Мордасов стянул
очки на кончик носа, дотронулся до жирной отметины на полотне с опаской,
будто к насекомому, к тому же ядовитому, вот-вот ужалит.
Боржомчик егозил вдали с подносом. Мордасов отпрянул от еще дымящейся
тарелки.
- Эй! - Выкрикнул он официанту и только потом сообразил, что вряд ли
Боржомчик чем поможет. На крик кукольно повернулись четыре головы в
ондатровых шапках, масляные глаза ощупали с макушки до пят вроде
безразлично, а вроде и цепко. Курага, курага! Мордасов сыпанул соль на
ладонь, растер по пятну. Курага она, конечно, на плаву держит. У каждого
своя курага: у Шпына ручки да зажигалки, да те же календари, не раз
пристраивал по десятке, а если из страны Восходящего солнца с
эмалеволикими девами в кимоно, то по четвертному - только заноси. Ишь ты,
сумеречно усмехнулся Колодец, ну чистые туземцы мы стали, ручки дерьмовые,
календари, мишура с наклейками, ну чем не стекляшки да бусы на берегу
Маклая... Стыдоба!
Всяк выжимает из подношения судьбы. У Настурции место не без дохода
да вприплюсовку знойность необоримая. Боржомчик тож не с пустыми руками со
службы топает. У бабки Рыжухи дочь на промысле, хоть и не почетном, зато
обильно кормящем, да и от кваса отколупнуть случается, ну и он, Колодец,
свою делянку расчистил и пашет-перепахивает.
Вот и вся курага! Жизнь одна, не ты - так тебя.
Мордасов никогда не видел жены Игоря Ивановича, не согласовывал с ней
взгляды на жизнь - откуда ж похожесть? - выросли в одно время, и время их
слепило по единому образу и подобию; а сведи их вместе, друг от друга нос
стали б воротить, вроде разные люди из непересекающихся слоев,
наиотличающиеся, как только можно, а на поверку один помет, просто к
разным сосцам припали и до поры не встречались под материнским брюхом.
Аппетит пропал, Мордасов поковырял вырезку, успев довольно отметить,
что только ему поднесли такой харч, остальные утешались лжекиевскими,
почитай, из чистого хлеба, обильно пропитанного маслом. Горошек Мордасов
сгреб в одну сторону, красную капусту в другую. Ишь куражиные ходоки,
нет-нет да скосят на него глаза, прикидывают, как повести себя в торге,
как не прогадать да не обмишуриться, и впрямь жулья развелось - половодье,
отметил Колодец хмуро, но не без протеста, причисляя себя к малопочтенной,
зато массовой категории тружеников.
Настурция и Зинка-галантерейщица громко смеялись и Мордасов видел,
что все мужчины в ресторане не оставили без внимания появления Настурции.
Колодец числился вроде поверенным во всех делах Настурции; как-то сразу в
друзья себя оба определили и Притыка без стеснения пользовалась связями
Колодца: обменными, путевочными, ремонтными; тем, что парятся с ним врачи,
помогающие женским бедам без трехдневных хлопот. Всякое-разное случалось и
Колодец выручал.
Мордасов положил деньги на стол, прижал перечницей: и Зинка к
Настурции тянется, думает, и ей, мышиной рожице, перепадет мужского
внимания в компании Притыки. Соображает! Мордасов поднялся, прошел мимо
куражиного люда, как князь мимо дворовых, высоко держа голову и,
принюхиваясь, будто ожидая уловить непривычный запах.
Настурция сидела в вольной позе и ее совершенства многим едокам
служили десертом. Колодец кивнул девицам, заглянул на кухню, велел
заготовить пару банок красной икры. Без наценок! предупредил он и
пригрозил: не то я тоже введу тарифы, запляшете почище японцев. Мордасов
внимательно читал газеты и трудности японского торгового наступлени
переживал, как свои; прижали самураи американцев, пусть! пусть попривыкнут
янки, каково это на вторых ролях от рождения до смерти.
Наташа Аркадьева заехала к Крупнякову по делу. С машиной пора решать.
Крупняков напоминал владетельного помещика, вальяжный, косая сажень в
плечах, в длинном махровом халате, с усищами и всклокоченной сивой гривой.
Крупняков во всем старался соответствовать своей щедрой фамилии: говорил
раскатисто, движения не скованные, размашистые, удаль в каждом жесте,
смех, будто ложкой по днищу медного таза наяривают, даже хрустальные
подвески дворцовой люстры оживали и мелко подрагивали в тонком перезвоне.
