Крупняков великолепием мощной фигуры, облаченной в тысячный костюм,
украшал зал, казался его самой выдающейся, привлекающей взоры частью. Ел
Крупняков также картинно, как говорил и двигался, ни разу не звякнул
прибором, куски мяса и салаты медленно уплывали в рот, шевелящий толстыми
яркими губами. В зале пахло дорогим трубочным табаком, и запахи кухни не
проникали в это святилище.
За соседним столом Наташа углядела сослуживца мужа не с женой, а с
незнакомкой. "Едва заметно поприветствовали друг друга взглядами - тайна
вкладов гарантировалась, и Аркадьева не испытала и намека на волнение, к
тому же Шпындро привык к деловым контактам супруги и давно оставил попытки
провести грань между деловым обедом и обольщающим. Наташе у
гастрономов-частников нравилось, как нравилось и в других местах, невольно
делающих каждого, в них проникшего, более значительным, пустые люди тучами
слетались туда именно для срочного приобретения дополнительного веса в
чужих глазах, и чем большие пустоты скрывались в их головах, тем
ожесточеннее рвались такие в закрытые для других залы, вынуждающие к
долгому штурму дома творчества, неприступные пансионаты. Себя Аркадьева к
пустым не причисляла, у нее имелся социальный статус - она выезжала и этим
все сказано, свобода сновать туда и обратно заменяла степени и звания;
творческие достижения, инженерные озарения не шли ни в какое сравнение с
принадлежностью к клану выездных; сам факт пересечения границ придавал ее
персоне качество редкое и притягательное для других. Пустым редко выпадало
принимать у себя таких сановников, какие сиживали за обильными столами
четы Шпындро. Вложения в снедь оправдывали себя целиком, даже прижимистый
Шпындро понимал, что щедрые застолья прорастут дополнительными
возможностями, в текущий момент непредсказуемыми.
Крупняков подкладывал и подкладывал, роняя округлые, сальные суждения
и давая биографические справки о каждом из присутствующих за столами в
пределах досягаемости взгляда. Персональные портреты вырисовывались
смешными, обличительными, дурно характеризующими жующих натурщиков; и
Крупняков знал, что также беспощадно живописуют его самого, он мастерски
подмечал отталкивающие черты, тасовал их как колоду карт и выдергивал в
любом наборе рукой опытного фокусника.
После второго - куска нежнейшего мяса, обложенного воздушным
гарниром, утопающим в фиолетово зеленых стебельках и листиках - Аркадьева
решила, что поедет к Крупнякову на кофе, если тот предложит; Крупняков
тоже знал цену разнообразным вложениям и после сокрушительного обеда
предложил бы смотаться к нему непременно. Миг расчета приближался, и
Крупняков выложил по левую руку пухлый бумажник; официант старался не
встретиться взглядом с его блестящей поверхностью; случись такое - знал за
собой неодолимую тягу к деньгам - совладать с инстинктом не удастся.
Крупняков поглаживал бумажник, как живое существо, и похоже сожалел,
что у вместилища денег нет уха, чтобы почесать за ним.
Наконец официант изогнулся, вытянул шею, напоминая одновременно
обозленно шипящего гуся и грифа, подкравшегося к падали - это могло
означать только одно - пора рассчитаться. Крупняков медленно, будто
преодолевая сопротивление, разломил бумажник, не под столом, не стараясь
избавить спутницу от лицезрения чужих денег, но, напротив, совершил все
так, чтобы пухлая пачка - вовсе не розовая из червонцев - а изумрудной
зелени отпечаталась надолго в мозгу женщины. Официант склонился буквой гэ,
и Аркадьева не поверила бы, если бы не видела сама: так гнулись только
японцы в передачах по телевизору и слуги царские в сказках и фильмах про
старину.
Прощание... По очереди подходили изумительные мужчины с перстнями и
шелковыми галстуками, вылезающие из-за загадочных кулис, где по мнению
возбужденной Аркадьевой могло твориться, что угодно: опиумокурильни,
нанесение цветных татуировок, торговля младенцами, но никак - обыкновенное
снование со сковородами и кастрюлями. Расставание прошло также
многозначительно, как и приход: медленные движения, непонятные Наталье
шутки, незнакомые фамилии и гангстерские улыбки, будто с мясом содранные с
лиц чужеземных актеров и приклеенные намертво новым владельцам, зачатым в
спальных районах бескрайнего города.
