Тут, как раз, все ясно: ни Рыжуха, ни божьи одуванчики, что
приплелись на генеральную репетицию к погосту не сподобились. Боржомчику
что ль чужую облизывать, или девке из парфюмерии? И прикорнула бабуля
сейчас там в ночи под землей и холодно, и вздохнуть тяжко - воздух едва
просачивается сквозь жирные комья. А вдруг нет души, как она верила? Тогда
что?..
Мордасов налил в чистую кофейную чашку - до десерта не дошло -
опорожнил, заел эклером, с детства любил, любому жору предпочитал, так и
повелось - кругом икра, балыки да колбасы, а ему эклер подавай.
И тут запас прочности Мордасова вышел, сорвало дверь, сдерживающую
дурное, с петель, схватил Мордасов швабру и принялся колотить по стульям
вокруг стола, видя на каждом того, кто только полчаса назад трамбовал
обивку теплым задом. Крушил от сердца, не забывая, что мебель давно
задумал сменить, и выходило облегчение, разметав стулья, глянул по верхам
шкафов, где притаились короба картонные из-под аппаратуры, смел из все на
пол, забрался на стол и сиганул в кучу картона, припомнив, каскадера -
сдатчика барахла, уверявшего, что безопаснее всего падать, как раз на
картонные коробки.
Посреди комнаты на куче картона окунался в ночной покой Мордасов, сон
скрутил вмиг при подмоге выпитого, усталости, переживаний, вымел сон все
начисто из головы Мордасова, по губам гуляла блаженная улыбка человека,
все сделавшего, как надо, и губы шевелились и, если припасть чутким ухом,
различились бы слова одни и те же на протяжении всей ночи: вишь, ба, во с
кем живу... вишь, ба, с кем... вишь, с кем...

На площади у обезглавленного монумента Шпындро и Настурция ловили
такси. Настурция опасалась задрать голову, чтобы не видеть результатов
расправы обозленного Стручка с пионером Гришей. Шпындро, напротив, взирал
без страха: вандалы! надо ж и припоминалось милицейское - акция; и правы,
разве не акция? Весь опыт Шпындро подсказывал, что подозревая козни
врагов, никогда не прогадаешь. Всю жизнь провел среди профессиональных
опасальщиков. Чего опасаешься, дядя? Не скажет, отмахнется, чур тебя чур!
Зато давно усек каждый: опасаться чиновнику к лицу, украшает, опасение за
мысль принимается, а мыслящий чиновник - штука редкая, а значит оценят,
продвинут, при добротах, при выказанном покорстве и желании делиться, как
бог повелел.
- Вандалы! - Шпындро притянул Настурцию, поцеловал в ухо, успел
разглядеть, как редкое слово, возвеличило его в глазах Настурции: не
жулик, прикинутый в тряпье, а человек вполне образованный, негодующий,
видя безобразие, и нашедший единственно верное определение пьяному
вероломству Стручка.
Шпындро уже начал тянуть к станции, туда, где чернели рельсы, бегущие
во все стороны, когда с бывшей Алилуйки ныне Ударного труда, пронзил
Шпындро - жадность взбурлила пенно, едва не захлебнулся негодованием -
насквозь выкатила нелегкая, зеленый огонек. Сколько отсюда набьет? Шпындро
по-прежнему сжимал руку Настурции. Таксист подкатил по-кошачьи, подвел
машину так мягко, почтительно, будто заранее сговорился с Игорем
Ивановичем внести лепту в обольщение Настурции. Пришлось воспользоваться.
Уместились на заднем сиденье, голова Настурции подпрыгивала на плече
Шпындро и, чтобы не видеть счетчика, больно цепляющего по глазам набором
прыгающих цифр, Шпындро ринулся в пылкость, полагая, что прелюдия
предрешенному кофепитию не повредит. Настурция отвечала вяло, Шпындро
сообразил: пьяна, измотана и вовсе не настроена на один лад с провожатым.
По лесу в ночи Шпындро не ездил давно и сейчас в отяжелевшей голове
протянутые к шоссе разлапистые ветви елей казались зловещими руками
недругов, использующих внезапную госпитализацию Филина, чтобы преградить
Шпындро выезд. Привлекательность Настурции померкла, стоило шевельнуться
страхам за исход предстоящей битвы. Хороша страна назначения - вот что!