- Наталья! - Кричал Крупняков и при его габаритах умудрялся ужом
виться вокруг жены Шпындро. - Прелесть моя! Вот сюда садись, нет сюда...
или сюда... чтоб я тебя видел во всем твоем великолепии. Царица! Нет, в
кресло не садись, только вчера выудил, буду реставрировать. А, креслище?!
Под королевскую, доложу я тебе, попу! Перетяну набивным бархатом, упадешь!
Это тебе не деревяшка лопарей. Искусство, мать, вечное и нетленное. Не
зацепись колготками, мне тут еще не отшкурили. А диванище?! Абзац! Ну я
его пас, ну умасливал девок. У меня дружок есть, на охоту ездит,
кабанчиков бьет, лосей, птицу, все уверяет, мол, охота такая встряска,
такая... я ему пробовал растолковать, что охота на диван почище, чем на
слона или льва в Африке, не верит. Я, вот говорит, на овсы... на медведя и
невдомек ему, что диван отловить ни с каким медведем не сравниться, опять
же украшение быта плюс вложение...
Аркадьева знала, что тарахтением Крупняков всего лишь маскирует
растерянность: не сподобился выкопать клиента на машину и упускать
верхушку, что в руки плывет, резона нет. Хозяин притащил кофе и вазу с
курабье. Наташа машинально отщипнула кусок, сухой, перележавший свое -
пахнуло мышами и затхлостью погреба. Аркадьева знала - с Крупняковым можно
и не церемониться.
- Курабье в наборе с креслом шло? Восемнадцатый век?
Крупняков загоготал, в попытке исправить оплошность выудил коробку
привозных конфет.
- Прелесть моя! Ты ж знаешь, холостую который год, недогляд вышел с
курабье, извиняй! Для уборщиц придерживаю, попалось под горячую руку.
Миль, как говорится, пардон! Не по злобе, моя прелесть, а вот погляди, -
Крупняков боялся насупленности Аркадьевой, пытался отвлечь, сбить пламя
предстоящего объяснения, - лампу справил, вазон датского фарфора, абажур
золотого шитья, настоящий, не фуфельный, как императорские короны вышиты?
а? Волшебство!..
Крупняков успевал следить за настроением Аркадьевой и видел, что его
тактические маневры проку не приносят.
Аркадьева резко поднялась, ваза с курабье, соприкоснувшись с
развевающимися одеждами гостьи, заскользила к краю столика.
- Ой! - По-детски вспеснул руками Крупняков и бросился спасать вазу.
- Хрусталь ручного гранения! Царица моя! Мамина ваза, фамильная, тут
одного серебра приляпано - мне на старость хватит. - Крупняков захватил в
ладонь три печенья и запихал в рот, прожевал, по-клоунски скорчил гримасу.
- А еще ничего печеньице, ты зря, третьего дня покупал у Елисея...
Наташа подошла к окну: хороша квартира у Крупнякова, вид -
закачаешься, досталась по наследству, отец Крупнякова и впрямь числился до
войны крупняком, а сын в спекуляцию ударился, достиг не малого, имел
общемосковскую репутацию, в кругах посвященных котировался, мог достать
черта в ступе, а мог отдельно черта, отдельно ступу, как пожелает
заказчик. Значит, нахватал дел и до машины ее Игоречка руки не доходят.
- Крупняков, - Аркадьева внезапно обернулась, - не морочь голову, мне
ждать не в жилу.
- Опять едете? - тоскливо вопросил, побито: сам отсидел в молодости и
уж знал, что ни в жизнь не выбраться на лазоревые берега с редчайшей
мануфактурой на каждом - это ж надо! - углу.
- Прекрати клоунаду, - оборвала на полуслове, - соображай, ехали бы,
зачем машину менять на новую?