На улице ярилось солнце, ползли троллейбусы, оранжевые фигурки
укладывали неизменный асфальт, ровняя катками дорожное полотно с такими
страстью и постоянством, будто следом за ними шли другие, разрывающие его,
украшающие ямами и рытвинами.
Такси с зеленым глазом по-кошачьи кралось вдоль тротуара и по
тихоходности средства извоза становилось ясно: редчайшая удача - таксист
высматривает добычу, а не наоборот.
Крупняков медленно приподнял руку и выставил ее на уровне живота,
растопырив холеную кисть.
Даже не спросил, мелькнуло у Натальи, да и что спрашивать, лишнее,
взрослые люди... И все же Крупняков превзошел все ее ожидания, уточнив на
заднем сиденье, истертом тысячами задов: "Отвезти домой или как?"
Аркадьева положила ладонь на мощное колено ухажера и, глядя в
стриженный затылок водителя, безмолвно улыбнулась: получилось или как...

Мордасов готовился к приезду гостей. Бабка недужила и восковое ее
лицо напоминало о худшем.
Мордасов сварил бабке полкачана капусты, тщательно размял вилкой
клеклые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль,
Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить
входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он
там... мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать... Шпын
станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет набитый до
отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по глазам дружка.
Предугадать содержимое пакета никогда нельзя заранее, тут-то и начинался
искус Мордасова.
Что в пакете?
Для него вопрос носил бытийный характер и лишить себя радости
исчерпывающего ответа да и обладания содержимым Колодец не мог. К тому же
за спиной Шпына замаячит неизвестный тип, как видно в годах, и выкрутасы
Мордасова заставят приезжего ворочать башкой, тыкая глазенками по сторонам
то в бочку с малосолом, то в парники, то в обрезки шлангов, то в клумбы,
чтобы не выдать ненароком смятение или ярость или еще что неизвестное,
распирающее нежеланного пришельца.
Мордасов подоткнул бабке подушки под спину, вытер губы.
- Ты как, ба?
Старушка из последних сил оторвалась от подушечной горки, прильнула к
внуку, полушепот-полустон послужил ответом.
Мордасов разрывался, физически ощущая приближение Шпына, как живность
чует извержение или землятресение загодя, как старики глубокие и уставшие
жить, вроде его бабули, предчувствуют приближение кончины.
Бабка глянула на пол, на коврик чахлый, истертый у кровати, сухо
выкашляла:
- Подмети, Сань. Все ж людей ждем...
Мордасов послушно поплелся за веником и совком и тут же понял, что
принял решение, иначе зачем бы ему возиться с веником.
Смочил кустистую солому в бочке с дождевой водой, стряхнул и поплелся
в дом: бабка отвернулась к стене, чтобы не дышать пылью. Мордасов мел
любовно, короткими несильными махами, чтоб пыль не поднималась выше колен,
не оседала на лоскутном одеяле и подушках в кружевных оборках.
Сор на совке Мордасов вынес во двор, зашагал к забору, заросшему
кустами ежевики, к кучам мусора, собранного на участке в прошлое
воскресенье. Сквозь штакетины, мотающиеся на ржаво-сопливых гвоздях,
разглядел цветное пятно, медленно перемещающееся от перекрестка и понял,
что едет Шпын. Мордасов в сердцах швырнул совок и направился к воротам, не
выпуская веник, будто с грозным оружием наизготовку. Хотел открыть ворота
да собственная четырехколеска занимала все свободное место; Шпыну
парковаться выпало прямо на улице, поджав машину ближе к покосившимся
разновысоким доскам шаткой ограды.
Шпын долго елозил колесами взад-вперед, пока не упокоил двигатель.
Колодец только раз глянул на человека рядом со Шпыном: начальничек! тут
ошибки быть не могло, их порода - рожа мучнистая, кожа безвоздушно
живущего кабинетного царька, брезгливый изгиб губ - все-то он
видел-слышал, все-то он знает-умеет...
