Может подсобит - подкинул ухо на ладони, - примета
времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие торчали
повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не верите?!
Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до сноса, зимами
и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит ухо Гриши вроде
кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впослед событий, давно
ушедших прикоснуться ко времени, помять его в руках, погладить, пылинки
сдуть.
- Зря ты институт бросил. - Настурция посерьезнела. - Излагаешь -
заслушаешься.
- Изложенцами земля полна, - возразил Мордасов, - рукастые
повывелись, и честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или
американского журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с
тобой жертвы, у нас выхода не было, а у них был. - Мордасов кивнул на
площадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там. - У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запретный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь...
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть... У академиков тож свой мирок, но те мне
завистью глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся,
мозговитые, я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня
отличны? В грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего,
у них барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы
и сразу в комиссионный, а тут производная...
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему,
раздражителем засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие
цену ему, Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади -
мечен неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае
шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря. Разве
он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва опасная
правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не переделать,
он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой, отвечающей тонким
движением души, судьба сведет, так и проживут безбедно, а там - нырь! - к
бабуле под памятник, что поставит благодарный внук.
Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами.
Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть
может именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал
мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал их,
тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках
совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю
ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало
чувство, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в
себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой
обязанностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не
уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор
зловещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к
истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава богу,
тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой алчностью
не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без руля и ветрил...
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с
чувством человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно
смирилась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка
неизвестного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет
ее время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках
горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не затих
в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
Шпындро мял газету, складывал, разглаживал, пытаясь прочесть хоть
одну заметку, хоть абзац или строку - не получалось. Досада неизвестного
происхождения мешала сосредоточиться. Похоже досада произрастала из
пустоты внутри, от холода не низкотемпературного, а от холода ввиду
отсутствия движений души. Ничего не хотелось, возникало подозрение в
обделенности. У каждого свое таилось - чужим ни глянуть, ни тронуть. У
Мордасова - бабка; у Филина - дочери, У Настурции - мечты на устройство
жизни, нежные, как подснежники: у Наташи Аркадьевой - любовники. Только у
Шпындро не имелось тайного стержня, к которому крепилась бы вся его жизнь,
выяснялось: армирован он единственно выездом и возможностями,
открывающимися при этом. Лиши его синего паспорта навечно, дай красный,
как у всех и... и... Уроки словесности в школе, преподавательница из
бывших, старушонка с мягкой плавной речью, вовсе не такой, что в ходу
сейчас, такая програссировала бы: и... адовы муки покажутся... и тут
Шпындро присовокупил от себя... щекотанием пяток.
Легли рано. Спальня походила на съемочную площадку из жизни
кинозвезд, там, далеко, куда так рвался Шпындро. Сон скрутил быстро и
отпустил к четырем утра. Шпындро до семи ворочался, время от времени
поглядывал на циферблат: светящиеся точки черного круга мертвенной зеленью
напоминали глаза Филина при вспышках гнева, теперь, наверное, тусклые,
выдающие хворь немолодого тела.
Из-под одеяла Шпындро выбрался один, выпил чай: кухня утром, такая
уютная по вечерам, походила на камеру пыток, предметы стояли не на
привычных местах и освещение выхватывало как раз то, что следовало бы
скрыть: пыльный совок и обгрызанный веник, шелуху лука между плитой и
мойкой, разлохмаченную половую тряпку у батарей - сколько раз приказывал
выбросить - пакеты картошки рваные, из щелей посыпающие матовый мрамор -
оба гордились полом кухни - струйками засохшей земли.
После бритья, разыскивая одеколон, Шпындро задел стеклянную полку и
едва предотвратил роковое падение фарфорового пастушка на пол, сжал
безделушку, с ненавистью посмотрел на спальню, выскочил из дома, шарахнув
дверью, и тут же пожалел: вдруг отлетит побелка с потолка или треснет
дорогая лепнина под висящими на цепях коридорными светильниками.
