыми колокольчиками, а колокольчиками
радиотрансляции, нагло серебристыми, умопомрачительно постоянно уверяющими
ползущего, как ловко у него все получается и как близка цель.
Рыжуха по причине жары квас сторговала еще к трем и даже, залив в
бочку два ведра воды и тем разбавив мутную жижу на дне, сторговала и
доппаек, уверяя придирчивых, что квас не жидок, напротив свежак, не
загустел, потому и кажется, будто водянистый. Дома Рыжуху никто не ждал,
дочь с промысла не приходила вторую неделю - у дочери с подругой в Москве
квартира имелась, снятая в складчину, там и несли службу ночную; Рыжуха,
как мать и женщина, переживала, но смирившись с неизбежностью
происшедшего, переживания старалась умерить из-за бессмысленности их,
утешая себя скорым явлением блудной дщери на побывку, на отдых - только
дурачки да завистники думали, что промысел в неизменном дурмане, дыму да
скачках с машины на машину не изматывает до нутряной дрожи; на побывке
Рыжуха отпаивала дочь парным молоком с пирогами домашней выпечки, а после
трапезы дочь вываливала на стол, крытый клеенкой, улов, и Рыжуха с
умилением взирала на необыкновенные вещицы и всякие финтифлюшки,
назначения коих и смутно не угадывала, а когда дочь царственно протягивала
ладонь, приговаривая - тебе, мать - смущалась, махала руками в робком
протесте.
Рыжуха видела, как Туз треф проскользнул в ресторан, его изъезденная
мужская красота, блеснула неожиданно в мертвенном свете фонаря уколола
Рыжуху мыслями о несуществующем зяте-красавце, о дочери, обласканной не в
погашение произведенных кавалером трат, о внуке и всем таком для многих
обыденном, а для других - нелепица, вроде паровоза без крыльев, летящего
по воздуху; приснилось ей однажды в жару в дреме за красной бочкой:
паровоз запросто парил в воздухе, поражая необыкновенной паровозьей
легкостью, а из чрева квасной бочки неслось, нарастая, крещендо: наш
паровоз вперед лети!.. и он летел так всамделишно, что Рыжуха дернулась в
поту и локтем зацепила кружку под трехкопеечную заливку, звон стекла об
асфальт пресек полет паровоза и чудные слова - наш паровоз вперед лети! -
смолкли вместе с мелодией и вместо дивного полета перед Рыжухой замаячил
дружок Стручка на костылях, потерявший ногу по пьянке под маневровиком и
требующий квасу для залития нутряного огня и праведного негодования от
того, что неизвестная Рыжухе сволочь толкнула пиво налево.
Итак Туз треф театрально пересек столб фонарного света и тихо
притворил за собой перевязанную тряпкой, будто раненную дверную ручку.
Если б не Боржомчик, Туза в зал не пустили бы, но официант, будто
полководец с холма, как поле брани узревал орлиным взором весь зал и сразу
смекнул, что Туз треф ввалился не рассиживать в гульбище, а в розыскном
зуде по Мордасову. Боржомчик волок Туза меж столиков, тягостное зрелище -
не вписывался укутанный в лохмотья Туз в веселящуюся пригородную буржуазию
с наехавшими из Москвы ценителями местной ухи и возможности искупаться
глухой ночью с дамами в темном пруду, что снимало множество проблем разом;
чутье подсказало Шпындро, что надо ускорить отъезд из кабака тутошнего,
во-первых, и отъезд во враждебную даль, во-вторых и в главных. Аркадьева
уже выла от очередей, и Шпындро уверяя дружков на службе, будто не сильно
тяготится неустройством отечественного быта, ловил себя на мысли, что
уверения его звучали с каждым разом все фальшивее.
Туз треф наклонился к Мордасову и зашептал.
Настурция, обвив Филина, танцевала яростно, будто перед атакой или
явной погибелью другого свойства: жалела себя нестерпимо и время, текущее
уже годы и годы меж пальцев без смысла, сейчас капало на чудо-ноги в
убойных туфлях обжигающим расплавом невозратимости; разящий табачищем
Филин, будто и произносил приговор, будто и сам значился приговором:
ничего не изменить!
Лицо Мордасова и без того не лишенное лошадиных черт вытягивалось все
более от слов Туза треф; наконец приемщик матерно прервал осведомителя и
тычком руки отправил вон.
Филин доставил к столу виснувшую на его шее Настурцию, нес легко, как
в молодости: господи, до чего же затравили домашние, жена-уродина в
пуделиной прическе, дочурки неискренние в доброте и лютые в злобе; Филин
погладил Настурцию, желая ободрить, мол, ничего, все устроится, такая
красавица, вспомнил о своих и осекся. Ничего не устроится! Беда не снаружи
подстерегает этих девок, что его наследниц, что эту за столом, беда у них
внутри гнездится, вроде наново крашенной машины с насквозь проржавевшим
кузовом, для глаз - загляденье, а пальцем ткни, сыпется труха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32