Лиходей, решил сразу Мордасов, клейкий, ушлый, поднаторевший дурить
людей, забивать чужие уши газетным горохом, овладевший в совершенстве
балансировкой меж сильными над ним и слабыми под ним. Кой черт бабке
понадобится облегчать участь таковскому, транжируя крохи отпущенных
силенок. Шпын вылез из машины первым. Мордасов сразу приметил пакет,
объемный, щедро набитый доверху. Шпын оббежал машину и распахнул дверцу:
пассажир с переднего правого сидения выбрался тяжело, будто преодолел
канаву или, ступая на неверные мостки, перешагнул ревущий ручей. Жирные
руки, как у слепого, искали поддержки, слабо трепеща, как издыхающая рыба,
пока не поймали плечо Шпына.
Мордасов решительно выступил вперед, взмахнул веником приветственно,
увидел страх и удивление на лице дружка. Получилось хуже не придумаешь,
будто грозил. Колодец забросил веник, раскинул хлебосольно руки,
заулыбался, выкрикнул дурашливо, как привечая пьянчужек-должников:
- Здрастьица вам!
Филин вдохнул воздух пригорода, блаженно потянулся: вот и его дачке
купаться в пахучих воздусях, пропитанных деревенскими запахами,
целительными, по глубокому убеждению Филина, особенно в старости.
- Здрастьица вам! - Колодец распахнул калитку, отшвырнул обломок
кирпича с дорожки, ведущей в дом, перекосился от неожиданной боли.
Шпын суетливо колдовал у замков машины, пока Мордасов в раздражении
не бросил:
- Оставь! Тут красть некому.
Филин барственно ступил на дорожку, потрепал Мордасова по плечу, как
собачонку.
Сволочь! Мордасов, вскипая, все ж выкроил любезную улыбку, не мог, не
научился не изгибаться перед наделенными властью, пусть и далекой от его
сфер. Шпын пробормотал имя-отчество прибывшего на излечение, Мордасов его
тут же забыл и то ли от смущения, то ли толком не понимая, что же ему
делать, предложил Филину отведать малосольный. Филин жевал вдумчиво,
чмокая, охая, закатывая глаза, похлопывая себя по бедрам. Вышло, что
съедение огурца - целая эпопея, будто государственное дело провернул Филин
у всех на глазах. Так и работает, гад, из ничего столько разных разностей
напредставляет окружающим - спектакль, куда там. Филин по-хозяйски
запустил руку в бочку за вторым огурцом, чем возмутил Мордасова до
крайности. Пришлось терпеть, утешала только набитость пакета, но и смущало
кое-что: например, Шпын приладился завертывать капелюшное подношение в
комок разноцветной бумаги и когда очищаешь дар от бумажной кожуры, ничего
не остается, так финтифлюшка бездельная - ни пользоваться, ни толкнуть.
Филин второй огурец запустил в пасть целиком и тут же нацелился на
третий. Мордасов предупредил желание - нечего руки мыть в рассоле! -
ухватил миску, набросал огурцов доверху. Филин грузно оседлал скамью под
навесом, умял еще пару огурчиков и принялся смолить беломором.
Мордасову показалось, что в оконце мелькнуло лицо бабки. Он смущенно
бормотнул извинения и скрылся в доме.
- Хорош дружок у тебя, - Филин мечтательно разглядывал Шпындро. -
Совестливый, работящий, без затей живет, небось душу в целости сохранил...
- Сохранил, - поддакнул Шпындро, не понимая, шутит Филин или
преисполнен серьезности, хитер, часто не разберешь прикидывается или
подлинное высказывает, тем более, что всегда, если вдуматься, говорит
мелкое, стертое и не ухватить, что именно хотел внушить, похоже, просто
язык гимнастикой разминал.
Филин заел папиросу огурцом, вытер липкие пальцы о несвежее
полотенце, наброшенное поперек скамьи, глянул на пакет в дарами.
- Ему?
Шпындро кивнул. Филин зашевелил ноздрями, шумно выдохнул: мол, такая
жизнь, мазать надо всех от мала до велика, да может не так и страшна беда
эта, все одно творится сотни лет и повсюду, а движение вперед неоспоримо.
- Спасибо... возишься со мной, - неожиданно проникновенно заключил
Филин и признательность его зазвенела в ушах Шпындро сладкой песней,
однозначно сообщающей: ты поедешь! ты, не Кругов!