Филин не подвел: в понедельник утром вызов в кадры перехватил
дыхание, ожидание поездки ворохнулось в Шпындро вполне различимо,
торкнулось ножками, как егозливый плод в утробе.
В кадрах водилась пугающая порода людей, смахивающих на Филина
кряжистостью, наколками, косолапыми короткобедрыми ногами, но в отличии от
Филина, поражающими еще сумеречностью, шутки здесь в обиходе не числились,
королевствовало в заваленных папками кабинетах молчание и шорох бумаг.
Кадровики с вызванными не распространялись, не сверлили
пронзительными глазами пришедшего, а раз припечатав взглядом - кто прибыл
и как посмел нарушить важность течения дел неимоверных? - извлекали на
свет божий дело: переворачивали страницы и молчали, молчали и
переворачивали... и решали-то не они вовсе и до решения еще много воды
утечет, но навредить могли, помочь вряд ли - да и кому взбредет в голову
помогать? - но тягомотиной, нерасторопностью, мастерской чиновной затяжкой
могли сгубить любого.
Пальцы-коротышки ласкали пронумерованные листы, как касаются струн
или клавиш нежные пальцы виртуозов, но не в попытке исторгнуть звуки, а
единственно желая нагнать страх, исторгнуть дрожь в напряженно сидящем
через стол человеке, а тем самым доказать свою нелишнесть в этой жизни.
Шпындро не волновался. Дело держало на плаву уверенно, все в нем
честь по чести: комсомольская юность с обязательным обиванием порогов
молодежного райкома, овощные базы с распитием - впрочем не означенном в
деле - на морозец; учебы актива за городом; не слишком деятельные, но
изрядно шумные студенческие отряды; положенная учеба - языки, шлифовка
профнавыков, первые робкие выезды...
На этих страницах не нашлось места ни Колодцу, ни пакетам с
десятипенсовыми ручками, ни купле-продаже машин, ни консультациям
Крупнякова, ни бурной коммерческой деятельности жены; с этих страниц
Шпындро представал таким, каким его желали видеть - на памятник в рост еще
не тянул, но строгость бюста на родине героя уже проглядывала.
Дело держало на плаву, слепое от рождения или ослепленное намеренно
теми, кому Шпындро привозил и впихивал, поначалу смущенно улыбаясь, а
позже даже с ледком во взоре: куда денутся, не откажут же, само в руки
катит.
Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не
беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вроде
другой, - объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и
Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.
Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молчание имело цену и
могло экспортироваться, сейчас Шпындро и кадровик заработали бы стране
немалую сумму поставкой молчального товара высокой пробы на мировые рынки.
Молчание кадровика поражало непревзойденной непредсказуемостью
последующего шага и разнообразием мимических приемов, в гамме чувств,
простирающейся от сострадания - оба понимали наигранного - до подозрений
во вся и всем мощным тоном звучало вымогательство, как у каждого тертого
чиновника воителя, прокемарившего годы и годы под время от времени
меняющимися портретами.
Как и Филин, человек через стол от Шпындро ронял: му... бу... г-м...
и прочие невнятные звуки, которые могли ничего не означать, а могли
вмещать столь многое, что и подумать страшно. Уши Шпындро привычно вбирали
нечленораздельное; Игорь Иванович сохранял спокойствие и старался смотреть
на кадровика ласково, хорошо зная: чиновник только прикидывается, что ему
безразлична физиономия сидящего напротив, а на деле исподтишка внимательно
наблюдает за человеком, чья судьба на решающем перепутье.
- Му... - Шпындро закинул ногу на ногу.
- Бу... - Шпындро придвинул стул и распрямился.
- Г-м... - Шпындро сцепил пальцы и чуть склонил голову.
Кадровик дотащился до последнего листа, поднял глаза - Шпындро сиял
приветливостью, впрочем, не забывая о почтении - ткнул в картонную
обложку, закрыл дело, посмотрел на жирно выведенную фамилию, начальное
"ша" которой напоминало вилы и снова начал листать с первой страницы.