Выпадает не часто даже ездунам-профессионалам, в такой стране на всю
оставшуюся жизнь лоск наведешь, вроде дополируешь шероховатости, а там
доживай, конечно, не без старческих невзгод - их даже для выездных никто
отменить не в силах - но хоть не лязгая зубами от нищеты, не боясь
сунуться на рынок с объемистой сумкой.
Добрались до Притыки в половине первого. Шпындро заплатил, вылез из
машины, нежно поддерживая не слишком твердо ступающую Настурцию.
- Машину не отпускай! - успела выдавить пошатывающаяся женщина.
Шпындро похолодел, все тонкости обхождения, все умения ухаживать
отлетели, по-мальчишески взмолился:
- А кофе?
Настурция отступила на шаг, застыла в свете фонарей, выигрышном - или
впрямь хороша на редкость? Шпындро окатило тоской: сорвалось, рухнуло...
Когда Настурция начала говорить, Шпындро прозрел, господи, как же красит
праведный гнев.
- Кофе тебе дочь Рыжухи сварит! Умелая по части кофе, свидетелей тыщи
- подтвердят!
Шпындро проигрывать не любил - и кто любит? Но умел. Канючить не
стал. Вяло махнул таксисту, да поздно, машина исчезла за ближайшим
поворотом. Настурция юркнула в подъезд. Пусто, уныло... Шпындро зашагал по
теряющимся в темноте улицам, проклиная Мордасова, Притыку, умершую бабку,
недужного Филина, всю эту шатию-братию. Что наплести жене, заявившись
среди ночи? Не хотел волновать ее?.. Не поверит. Можно и не оправдываться,
молча бухнуться в постель и все, но накалять страсти сейчас в решающие
дни, никак некстати.
Час Шпындро ловил машину, полчаса колесил, вошел в дом около трех
ночи. Снял ботинки, в носках прокрался на кухню, не включая свет выпил
бутылку боржома из холодильника, лакал из горлышка, направился в туалет;
перемещаясь тихо, как тень, радуясь сноровке и беззвучию в квартире, может
удастся соврать, что вернулся чуть позже одиннадцати. Разделся в гостиной,
повесив одежду на спинку кресла, погладил матово мерцающего в ночи
фарфорового пастушка, направился в спальню и только в кровати обнаружил -
дома никого.
Шпындро включил ночник: половина жены пуста, на пуфе ночная рубашка,
на тумбочке крем.
Шпындро разглядел себя в трюмо - краснодеревная гордость Аркадьевой.
Что ж приключилось? Воспользовалась его отлучкой? Не боясь, что позвонит,
проверит или сообразив, что из-за города особенно не раззвонишься? И
раньше ее художества замечал, но, чтоб не ночевать... и еще выходка
Настурции, вызывающе принебрегшей им, давила. Дура! Шпындро подскочил.
Если поеду?.. Поеду, чтоб вам всем... Дурища! Лишила себя... он перебрал
флаконы на тумбочке жены, выгреб из ящиков дорогие нераспечатанные
упаковки духов - для себя, для презентов, бог знает для чего.
Шпындро холодно перебирал, с кем бы могла загулять жена.
Бессмысленно, не угадаешь... И все же Наталью отличало врожденное умение
грешить с оглядкой, редкая способность балансировать на грани, не
срываясь. Шпындро, кутаясь в халат, побрел на кухню.
Вдруг что случилось! Не интрижка - черт с ней, а настоящее,
непоправимое, вдруг Наталья лежит сейчас в синеватом свете ламп, в
операционной, над изуродованным телом склонились перебрасывающиеся
односложно люди в шапочках и марлевых повязках, скрывающих нижнюю половину
лица, плоть Наташи кромсают скальпели, рвут зажимы, терзают крючья?..
Игорь Иванович покрылся испариной, представил себя вдовцом, страшно:
порушится раз и навсегда заведенный порядок... но и облегчение
подмигивало: вдовец. Овдоветь не пагубно, наоборот, все пожалеют, может и
одного отправят в забугорье, пусть утешится, а если без новой жены
побоятся, тогда поиск, смотрины, компании и вдруг молодая женщина рядом и
ни единого косого взгляда в спину. Вдовец! Взятки гладки, кодекс чести -
не нарушен. А если выживет калекой, потухшей, вздорной, с выкачанной
недугом волей к жизни, повиснет мертвым грузом на шее Шпындро, тогда
попробуй уйди, брось, откажись - сгноят!