Радостное волнение охватило Шпындро, бойко заработал разум, может
зажигалку, что отнял у жены и вознамерился отдать Мордасову, как
сверхурочную, тут же, сейчас же отдарить Филину или получится нарочито?
Рука сама скользнула в пакет, расковыряла в бумаге плоский квадратик.
- Зажигалочка-то у вас не по рангу, - хохотнул Шпын и всучил Филину
дар, тот важно щелкнул, опустил в карман не без удовольствия, оглядел
небеса ласкающим взором и - напрасно изводили страхи Игоря Ивановича -
важно поблагодарил, - что ж... и за малость приятную благодарствую.
За малость? аж взмок Шпындро, случайно обмолвился или намекнул, что
задаривать понадобится основательно, или вовсе ничего особенного в виду не
имел. Шпындро тоже отведал огурец и, проглотив его, сменил тему:
- Славные огурчики. За хорошим столом да с ерофеичем...
- Про горюее теперь надо забыть. - Филин отрубил веско, даже
сумеречно, будто ему в этой части было известно нечто, сокрытое от
большинства, снова напустил на себя начальственность: знахарки да огурцы -
одно, да дистанцию, брат, соблюдай, не то врежешься да шею свернешь.
Гости отдыхали после дальней дороги, ожидая команды на вход. Колодец
по указанию бабки принес воды в бидонах и оставил старушку заговаривать
питье. Вышел во двор, скомандовал Шпыну тащить бутылки с завертывающимися
пробками, а через минуту велел Филину заходить одному. Начальник, низко
пригнувшись, нырнул в комнатенку бабки, неодобрительно сверкнув на иконы в
углу.
- День добрый, мамаша, - Филин придвинул скрипучий стул, с опаской,
не дожидаясь приглашения, сел. Первый вопрос бабки ошарашил.
- Деньги любишь, сынок? - Вырвалось из сухих губ.
- А кто ж их не любит, мамаша, только дитя малое да скот тупой. - Ишь
завернул ответец, порадовался Филин и уселся поудобнее. Не понятно, как
соотносятся любовь к деньгам и его самочувствие... А, бабуся-хитруся,
прикидываешь, как одарит клиент? Филин довольно улыбнулся: хорошо, когда
понятно, все по правилам игры; удивительного мало, старушенция обретается
в тех же пределах, что и Филин: товарно-денежные отношения плещутся у ног
каждого бескрайним морем и прежде, чем отправиться в плавание, всяк
норовит прознать, где рифы, где балуют штормы, а где умучает покоем
мертвый штиль.
Старушечьи руки потянулись к Филину, подрагивающие пальцы замерли,
почти касаясь лица, рот-черточка в вертикальных засечках глубоких, будто
давние швы, морщин не разжимался. Филин сообразил - нелишне изложить
хлопоты, описать невзгоды.
- Тревога не покидает, мамаша... сплю чутко, чуть кто торкнется,
глаза на караул... тело чаще вроде не мое... - Филин оглянулся, будто
вознамерился крамольное сообщить, - нет радости от жизни, хотя вроде все
при всем... семья здоровая, - толстый палец согнулся в подсчете, -
достаток внушительный, но вот мысли паскудные, торопливые, шершавые,
обдирающие внутри, похоже с шипами. Людей не понимаю, вижу насквозь и...
не понимаю... крутят все, комбинируют, норовят обойти и урвать...
Лоскутное одеяло поползло к полу, старушка накренилась:
- Достаток, батюшка, каждому люб.
Филин не слушал, как и всегда, редко придавал значение чужим речениям
да откровениям, весомость числил только за приказами, причем отпечатанными
на бумаге. Приказ есть этап жизни: или возносит или низвергает обычная
бумажка, это не слова гневные на сборищах или разносные статейки в печати.
Следить умно только за приказами в части персональных перемещений:
тревожнее всего, когда копнули под верха, с коими ты ладил, тут жди беды,
начнут жилы тянуть, иссекать всю грибницу, вдруг в одночасье оказавшуюся
ядовитой.
От старушечьих рук струилось тепло или Филин надышал в каморке,
нагрел многопудным телом крошечное пространство, его пьяно клонило ко сну
и пошатывало. Если глазам верить, бабка молчала, но в мозгу, будто и в
немоте чужая речь вливалась в уши, загоралось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32