Шпындро молчал, ему причиталось выслушать еще порцию или две му, бу и
г-м; торопиться некуда, и Шпындро мысленно прокручивал акт передачи
подношения фирмача, а также прикидывал, куда пригласить Настурцию, чтобы
выглядело солидно и не слишком обременило финансово.
Наконец кадровик бегло пролистал дело, решительно захлопнул и одарил
Шпындро специфической улыбкой, одновременно бодрящей и устрашающей - плод
многолетних усилий. Шпындро улыбнулся по видимости радужно, кристально,
без примеси угроз или двусмысленностей, что тоже давалось годами
тренировок.
Кадровик поднялся, оторвался от стула и Шпындро, пожали друг другу
руки и Шпындро заметил у основания толстого большого пальца кадровика
такую же русалочку - сильно уменьшенную, совсем кроху - что предавалась
безобразиям на груди Филина. Смешно: будто всех людей, от коих так или
иначе зависел Шпындро татуировал один и тот же умелец. В
благожелательности кадровика проглядывала немалая работа Филина, и Шпындро
посетило облегчение: выходило, не зряшни его вложения и хлопоты.
Из кадров Игорь Иванович вернулся пружинной походкой и только
непроницаемое лицо Кругова поганило настроение: догадывается - откуда я
или нет? Поболтали с Круговым о чепухе, сел за рабочий стол,
предусмотрительно усыпанный деловыми бумагами, как раз в необходимом
количестве, чтоб не заподозрили в безделье - во-первых, и в том, что не
справляется, завален выше головы - во-вторых.
Трепыхнулся внутренний телефон, Кругов цапнул трубку, кивнул и вышел,
у Шпындро екнуло сердце. Вдруг туда же? Признак скверный, если кадры
сначала потянули его, а потом Кругова: жизненный опыт подсказывал -
выигрывает всегда последний из приглашенных и Шпындро представил, как
сейчас его конкурент и кадровик - немалый начальник и член бюро -
перемывают косточки Шпындро.
Через пять минут - не срок, чтоб опасаться худшего - Кругов вернулся.
Шпындро отпустило: плохо, нервы расшатались, колотило, будто минут за
десять перед встречей с фирмачем, скрытной, не предназначенной чужим
глазам; Шпындро знал, что дрожь ломает круто, но не длительно; когда он
вышагивал к ларьку-мороженое, страхи отлетели, как в институте - дрожь
била перед дверью аудитории, где принимали экзамены - а когда вошел, а тем
более вытянул билет, страх исчезал: будь что будет...
Шпындро посетовал, что прихватило Филина, выказал участие с тем
непременным налетом позволительной издевки, с которой давно знающие друг
друга коллеги судачат о начальстве. Кругов выразил сожаление и Шпындро
громко на всю комнату отметил, что если отбросить мелочи - кто без
недостатков? - Филин мужик что надо и оставалось только сожалеть, что
Игорь Иванович не может только знать, передаст его слова Филину или
исказит или вовсе верноподданническое признание Шпындро умрет в Кругове.
Скорее всего умрет! Что поделаешь? Кругов - не дурак поднимать акции
Шпындро безо всякой выгоды для себя.
Может кто другой подсобит-протелеграфирует наверх? Шпындро скользнул
взглядом по сотрудникам, нахохлившимся над столами в немой попытке
симулировать немалый труд.
Еще раздражали предстоящие поминки. Не пойду! Зачем они мне? Кто меня
осудит? Я в глаза не видел старуху, другое дело, что Мордасов может
взъяриться. Шпындро давно взял за правило: не буди лихо... черт его знает,
Мордасова, вдруг шлея под хвост захлестнет, - возьмет и нагадит да и как,
канал сбыта - надежный и оперативный - Колодец незаменим, а еще Шпындро не
сомневался, что стол Мордасов отгрохает будь-будь, и если отправиться без
машины, можно хряпнуть от души, расслабиться, к тому же на поминках
непременно отприсутствует Настурция и тогда отпадет необходимость
обременительного ужина в Москве: как ни крути, Шпындро выпадут проводы
Настурции в Москву, а там, быть может, подфартит напроситься на полночный
кофе и получалось, что посещение поминок - не пустая трата времени, а,
напротив, экономия денег - обольщающий ужин рассасывался. Шпындро
посветлел. Кругов подмигнул лучезарному лику и в невинном движении века
Шпындро снова узрел недоброе и, чтобы не ухнуть в никчемное самокопание,
предпочел вернуться к заключительной фазе поминок, а именно к проводам
Настурции.