Крупняков заломил руки притворно, в душе потеплело: ишь Наталья,
сколько тоски прозвучало в твоем "если б ехали". Крупняков навидался
такого люда, господи сколько же их прошло через его руки, веди он записи,
целый отдел кадров посрамил бы да какой, и каждый проситель с двойным
дном: на работе пламенный борец за счастье народов, а в дому Крупнякова
клиент, кому что, купи-продай, достань то да это и, конечно, на равных
вроде, в друзьях все, но Крупняков понимал, держат дистанцию, он-то не
выездной, с чревоточинкой, а вкладчики - кто во что - с паспортами,
синими, зелеными, черт их знает с какими еще. Тому мебель и чтоб
непременно в сохранности, тому дачу и чтоб не дальше тридцати верст, и
чтоб газ, унитаз и гараж, тому для жены украшения... вон в ушах Натальи
молитвами Крупнякова серьги; уж лет десять, как спроворил, уговорил одну
старушенцию, заплатил божьему одуванчику сущие гроши, а Наталье впарил за
десять тысяч, думал обобрал до нитки, а вышло-то по истечении лет, что
чуть не в подарок отдал. Эх, время! Мало тебе, что к могиле подталкиваешь,
так еще из нажитого воздух выпускаешь, имел гору, а глянь осталось щепотка
- гол, как сокол, будто надувной матрас резанули.
Аркадьева перехватила взгляд Крупнякова, дотронулась до серьги, в
сапфировом кобошоне тлела синяя искра. Аркадьева припомнила те тягостные
торги. Она сидела здесь же у Крупнякова, а Игорь страховал внизу в машине;
в ту пору сам Шпындро еще заявлял: "Я в эти дела лезть не желаю", но
заявлял все реже и голос его звучал все глуше, менее уверенно. Наталья
принесла деньги в сумочке, держала ее, прижав к груди, и в распахнутой
спальне Крупнякова ей чудилось чье-то присутствие, и зная, что в этой
квартире есть черный ход, она ужасалась: вдруг по голове ба-бах! деньги
отберут и деру, уйдут черным ходом, а Игорь так и будет елозить в машине.
Тогда все обошлось без волнений, если не считать самих торгов. Крупняков
бедняга умер бы, узнай что Наташа привезла пятнадцать тысяч, смирившись с
их потерей в уплату за серьги; бились яростно, четыре часа Игорь караулил
внизу, два раза Наталья подходила к входной двери, гневно сбрасывая
цепочку, три раза Крупняков упрятывал серьги в коробочку и в сердцах с
грохотом задвигал ящик комода в бронзовых накладках. Сколько воды
утекло...
Аркадьева подцепила конфету - дорогая, коробка из приличного
магазина, Моцарт-кугель.
- Вот что, моя прелесть! - Вперилась Крупнякову прямо в глаза, зная
что тот не выдерживает прямого взгляда. - Я тебе не дура первого выезда,
нахапал дел - прожевать не можешь! Двигай мою тачку или заберу. -
Аркадьева демонстративно запустила руку в коробку и сыпанула во
вместительный накладной карман пригоршню конфет. - Девочкам... на работе,
- пояснила любезно и медленно отошла к окну, зная, что Крупняков к ней до
сих пор не равнодушен. - И вот еще что... кушетка, которую ты мне втюхал
за антиквариат, на поверку вышла самотес, сколотили умелые ребята в дачном
сарае или в гаражике в выходные. Эх, Крупняков, обманываешь беззащитную
женщину...
- Ну... нет... не думай... я... - Крупняков стеснялся самозабвенно,
набрал воздуха, округлил щеки и хоть и не стеснялся лишних хлопот с
перепродажей некстати всплывшей кушетки, не хотелось и терять проверенного
клиента, - могу забрать, тащи обратно, у меня тут один с юга ходок при
виде гнутых ножек да грифонов на подлокотниках аж дрожит.
Аркадьева вышла, оставив Крупнякова без ответа, пусть помучается,
Крупняков знал, что они с Игорем давно в Москве, а значит скоро в
путь-дорогу, есть над чем подумать: снова заработает помпа инопоставок.
Филин любил людей манежить и сейчас не собирался отпускать Шпындро,
хотя не раз уж отметил, как подчиненный морщится от едкого дыма. Парень!
Мне б твои года. Филин засмолил очередную папиросу, ушел бы на пенсион, да
две девки на шее, обе не замужем, одеть да обуть - проблема, да и приручил
их как на грех выделяться. Беда. Погонят его скоро, ох погонят, по глазам
видит и тех, кто выше - вертикальных загонщиков и других по горизонтали,
народ тут чуткий, улавливает малейшие колебания, годами дрессированны.
Дым привычно щекотал ноздри. В голове Филина мелькали карточные
комбинации, преферансист милостью божьей, карты только выложат на стол
масть к масти, а он уж видит все варианты, за то и начальство привечало.
Какой игрок! Сам Алфеев отмечал.
