- Выгодно ли нам, чтобы они остерегались?
- Выгодно, Саня. Не подумав, палить в нас не будут.
- Тоже верно, - согласился Смирнов и предупредительно открыл дверцу
подошедшему Алику. - Порядок?
- Порядок, - подтвердил тот, утирая носовым платком заплаканные
глаза.
В родном переулке были в одиннадцать тридцать. Закрыв автомобиль на
ключ, Смирнов огляделся. Пятеро бывших ментов расположились на трех
скамейках. Двоих из этой пятерки Смирнов помнил с давних пор.
- Вы домой идите, а я здесь малость подзадержусь, - сказал он
Спиридонову и Казаряну, а сам направился к занятым скамейкам.
- Здорово, служба! - полушепотом прокричал Смирнов и тут же укорил: -
Служба-то, служба, а расселись как на смотринах.
- Не приступили еще к служебным обязанностям, Александр Иванович! -
откликнулся один из давних знакомцев, вставая и протягивая руку.
- А уже давно пора, - сделал строгий выговор Смирнов, но руку пожал.
Знал как быть справедливым и любимым начальником.
...Вернувшись из ванной, сполоснувшийся Спиридонов грустно посмотрел
на Казаряна, который от нечего делать подкидывал щелчком спичечный
коробок, пытаясь поставить его на торец или хотя бы на ребро, и впервые
вслух посомневался.
- Втянул я вас в дельце, Рома...
- Втянул, - согласился Казарян, не переставая подкидывать коробок,
который с раздражающим, неединовременным шмяком, через равномерные
промежутки падал на зеленую поверхность письменного стола.
- Хоть прощенья у вас проси...
- Меня прощенье не устраивает, - поймав коробок на лету и спрятав его
в карман пиджака, ответствовал Казарян. - Тем более твое. Мне хочется
знать, где деньги, украденные у тебя, у меня, у каждого, кто честно
работал. И найти их, и вложить их в нужное для народа, для страны
конкретное дело.
- Их опять разворуют, Рома, пока вкладывать в дело будут.
- Чего-нибудь да останется. - Роман, наконец, нашел применение
спичкам, достал сигарету, прикурил.
Пришел Смирнов. Увидев его, опорожненный Спиридонов захотел есть:
- Пожрем, ребята, ведь и не завтракали по-настоящему!
- Георгия Сырцова дождемся. - Смирнов глянул на часы. - Он - паренек
аккуратный, минут через пять будет.
Ровно через пять минут прозвенел антикварный звонок.
Смирнов ввел Сырцова в кабинет и сразу же сказал:
- Сегодня ночью твоего клиента с набережной кончили профессионалы.
Подумай, Жора, хорошенько и скажи: ты будешь работать с нами?
- Здравствуйте, - Сырцов для начала решил поздороваться со
Спиридоновым и Казаряном. А, пожав им руки, ответил Смирнову: - Я
использовался втемную. Если все так и останется, то нет. Если же вы,
Александр Иванович, открываете все карты, то да.
- Не знаешь - свидетель, знаешь - соучастник, - к месту вспомнил
воровскую присказку Смирнов.
- Я хочу в соучастники, - твердо решил Сырцов.
- И еще один к нашему теремку прибился, - просто так, для счета,
констатировал Казарян, а Смирнов, как оглашенный начал считать:
- Я - мышка-норушка, я - лягушка-скакушка, я - зайчик... - и в
недоуменьи перебил себя: - А где зайчик? Я же ему велел к двенадцати
быть?!

29
Конференция кинотеоретиков, посвященная проникновению андерграунда в
современный русский кинематограф, вот-вот должна была начаться. Зайчик
Витька Кузьминский ждал теоретика Митьку Федорова, который должен бы уже
давно здесь быть - член оргкомитета, - но по неизвестной причине
отсутствовал. Непорядок и беспокойство.