Вот они вышли из дома Мордасова, дошагали до площади, вот
покореженный монумент пионеру - Шпындро еще не в курсе участи гипсового
Гриши - и тут возникает заминка: заарканить такси в тьмутаракани в
последний час не легко и возможно удастся резонно обосновать
привлекательность поездки на электричке - исключительно для выигрыша
времени - а на вокзале в Москве Шпындро отлавливает такси и везет
Настурцию к ней домой, заранее предупредив жену, что после возлияния на
поминках мордасовской бабки предпочитает отсыпаться у Колодца - чего зря
накануне выезда нетрезвым шастать по ночным улицам, подвергая себя
опасности, а утром на работу двинет прямо от Мордасова, оговорив опоздание
часа на два под общепринятым медицинским прикрытием, которому давно никто
не верит всерьез и которое всегда срабатывает безотказно.
Шпындро тут же отзвонил Мордасову и уточнил день поминок. Вторник.
Весьма удобно: сегодня вечером банкет с фирмачами, с одним из них он
условился на среду для передачи дара, а вечер вторника посвятит себе и
Настурции и тогда в среду не понадобится рваться между ужином с Притыкой и
приемом заморского дара.
На перерыв Шпындро шел в добром расположении духа: миновал
шептунов-перекурщиков, у коих меж зубов не застревало ни единое слово,
особенно, если доверяющий тайное, многозначительно подносил палец к губам,
мол, секрет, и желтопальцевых тружеников, долгие, безвозвратные годы
проведших у батарей в коридорах, и в затаенных углах тогда несло, как
мутно стремительные потоки в половодье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие торчали
повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не верите?!
Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до сноса, зимами
и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит ухо Гриши вроде
кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впослед событий, давно
ушедших прикоснуться ко времени, помять его в руках, погладить, пылинки
сдуть.
- Зря ты институт бросил. - Настурция посерьезнела. - Излагаешь -
заслушаешься.
- Изложенцами земля полна, - возразил Мордасов, - рукастые
повывелись, и честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или
американского журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с
тобой жертвы, у нас выхода не было, а у них был. - Мордасов кивнул на
площадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там. - У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запретный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь...
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть... У академиков тож свой мирок, но те мне
завистью глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся,
мозговитые, я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня
отличны? В грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего,
у них барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы
и сразу в комиссионный, а тут производная...
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему,
раздражителем засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие
цену ему, Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади -
мечен неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае
шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря. Разве
он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва опасная
правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не переделать,
он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой, отвечающей тонким
движением души, судьба сведет, так и проживут безбедно, а там - нырь! - к
бабуле под памятник, что поставит благодарный внук.
Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами.
Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть
может именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал
мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал их,
тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках
совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю
ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало
чувство, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в
себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой
обязанностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не
уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор
зловещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к
истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава богу,
тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой алчностью
не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без руля и ветрил...
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с
чувством человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно
смирилась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка
неизвестного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет
ее время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках
горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не затих
в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
Шпындро мял газету, складывал, разглаживал, пытаясь прочесть хоть
одну заметку, хоть абзац или строку - не получалось. Досада неизвестного
происхождения мешала сосредоточиться. Похоже досада произрастала из
пустоты внутри, от холода не низкотемпературного, а от холода ввиду
отсутствия движений души. Ничего не хотелось, возникало подозрение в
обделенности. У каждого свое таилось - чужим ни глянуть, ни тронуть. У
Мордасова - бабка; у Филина - дочери, У Настурции - мечты на устройство
жизни, нежные, как подснежники: у Наташи Аркадьевой - любовники. Только у
Шпындро не имелось тайного стержня, к которому крепилась бы вся его жизнь,
выяснялось: армирован он единственно выездом и возможностями,
открывающимися при этом. Лиши его синего паспорта навечно, дай красный,
как у всех и... и... Уроки словесности в школе, преподавательница из
бывших, старушонка с мягкой плавной речью, вовсе не такой, что в ходу
сейчас, такая програссировала бы: и... адовы муки покажутся... и тут
Шпындро присовокупил от себя... щекотанием пяток.