Филин любил сумерничать в рабочем кабинете, склонившись над столом,
на белом листе бумаги рисовал таинственные цифры и значки: 9т, Вп, Кб, что
означало девятка треф, валет пик, король бубей... Филин выписывал на
бумагу десять комбинаций и заходящих в кабинет мог неожиданно попросить:
назови две карты! .?. Любые две. Филин щурился и вошедший выкликал две
карты - прикуп. Филин запускал в схваченные желтизной седины корявые
пальцы, ерошил волосы, мог и крепко сказануть при мужиках и вздыхал
облегченно или мрачнел, смотря по тому, легла карта прикупа или нет.
И сейчас Филин в строку выписал десять карт, полагая что Шпындро со
стула у стены кажется, что Филин делает пометки в переписке и неожиданно
потребовал, разглядывая весьма сомнительный мизер:
- Назови две карты!
Шпындро весь в переживаниях, еще терзаемый худшими подозрениями не
уловил смысла просьбы, хотя играл сам, взгляд его блуждал беспомощно по
стенам, натыкался на обязательные портреты, на цветы, на вымпелы с
выставок, равнобедренными треугольниками свисавшие в прогалах меж шкафов.
Клуб дыма распухал на глазах джином, намаявшимся в теснинах бутылки,
щипал веки и в довершении всего вещал человеческим голосом, требовательно
и с нотками раздражения:
- Назови две карты!
Шпындро ругал себя за растерянность, сколько раз корил за раболепие
перед начальством, нет, не давалась ему завидная легкость общения с
вышестоящими, как Кругову, умудряется же человек не грубить и не терять
достоинства. Кругов негласно считался его конкурентом, оба пахали одно
поле, работали с одними фирмами, считались специалистами одного профиля.
Вид усмехающегося Кругова ожег, будто кнутом стеганули, Шпындро собрался,
уперся взглядом в настенный календарь, узрел красную воскресную семерку и
выпалил:
- Две красные семерки.
- Бубна и черва что ли? - Голос Филина дрогнул от радости. Две
семерки! Две хозяйки! не мизер вышел - классика. - Филин важно отложил
папиросу, посмотрел на глашатая прикупа, задумчиво, примериваясь,
вынашивая намерение высказать нечто важное, и впрямь прошелестел тихо
по-отечески:
- Хороший ты парень. Сколько лет наблюдаю за тобой, собранный,
деловой, честный... - Филин поперхнулся, как подумалось Шпындро намеренно
и лишь потом осенило, что во всем виноват дым-горлодер. - Наш человек.
Сразу отлегло и стало смешно: боялся? чего? дурья башка! Можно
подумать он один подторговывает, многие уж и не скрывают, так и рубят с
плеча: поеду-подлатаюсь, дыры позатыкаю, а дыры-то безкрайние,
расползаются, как на капроне.
Филин тяжело выбрался из кресла, оказавшись в полный рост неожиданно
маленьким, в засборенных брюках, с толстенным животом, с трудом
подпираемым натянутым до предела ремнем; передвигался Филин медленно,
расставляя носки широко в стороны, как балерина, конец галстука на его
животе лежал почти параллельно полу, Филин добрел до угла стола, выгреб из
пластмассового прибора пустой коробок, два раза подкинул, поддав большим
пальцем так, что коробок стал вертикально.
- Вишь, еще рука чуткая, - хитроватые глаза скосились на живот, - не
гляди, что меня так расперло, это сейчас, а молодовал, как травинка.
Шпындро попытался представить Филина травинкой, едва не рассмеялся,
вовремя сдержался, давно усвоив, что в вельможных кабинетах лишнее
позволять опасно, лучше смолчать, пускай нахмуренным сочтут, лишь бы не
легковесным, попривык, что насупленным людям, будто придавленным грузом
особенных забот - вот только каких никому не ведомо - легче живется, вроде
значительнее они, весомее, и все их медлительную угрюмость принимают за
надежность и несомненную полезность делу.
Филин вернулся к креслу, оперся о спинку, растопырив локти.
- Ты сколько уж как возвернулся?
Снова обдало жаром - непосвященному не понять, что означает такой
вопрос, Шпындро знал: вопрос вопросов, такой вопрос, как ворота крепости,
если его задают, жди - вот-вот ворота распахнутся и тогда... долгожданный
отъезд, проводы, ненатуральные сетования близких, такой же пробы качания
головами друзей и знакомцев, не раз он переживал эту лихорадочную,
предотъездную пору, дарившую ощущение перерождения, предвестия
неизведанного, как в молодости, когда ждешь неведомого, ждешь изо дня в
день, не допуская и тени сомнения в разминке с грядущими чудесами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
очки на кончик носа, дотронулся до жирной отметины на полотне с опаской,
будто к насекомому, к тому же ядовитому, вот-вот ужалит.