К телефону?! Трезвонить?! Добиваться?! Умолять неведомых людей на
другом конце провода?! Шпындро потащился к аппарату. Никогда еще не звонил
по надобностям, покрывающим кожу мурашками. Наконец пробился: ответили ни
да, ни нет, пусть перезвонит через час. Шпындро улегся, накрылся одеялом с
головой, как малолетка, преграждая путь бедам, и затих в тяжком, не
приносящем облегчения сне.
Проснулся от резей в животе, отодрал голову от подушки, не разлепляя
глаз, на ощупь воткнулся в тапки, ссутулившийся, с мешками под глазами
выбрался в коридор, в коридоре ходики на цепях - ампир, из дворца в
Клагенфурте, находка Крупнякова - отбили половину седьмого утра, когда
отворилась входная дверь. С ночи Шпындро от огорчения и перебора
запамятовал обязательное - набросить цепочку. Аркадьева открыла дверь
своими ключами и сейчас супруги смотрели друг другу в глаза.
- Привет, - Аркадьева смотрелась смертельно уставшей и старой.
- Привет, - Шпындро поежился, резь в животе отпустила, облегчение
укрепило решимость... Лаяться не стану, приказал себе Шпындро, не испытав
и крошечного укола ревности.
В то утро на работе Шпындро все судачили, что у Филина обширный
инфаркт и скорее всего начальника отправят на пенсию. После полудня
прояснилась таинственность поведения Кругова. Коллега Шпындро не выдержал,
треснул... Кругов развелся и как претендент на выезд не котировался и в
малой степени, теперь не один год отмываться. Вот отчего Кругов поражал
спокойствием, обреченность примирила конкурента с неизбежным поражением. В
тот же день к вечеру Шпындро посекретничал в кадрах: выяснилось, кроме
него и посылать некого, выходило, Филин знал с самого начала, что выезд
Шпындро неизбежен и тянул резину по привычке повелевать, чтоб подчиненный,
не дай бог, не решил, будто так просто все - взял да поехал безо всякой
благодарности. Шпындро не гневался, Филин разыгрывал свою партию, как по
нотам, никто другой не повел бы себя иначе в их кругах.
В среду у ларька "Мороженое" Шпындро отоварился причитающимся даром
фирмача и, когда отвозил тяжелую упаковку домой, мелькнуло, что именно
этот вечер он уготовил для свидания с Настурцией... теперь ее отвержение
ухажера значения не имело.
Теперь он ехал! Более ничего не интересовало.
Он ехал и ехал вскоре. С женой события недавней ночи не обсуждались.
Шпындро уже успел предупредить Наталью, что надо собираться и сборы эти
делали ненужными любые перепалки и выяснения: каждый знал, что привалил
самый крупный выигрыш, остальное - мелочи, забудется, перемелется,
выветрится из памяти бесследно.
Составлялось главное и в среду вечером чета выездных уселась за
изысканный стол со свечами, отметили выигрыш. Шпындро размяк и хотел
по-доброму, не поддевая, выспросить с кем же баловалась жена в ту ночь, но
поймал себя на обнадеживающем - неинтересно! Он не прикидывался, а на
самом деле не испытывал ни малейшего искуса, кто да что. Семечки. В
преддверии открывающихся возможностей глупо портить себе кровь
несущественным.
В четверг телефонно объявилась мать, Игорь Иванович укорил себя в
сыновней черствости: за перипетиями последних дней вовсе выветрилось, что
мать одна, болеет и только сын может облегчить ее участь.
Шпындро после вести о выезде подобрел, неуловимо стал напоминать
Крупнякова, хотя уступал купцу антиквариата габаритами, замечалась
медлительность и свет покоя в глазах, как у человека с твердым,
обеспеченным будущим, не подвластным козням судьбы.
Состоялось основополагающее... В новом качестве Шпындро будто обретал
крылья и воспарял над массами, над знакомцами, прикидывающимися, будто
искренне рады и сгорающими на поверку от нутряного пламени зависти. Пусть
их! И то сказать - обидно! Особенно тем, кто не различал, в чем же Шпындро
превосходит других, какие-такие дарования за ним числятся. И зависть жгла
тем глубже, чем очевиднее становилось: дарований никаких, разве что
подторговывает лояльностью... Всегда верен не тем, кто прав, а тем, кто
сверху. Торговец лояльностью... Пусть их, напридумывают всякое-разное лишь
бы умерить злобу обделенных. Каждый ближнего-удачника норовит в грехе
обвалять, как в куриных перьях, прикидываясь, будто вытянувшему выигрышный
билет отроду писано грешить, а завидующий - святой. А если со стороны
взглянуть?.. Окажется, те чисты, кому и не выпало прикоснуться к желанной
грязишке, а то б еще почище Шпындро выкобенивали...