Легли рано. Спальня походила на съемочную площадку из жизни
кинозвезд, там, далеко, куда так рвался Шпындро. Сон скрутил быстро и
отпустил к четырем утра. Шпындро до семи ворочался, время от времени
поглядывал на циферблат: светящиеся точки черного круга мертвенной зеленью
напоминали глаза Филина при вспышках гнева, теперь, наверное, тусклые,
выдающие хворь немолодого тела.
Из-под одеяла Шпындро выбрался один, выпил чай: кухня утром, такая
уютная по вечерам, походила на камеру пыток, предметы стояли не на
привычных местах и освещение выхватывало как раз то, что следовало бы
скрыть: пыльный совок и обгрызанный веник, шелуху лука между плитой и
мойкой, разлохмаченную половую тряпку у батарей - сколько раз приказывал
выбросить - пакеты картошки рваные, из щелей посыпающие матовый мрамор -
оба гордились полом кухни - струйками засохшей земли.
После бритья, разыскивая одеколон, Шпындро задел стеклянную полку и
едва предотвратил роковое падение фарфорового пастушка на пол, сжал
безделушку, с ненавистью посмотрел на спальню, выскочил из дома, шарахнув
дверью, и тут же пожалел: вдруг отлетит побелка с потолка или треснет
дорогая лепнина под висящими на цепях коридорными светильниками.
Филин не подвел: в понедельник утром вызов в кадры перехватил
дыхание, ожидание поездки ворохнулось в Шпындро вполне различимо,
торкнулось ножками, как егозливый плод в утробе.
В кадрах водилась пугающая порода людей, смахивающих на Филина
кряжистостью, наколками, косолапыми короткобедрыми ногами, но в отличии от
Филина, поражающими еще сумеречностью, шутки здесь в обиходе не числились,
королевствовало в заваленных папками кабинетах молчание и шорох бумаг.
Кадровики с вызванными не распространялись, не сверлили
пронзительными глазами пришедшего, а раз припечатав взглядом - кто прибыл
и как посмел нарушить важность течения дел неимоверных? - извлекали на
свет божий дело: переворачивали страницы и молчали, молчали и
переворачивали... и решали-то не они вовсе и до решения еще много воды
утечет, но навредить могли, помочь вряд ли - да и кому взбредет в голову
помогать? - но тягомотиной, нерасторопностью, мастерской чиновной затяжкой
могли сгубить любого.
Пальцы-коротышки ласкали пронумерованные листы, как касаются струн
или клавиш нежные пальцы виртуозов, но не в попытке исторгнуть звуки, а
единственно желая нагнать страх, исторгнуть дрожь в напряженно сидящем
через стол человеке, а тем самым доказать свою нелишнесть в этой жизни.
Шпындро не волновался. Дело держало на плаву уверенно, все в нем
честь по чести: комсомольская юность с обязательным обиванием порогов
молодежного райкома, овощные базы с распитием - впрочем не означенном в
деле - на морозец; учебы актива за городом; не слишком деятельные, но
изрядно шумные студенческие отряды; положенная учеба - языки, шлифовка
профнавыков, первые робкие выезды...
На этих страницах не нашлось места ни Колодцу, ни пакетам с
десятипенсовыми ручками, ни купле-продаже машин, ни консультациям
Крупнякова, ни бурной коммерческой деятельности жены; с этих страниц
Шпындро представал таким, каким его желали видеть - на памятник в рост еще
не тянул, но строгость бюста на родине героя уже проглядывала.