Боржомчик егозил вдали с подносом. Мордасов отпрянул от еще дымящейся
тарелки.
- Эй! - Выкрикнул он официанту и только потом сообразил, что вряд ли
Боржомчик чем поможет. На крик кукольно повернулись четыре головы в
ондатровых шапках, масляные глаза ощупали с макушки до пят вроде
безразлично, а вроде и цепко. Курага, курага! Мордасов сыпанул соль на
ладонь, растер по пятну. Курага она, конечно, на плаву держит. У каждого
своя курага: у Шпына ручки да зажигалки, да те же календари, не раз
пристраивал по десятке, а если из страны Восходящего солнца с
эмалеволикими девами в кимоно, то по четвертному - только заноси. Ишь ты,
сумеречно усмехнулся Колодец, ну чистые туземцы мы стали, ручки дерьмовые,
календари, мишура с наклейками, ну чем не стекляшки да бусы на берегу
Маклая... Стыдоба!
Всяк выжимает из подношения судьбы. У Настурции место не без дохода
да вприплюсовку знойность необоримая. Боржомчик тож не с пустыми руками со
службы топает. У бабки Рыжухи дочь на промысле, хоть и не почетном, зато
обильно кормящем, да и от кваса отколупнуть случается, ну и он, Колодец,
свою делянку расчистил и пашет-перепахивает.
Вот и вся курага! Жизнь одна, не ты - так тебя.
Мордасов никогда не видел жены Игоря Ивановича, не согласовывал с ней
взгляды на жизнь - откуда ж похожесть? - выросли в одно время, и время их
слепило по единому образу и подобию; а сведи их вместе, друг от друга нос
стали б воротить, вроде разные люди из непересекающихся слоев,
наиотличающиеся, как только можно, а на поверку один помет, просто к
разным сосцам припали и до поры не встречались под материнским брюхом.
Аппетит пропал, Мордасов поковырял вырезку, успев довольно отметить,
что только ему поднесли такой харч, остальные утешались лжекиевскими,
почитай, из чистого хлеба, обильно пропитанного маслом. Горошек Мордасов
сгреб в одну сторону, красную капусту в другую. Ишь куражиные ходоки,
нет-нет да скосят на него глаза, прикидывают, как повести себя в торге,
как не прогадать да не обмишуриться, и впрямь жулья развелось - половодье,
отметил Колодец хмуро, но не без протеста, причисляя себя к малопочтенной,
зато массовой категории тружеников.
Настурция и Зинка-галантерейщица громко смеялись и Мордасов видел,
что все мужчины в ресторане не оставили без внимания появления Настурции.
Колодец числился вроде поверенным во всех делах Настурции; как-то сразу в
друзья себя оба определили и Притыка без стеснения пользовалась связями
Колодца: обменными, путевочными, ремонтными; тем, что парятся с ним врачи,
помогающие женским бедам без трехдневных хлопот. Всякое-разное случалось и
Колодец выручал.
Мордасов положил деньги на стол, прижал перечницей: и Зинка к
Настурции тянется, думает, и ей, мышиной рожице, перепадет мужского
внимания в компании Притыки. Соображает! Мордасов поднялся, прошел мимо
куражиного люда, как князь мимо дворовых, высоко держа голову и,
принюхиваясь, будто ожидая уловить непривычный запах.
Настурция сидела в вольной позе и ее совершенства многим едокам
служили десертом. Колодец кивнул девицам, заглянул на кухню, велел
заготовить пару банок красной икры. Без наценок! предупредил он и
пригрозил: не то я тоже введу тарифы, запляшете почище японцев. Мордасов
внимательно читал газеты и трудности японского торгового наступлени
переживал, как свои; прижали самураи американцев, пусть! пусть попривыкнут
янки, каково это на вторых ролях от рождения до смерти.
Наташа Аркадьева заехала к Крупнякову по делу. С машиной пора решать.
Крупняков напоминал владетельного помещика, вальяжный, косая сажень в
плечах, в длинном махровом халате, с усищами и всклокоченной сивой гривой.
Крупняков во всем старался соответствовать своей щедрой фамилии: говорил
раскатисто, движения не скованные, размашистые, удаль в каждом жесте,
смех, будто ложкой по днищу медного таза наяривают, даже хрустальные
подвески дворцовой люстры оживали и мелко подрагивали в тонком перезвоне.