Под вечер сын навестил мать, проведал подарившую жизнь. Жалкая
коммуналка с порога обдала стиркой, мебелью-рухлядью, прогорклым кухонным
букетом, клопиным мором. Мать с трудом растворила толстенную в филенках
створку - маленькая, седая, с просвечивающей кожей, в профиль напоминающая
засушенный листок. Провела сына в комнату, усадила: посреди стола на
скатерти блюдо с его любимыми пирожками. Мать всегда прощает! Шпындро
откусил пирожок, просыпал на пол начинку, виновато улыбнулся. Мать еще не
знает, что он выиграл, не знает, что сын - предмет зависти многих, обошел,
обскакал, вырвался вперед - не остановишь.
На стенах комнаты, на тумбочках, за стеклами книжных шкафов пестрели
заморские дары сына, дешевые, безвкусные, надерганные из фонда подарков
для самых неприхотливых и ничего не решающих, а для матери и вовсе
никчемных; штопор с затейливой ручкой, барометр в кожаном чехле, грошевый
телефон-трубка. Когда дарил, не удержался, расшифровал: на рынке сто
рублей! Мать всполошилась, прижала руки к груди - чур меня чур! зачем
подношения дорогущие? Зачем напрягать бюджет сыновний, человека семейного
в расцвете лет? Шпындро величаво млел: знай наших, щедрость и ему знакома.
Мать налила чаю, заварив из восьмиугольной опять-таки издалека
вывезенной коробки.
- Хорош чаек? - Не утерпел сын.
Мать погладила чадо по голове, рука ничего не весила.
Жилье матери угнетало Шпындро: не зря жена не жаловала навещать
свекровь, портилось настроение, неуспех прилипчив, предостерегала
Аркадьева и муж соглашался, так и есть, кто ж сомневается. Визиты к матери
тяготили, сын испытывал облегчение только покинув старый дом в центре
города, выскочив из подъезда, откуда мальчиком-толстяком выкатывался годы
и годы назад.
За поспешной трапезой Шпындро не утерпел, признался, что скоро уедет,
что нервы ему трепали изрядно, что выезд всего лишь воздаяние за тяготы
службы и даже зачем-то - по привычке отпираться - приплел про мизерные
оклады в их системе; говорил будто оправдывался, будто и сам понимал как
чудовищно нелепо соотносятся миры коммуналок и шумных международных
аэропортов. Радовался выезду неприкрыто, мысленно уличал мать в
непонимании; трудно давалось осознание разности восприятия жизни им -
мужчиной в соку - накануне выезда и ею - на склоне лет, оставшейся в
одиночестве при сварливых соседях.
Мать радовалась, глядя на сына, сметающего с блюда, Шпындро в паузах
меж беседами уминал пироги, не забывая стряхивать крошки с брюк на пол.
Сытность проросла уверенностью, подстегнула желание удалиться, Шпындро
поднялся, подошвы ботинок растирали по паркетинам начинку - яичный желток
и листики капусты.
- Мама, я плохой сын... - хотелось обнять мать, прижать, выкрикнуть:
я плохой сын, но я привезу тебе то, и то... смолчал, поняв, что матери в
отличие от многих, как раз ничего не нужно и вещецентрическая
завершенность рушилась, таяла привычная уверенность в необоримой ценности
даров, приходило непрощенное прозрение: матери все эти годы нужен был он
сам, а не его привозы. Скомканно попрощались, мать, забегая вперед,
проводила до площадки, неловко облобызала; Шпындро молол про прелести
страны назначения, про открывающиеся горизонты благополучия, про новую
страницу и следующую ступень, не чая, как скорее скатиться по лестнице.
Мать отступала к облаку коммунальных запахов, вырывающихся за порог
квартиры, над седым узлом волос краснели, белели, чернели кнопки
разнящихся числом нажатий звонков и Шпындро обостренным слухом,
натренированным на службе распознавать едва шелестящие шепоты, различил
явственно в материнском вздохе:
- Они... украли у меня сына...
Шпындро опасался рыданий матери, глаза пожилой женщины остались сухи,
под грохот запоров массивной двери бывший жилец ринулся вниз.

Обезглавленный пионер Гриша понуро мок под дождем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32