Дело держало на плаву, слепое от рождения или ослепленное намеренно
теми, кому Шпындро привозил и впихивал, поначалу смущенно улыбаясь, а
позже даже с ледком во взоре: куда денутся, не откажут же, само в руки
катит.
Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не
беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вроде
другой, - объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и
Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.
Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молчание имело цену и
могло экспортироваться, сейчас Шпындро и кадровик заработали бы стране
немалую сумму поставкой молчального товара высокой пробы на мировые рынки.
Молчание кадровика поражало непревзойденной непредсказуемостью
последующего шага и разнообразием мимических приемов, в гамме чувств,
простирающейся от сострадания - оба понимали наигранного - до подозрений
во вся и всем мощным тоном звучало вымогательство, как у каждого тертого
чиновника воителя, прокемарившего годы и годы под время от времени
меняющимися портретами.
Как и Филин, человек через стол от Шпындро ронял: му... бу... г-м...
и прочие невнятные звуки, которые могли ничего не означать, а могли
вмещать столь многое, что и подумать страшно. Уши Шпындро привычно вбирали
нечленораздельное; Игорь Иванович сохранял спокойствие и старался смотреть
на кадровика ласково, хорошо зная: чиновник только прикидывается, что ему
безразлична физиономия сидящего напротив, а на деле исподтишка внимательно
наблюдает за человеком, чья судьба на решающем перепутье.
- Му... - Шпындро закинул ногу на ногу.
- Бу... - Шпындро придвинул стул и распрямился.
- Г-м... - Шпындро сцепил пальцы и чуть склонил голову.
Кадровик дотащился до последнего листа, поднял глаза - Шпындро сиял
приветливостью, впрочем, не забывая о почтении - ткнул в картонную
обложку, закрыл дело, посмотрел на жирно выведенную фамилию, начальное
"ша" которой напоминало вилы и снова начал листать с первой страницы.
Шпындро молчал, ему причиталось выслушать еще порцию или две му, бу и
г-м; торопиться некуда, и Шпындро мысленно прокручивал акт передачи
подношения фирмача, а также прикидывал, куда пригласить Настурцию, чтобы
выглядело солидно и не слишком обременило финансово.
Наконец кадровик бегло пролистал дело, решительно захлопнул и одарил
Шпындро специфической улыбкой, одновременно бодрящей и устрашающей - плод
многолетних усилий. Шпындро улыбнулся по видимости радужно, кристально,
без примеси угроз или двусмысленностей, что тоже давалось годами
тренировок.
Кадровик поднялся, оторвался от стула и Шпындро, пожали друг другу
руки и Шпындро заметил у основания толстого большого пальца кадровика
такую же русалочку - сильно уменьшенную, совсем кроху - что предавалась
безобразиям на груди Филина. Смешно: будто всех людей, от коих так или
иначе зависел Шпындро татуировал один и тот же умелец. В
благожелательности кадровика проглядывала немалая работа Филина, и Шпындро
посетило облегчение: выходило, не зряшни его вложения и хлопоты.
Из кадров Игорь Иванович вернулся пружинной походкой и только
непроницаемое лицо Кругова поганило настроение: догадывается - откуда я
или нет? Поболтали с Круговым о чепухе, сел за рабочий стол,
предусмотрительно усыпанный деловыми бумагами, как раз в необходимом
количестве, чтоб не заподозрили в безделье - во-первых, и в том, что не
справляется, завален выше головы - во-вторых.
Трепыхнулся внутренний телефон, Кругов цапнул трубку, кивнул и вышел,
у Шпындро екнуло сердце. Вдруг туда же? Признак скверный, если кадры
сначала потянули его, а потом Кругова: жизненный опыт подсказывал -
выигрывает всегда последний из приглашенных и Шпындро представил, как
сейчас его конкурент и кадровик - немалый начальник и член бюро -
перемывают косточки Шпындро.
Через пять минут - не срок, чтоб опасаться худшего - Кругов вернулся.