- Наталья! - Кричал Крупняков и при его габаритах умудрялся ужом
виться вокруг жены Шпындро. - Прелесть моя! Вот сюда садись, нет сюда...
или сюда... чтоб я тебя видел во всем твоем великолепии. Царица! Нет, в
кресло не садись, только вчера выудил, буду реставрировать. А, креслище?!
Под королевскую, доложу я тебе, попу! Перетяну набивным бархатом, упадешь!
Это тебе не деревяшка лопарей. Искусство, мать, вечное и нетленное. Не
зацепись колготками, мне тут еще не отшкурили. А диванище?! Абзац! Ну я
его пас, ну умасливал девок. У меня дружок есть, на охоту ездит,
кабанчиков бьет, лосей, птицу, все уверяет, мол, охота такая встряска,
такая... я ему пробовал растолковать, что охота на диван почище, чем на
слона или льва в Африке, не верит. Я, вот говорит, на овсы... на медведя и
невдомек ему, что диван отловить ни с каким медведем не сравниться, опять
же украшение быта плюс вложение...
Аркадьева знала, что тарахтением Крупняков всего лишь маскирует
растерянность: не сподобился выкопать клиента на машину и упускать
верхушку, что в руки плывет, резона нет. Хозяин притащил кофе и вазу с
курабье. Наташа машинально отщипнула кусок, сухой, перележавший свое -
пахнуло мышами и затхлостью погреба. Аркадьева знала - с Крупняковым можно
и не церемониться.
- Курабье в наборе с креслом шло? Восемнадцатый век?
Крупняков загоготал, в попытке исправить оплошность выудил коробку
привозных конфет.
- Прелесть моя! Ты ж знаешь, холостую который год, недогляд вышел с
курабье, извиняй! Для уборщиц придерживаю, попалось под горячую руку.
Миль, как говорится, пардон! Не по злобе, моя прелесть, а вот погляди, -
Крупняков боялся насупленности Аркадьевой, пытался отвлечь, сбить пламя
предстоящего объяснения, - лампу справил, вазон датского фарфора, абажур
золотого шитья, настоящий, не фуфельный, как императорские короны вышиты?
а? Волшебство!..
Крупняков успевал следить за настроением Аркадьевой и видел, что его
тактические маневры проку не приносят.
Аркадьева резко поднялась, ваза с курабье, соприкоснувшись с
развевающимися одеждами гостьи, заскользила к краю столика.
- Ой! - По-детски вспеснул руками Крупняков и бросился спасать вазу.
- Хрусталь ручного гранения! Царица моя! Мамина ваза, фамильная, тут
одного серебра приляпано - мне на старость хватит. - Крупняков захватил в
ладонь три печенья и запихал в рот, прожевал, по-клоунски скорчил гримасу.
- А еще ничего печеньице, ты зря, третьего дня покупал у Елисея...
Наташа подошла к окну: хороша квартира у Крупнякова, вид -
закачаешься, досталась по наследству, отец Крупнякова и впрямь числился до
войны крупняком, а сын в спекуляцию ударился, достиг не малого, имел
общемосковскую репутацию, в кругах посвященных котировался, мог достать
черта в ступе, а мог отдельно черта, отдельно ступу, как пожелает
заказчик. Значит, нахватал дел и до машины ее Игоречка руки не доходят.
- Крупняков, - Аркадьева внезапно обернулась, - не морочь голову, мне
ждать не в жилу.
- Опять едете? - тоскливо вопросил, побито: сам отсидел в молодости и
уж знал, что ни в жизнь не выбраться на лазоревые берега с редчайшей
мануфактурой на каждом - это ж надо! - углу.
- Прекрати клоунаду, - оборвала на полуслове, - соображай, ехали бы,
зачем машину менять на новую?
Крупняков заломил руки притворно, в душе потеплело: ишь Наталья,
сколько тоски прозвучало в твоем "если б ехали". Крупняков навидался
такого люда, господи сколько же их прошло через его руки, веди он записи,
целый отдел кадров посрамил бы да какой, и каждый проситель с двойным
дном: на работе пламенный борец за счастье народов, а в дому Крупнякова
клиент, кому что, купи-продай, достань то да это и, конечно, на равных
вроде, в друзьях все, но Крупняков понимал, держат дистанцию, он-то не
выездной, с чревоточинкой, а вкладчики - кто во что - с паспортами,
синими, зелеными, черт их знает с какими еще. Тому мебель и чтоб
непременно в сохранности, тому дачу и чтоб не дальше тридцати верст, и
чтоб газ, унитаз и гараж, тому для жены украшения... вон в ушах Натальи
молитвами Крупнякова серьги; уж лет десять, как спроворил, уговорил одну
старушенцию, заплатил божьему одуванчику сущие гроши, а Наталье впарил за
десять тысяч, думал обобрал до нитки, а вышло-то по истечении лет, что
чуть не в подарок отдал. Эх, время! Мало тебе, что к могиле подталкиваешь,
так еще из нажитого воздух выпускаешь, имел гору, а глянь осталось щепотка
- гол, как сокол, будто надувной матрас резанули.