Шпындро отпустило: плохо, нервы расшатались, колотило, будто минут за
десять перед встречей с фирмачем, скрытной, не предназначенной чужим
глазам; Шпындро знал, что дрожь ломает круто, но не длительно; когда он
вышагивал к ларьку-мороженое, страхи отлетели, как в институте - дрожь
била перед дверью аудитории, где принимали экзамены - а когда вошел, а тем
более вытянул билет, страх исчезал: будь что будет...
Шпындро посетовал, что прихватило Филина, выказал участие с тем
непременным налетом позволительной издевки, с которой давно знающие друг
друга коллеги судачат о начальстве. Кругов выразил сожаление и Шпындро
громко на всю комнату отметил, что если отбросить мелочи - кто без
недостатков? - Филин мужик что надо и оставалось только сожалеть, что
Игорь Иванович не может только знать, передаст его слова Филину или
исказит или вовсе верноподданническое признание Шпындро умрет в Кругове.
Скорее всего умрет! Что поделаешь? Кругов - не дурак поднимать акции
Шпындро безо всякой выгоды для себя.
Может кто другой подсобит-протелеграфирует наверх? Шпындро скользнул
взглядом по сотрудникам, нахохлившимся над столами в немой попытке
симулировать немалый труд.
Еще раздражали предстоящие поминки. Не пойду! Зачем они мне? Кто меня
осудит? Я в глаза не видел старуху, другое дело, что Мордасов может
взъяриться. Шпындро давно взял за правило: не буди лихо... черт его знает,
Мордасова, вдруг шлея под хвост захлестнет, - возьмет и нагадит да и как,
канал сбыта - надежный и оперативный - Колодец незаменим, а еще Шпындро не
сомневался, что стол Мордасов отгрохает будь-будь, и если отправиться без
машины, можно хряпнуть от души, расслабиться, к тому же на поминках
непременно отприсутствует Настурция и тогда отпадет необходимость
обременительного ужина в Москве: как ни крути, Шпындро выпадут проводы
Настурции в Москву, а там, быть может, подфартит напроситься на полночный
кофе и получалось, что посещение поминок - не пустая трата времени, а,
напротив, экономия денег - обольщающий ужин рассасывался. Шпындро
посветлел. Кругов подмигнул лучезарному лику и в невинном движении века
Шпындро снова узрел недоброе и, чтобы не ухнуть в никчемное самокопание,
предпочел вернуться к заключительной фазе поминок, а именно к проводам
Настурции.
Вот они вышли из дома Мордасова, дошагали до площади, вот
покореженный монумент пионеру - Шпындро еще не в курсе участи гипсового
Гриши - и тут возникает заминка: заарканить такси в тьмутаракани в
последний час не легко и возможно удастся резонно обосновать
привлекательность поездки на электричке - исключительно для выигрыша
времени - а на вокзале в Москве Шпындро отлавливает такси и везет
Настурцию к ней домой, заранее предупредив жену, что после возлияния на
поминках мордасовской бабки предпочитает отсыпаться у Колодца - чего зря
накануне выезда нетрезвым шастать по ночным улицам, подвергая себя
опасности, а утром на работу двинет прямо от Мордасова, оговорив опоздание
часа на два под общепринятым медицинским прикрытием, которому давно никто
не верит всерьез и которое всегда срабатывает безотказно.
Шпындро тут же отзвонил Мордасову и уточнил день поминок. Вторник.
Весьма удобно: сегодня вечером банкет с фирмачами, с одним из них он
условился на среду для передачи дара, а вечер вторника посвятит себе и
Настурции и тогда в среду не понадобится рваться между ужином с Притыкой и
приемом заморского дара.
На перерыв Шпындро шел в добром расположении духа: миновал
шептунов-перекурщиков, у коих меж зубов не застревало ни единое слово,
особенно, если доверяющий тайное, многозначительно подносил палец к губам,
мол, секрет, и желтопальцевых тружеников, долгие, безвозвратные годы
проведших у батарей в коридорах, и в затаенных углах тогда несло, как
мутно стремительные потоки в половодье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32