Аркадьева перехватила взгляд Крупнякова, дотронулась до серьги, в
сапфировом кобошоне тлела синяя искра. Аркадьева припомнила те тягостные
торги. Она сидела здесь же у Крупнякова, а Игорь страховал внизу в машине;
в ту пору сам Шпындро еще заявлял: "Я в эти дела лезть не желаю", но
заявлял все реже и голос его звучал все глуше, менее уверенно. Наталья
принесла деньги в сумочке, держала ее, прижав к груди, и в распахнутой
спальне Крупнякова ей чудилось чье-то присутствие, и зная, что в этой
квартире есть черный ход, она ужасалась: вдруг по голове ба-бах! деньги
отберут и деру, уйдут черным ходом, а Игорь так и будет елозить в машине.
Тогда все обошлось без волнений, если не считать самих торгов. Крупняков
бедняга умер бы, узнай что Наташа привезла пятнадцать тысяч, смирившись с
их потерей в уплату за серьги; бились яростно, четыре часа Игорь караулил
внизу, два раза Наталья подходила к входной двери, гневно сбрасывая
цепочку, три раза Крупняков упрятывал серьги в коробочку и в сердцах с
грохотом задвигал ящик комода в бронзовых накладках. Сколько воды
утекло...
Аркадьева подцепила конфету - дорогая, коробка из приличного
магазина, Моцарт-кугель.
- Вот что, моя прелесть! - Вперилась Крупнякову прямо в глаза, зная
что тот не выдерживает прямого взгляда. - Я тебе не дура первого выезда,
нахапал дел - прожевать не можешь! Двигай мою тачку или заберу. -
Аркадьева демонстративно запустила руку в коробку и сыпанула во
вместительный накладной карман пригоршню конфет. - Девочкам... на работе,
- пояснила любезно и медленно отошла к окну, зная, что Крупняков к ней до
сих пор не равнодушен. - И вот еще что... кушетка, которую ты мне втюхал
за антиквариат, на поверку вышла самотес, сколотили умелые ребята в дачном
сарае или в гаражике в выходные. Эх, Крупняков, обманываешь беззащитную
женщину...
- Ну... нет... не думай... я... - Крупняков стеснялся самозабвенно,
набрал воздуха, округлил щеки и хоть и не стеснялся лишних хлопот с
перепродажей некстати всплывшей кушетки, не хотелось и терять проверенного
клиента, - могу забрать, тащи обратно, у меня тут один с юга ходок при
виде гнутых ножек да грифонов на подлокотниках аж дрожит.
Аркадьева вышла, оставив Крупнякова без ответа, пусть помучается,
Крупняков знал, что они с Игорем давно в Москве, а значит скоро в
путь-дорогу, есть над чем подумать: снова заработает помпа инопоставок.
Филин любил людей манежить и сейчас не собирался отпускать Шпындро,
хотя не раз уж отметил, как подчиненный морщится от едкого дыма. Парень!
Мне б твои года. Филин засмолил очередную папиросу, ушел бы на пенсион, да
две девки на шее, обе не замужем, одеть да обуть - проблема, да и приручил
их как на грех выделяться. Беда. Погонят его скоро, ох погонят, по глазам
видит и тех, кто выше - вертикальных загонщиков и других по горизонтали,
народ тут чуткий, улавливает малейшие колебания, годами дрессированны.
Дым привычно щекотал ноздри. В голове Филина мелькали карточные
комбинации, преферансист милостью божьей, карты только выложат на стол
масть к масти, а он уж видит все варианты, за то и начальство привечало.
Какой игрок! Сам Алфеев отмечал.
Филин любил сумерничать в рабочем кабинете, склонившись над столом,
на белом листе бумаги рисовал таинственные цифры и значки: 9т, Вп, Кб, что
означало девятка треф, валет пик, король бубей... Филин выписывал на
бумагу десять комбинаций и заходящих в кабинет мог неожиданно попросить:
назови две карты! .?. Любые две. Филин щурился и вошедший выкликал две
карты - прикуп. Филин запускал в схваченные желтизной седины корявые
пальцы, ерошил волосы, мог и крепко сказануть при мужиках и вздыхал
облегченно или мрачнел, смотря по тому, легла карта прикупа или нет.
И сейчас Филин в строку выписал десять карт, полагая что Шпындро со
стула у стены кажется, что Филин делает пометки в переписке и неожиданно
потребовал, разглядывая весьма сомнительный мизер:
- Назови две карты!
Шпындро весь в переживаниях, еще терзаемый худшими подозрениями не
уловил смысла просьбы, хотя играл сам, взгляд его блуждал беспомощно по
стенам, натыкался на обязательные портреты, на цветы, на вымпелы с
выставок, равнобедренными треугольниками свисавшие в прогалах меж шкафов.
Клуб дыма распухал на глазах джином, намаявшимся в теснинах бутылки,
щипал веки и в довершении всего вещал человеческим голосом, требовательно
и с нотками раздражения:
- Назови две карты!
Шпындро ругал себя за растерянность, сколько раз корил за раболепие
перед начальством, нет, не давалась ему завидная легкость общения с
вышестоящими, как Кругову, умудряется же человек не грубить и не терять
достоинства. Кругов негласно считался его конкурентом, оба пахали одно
поле, работали с одними фирмами, считались специалистами одного профиля.
Вид усмехающегося Кругова ожег, будто кнутом стеганули, Шпындро собрался,
уперся взглядом в настенный календарь, узрел красную воскресную семерку и
выпалил:
- Две красные семерки.
- Бубна и черва что ли? - Голос Филина дрогнул от радости. Две
семерки! Две хозяйки! не мизер вышел - классика. - Филин важно отложил
папиросу, посмотрел на глашатая прикупа, задумчиво, примериваясь,
вынашивая намерение высказать нечто важное, и впрямь прошелестел тихо
по-отечески:
- Хороший ты парень. Сколько лет наблюдаю за тобой, собранный,
деловой, честный... - Филин поперхнулся, как подумалось Шпындро намеренно
и лишь потом осенило, что во всем виноват дым-горлодер. - Наш человек.
Сразу отлегло и стало смешно: боялся? чего? дурья башка! Можно
подумать он один подторговывает, многие уж и не скрывают, так и рубят с
плеча: поеду-подлатаюсь, дыры позатыкаю, а дыры-то безкрайние,
расползаются, как на капроне.
Филин тяжело выбрался из кресла, оказавшись в полный рост неожиданно
маленьким, в засборенных брюках, с толстенным животом, с трудом
подпираемым натянутым до предела ремнем; передвигался Филин медленно,
расставляя носки широко в стороны, как балерина, конец галстука на его
животе лежал почти параллельно полу, Филин добрел до угла стола, выгреб из
пластмассового прибора пустой коробок, два раза подкинул, поддав большим
пальцем так, что коробок стал вертикально.
- Вишь, еще рука чуткая, - хитроватые глаза скосились на живот, - не
гляди, что меня так расперло, это сейчас, а молодовал, как травинка.
Шпындро попытался представить Филина травинкой, едва не рассмеялся,
вовремя сдержался, давно усвоив, что в вельможных кабинетах лишнее
позволять опасно, лучше смолчать, пускай нахмуренным сочтут, лишь бы не
легковесным, попривык, что насупленным людям, будто придавленным грузом
особенных забот - вот только каких никому не ведомо - легче живется, вроде
значительнее они, весомее, и все их медлительную угрюмость принимают за
надежность и несомненную полезность делу.
Филин вернулся к креслу, оперся о спинку, растопырив локти.
- Ты сколько уж как возвернулся?
Снова обдало жаром - непосвященному не понять, что означает такой
вопрос, Шпындро знал: вопрос вопросов, такой вопрос, как ворота крепости,
если его задают, жди - вот-вот ворота распахнутся и тогда... долгожданный
отъезд, проводы, ненатуральные сетования близких, такой же пробы качания
головами друзей и знакомцев, не раз он переживал эту лихорадочную,
предотъездную пору, дарившую ощущение перерождения, предвестия
неизведанного, как в молодости, когда ждешь неведомого, ждешь изо дня в
день, не допуская и тени сомнения в разминке с грядущими чудесами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32