...Столь долгое отсутствие знатока искусства Федорова было теперь
объяснимо, прощаемо и поощряемо: теоретик Митька, осторожно держа под
руку, вел по проходу к столику президиума знаменитого
литератора-эмигранта, который последние два года жил неизвестно где - то
ли в Париже, то ли в Москве и все знал про нашу жизнь, почему и позволял
себе постоянно - ежемесячно и еженедельно - просвещать и учить по радио,
по телевидению, с кафедр высоких собраний и в дружеских беседах только что
вылезших из пещер диких аборигенов, как им, диким аборигенам, не следует
жить. Его еще продолжали раболепно любить, но не столь страстно как по
началу: сомневающиеся вопросы стали задавать, а некоторые даже спорить, но
парижский миссионер старался не замечать шероховатостей, относил их к
плохой воспитанности аудитории, и продолжал заливаться курским соловьем на
предмет того, какие они, жители России, говно и неумехи. Согласно почти
официальному ныне российскому мазохизму слушатели пока еще терпели.
Сидевший прямо у прохода Кузьминский дернул за шлицу пиджака
шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:
- Усадишь фрайера и сразу же ко мне!
Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от ужаса же он
ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего зарубежья. Гость же,
наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть того, кто обозвал
его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые девицы, среди
которых изредка попадались и хорошенькие, но уже раскрывал объятия,
вставший из-за столика, жирный и бородатый ведущий критик...
Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель устроился между
ведущим бородатым критиком, и ведущим бородатым специалистом, за которым
сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким столиком больше
нет. Митька Федоров сделал вид, что все так и задумано: заговорщицки
подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и - ничего не оставалось -
направился в обратный путь.
Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий
федоровский писк сурово заметил:
- Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.
Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у бородатого ведущего
критика, вещал бородатый ведущий сценарист:
- Сейчас сделает доклад (я бы назвал его скорее сообщением) по
объявленной теме кандидат искусствоведения... - сценарист затузил,
заглянул в бумажку и продолжил: - Мигунько Всеволод Святославович.
Надеюсь, он уложится в полчаса. А потом мы с удовольствием послушаем
нашего доброго парижского друга.
Сказав, сценарист захлопал в ладоши. Захлопал и натренированный
дисциплинированный зал. Воспользовавшись этим мелким шухером, Виктор
подхватил Федорова под руку и без особого труда выволок из зала, доволок
до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:
- Пить будешь, Митька? Угощаю.
- Это сладкое слово халява, - вспомнил Федоров. - Буду. Коньяк.
Терять ему было нечего: он боялся Кузьминского до того, что уже
ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел,
как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял:
не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.
- Ну, отхлебнем по малости, - предложил Кузьминский, зная короткий
дых Федорова. Кузьминский споловинил, а Федоров с трудом взял треть.
Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.
- Зачем я тебе, Витя? - подкрепившись, жалобно спросил Федоров.
- А ты догадайся.
- Старое ворошить не будем? - с надеждой предположил Митька.
- Если оно не связано с новым.
- А что нового, Витек?
Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив
убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:
- Ой, смотри у меня, путчист Федоров!
- Я - не путчист, - быстро возразил Федоров.
- Ты - хуже. Ты - адепт Константина Леонтьева.
- За убеждения не судят.
- А за участие в вооруженном заговоре?
- Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.
- Хочешь докажу?
- Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на
себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, - находя доводы,
Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах,
наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка
поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.
- Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал,
норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно
ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.
Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави,
прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и
страшно стало Федорову.
- Я тогда пьяный был и как бы дурной... - быстро заговорил он, но
Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:
- Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне
служить - раздавлю до конца. - От избытка переполнивших его чувств он
хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: - В Дании-то
тебе хорошо жилось?
- Хорошо, - горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил
Федоров.
- Чего ж вернулся?
- Соскучился.
- По кому же? По Ваньке Курдюмову?
- Если по нему, то в самую последнюю очередь.
- Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?
- А ты считаешь, что я его в Дании видел?
- Ага, считаю.
- Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.
Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно
ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова
передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные
чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы,
Кузьминский повторил вопрос.
- Так когда же ты видел Курдюмова?
Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами
сопли, и ответил честно.
- Ровно неделю тому назад.
- Где?
- Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от
своего имени телеграмму в Женеву отправить.
- Содержание помнишь?
- "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", - четко ответствовал на
вопрос Федоров.
- Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?
- Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.
Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и,
не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:
- Легко как серьезную информацию отдал. Почему?
- Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, - признался Федоров.
- И с тех пор не видел его больше?
- Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной
навсегда.
- Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.
Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться.
Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского
умильно-вопросительно.
- Я пойду?
- Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.
- Извини, не лезет. Будь здоров.
- Буду, - уверил его Кузьминский.
...На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую.
Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там
проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными
входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь
толпу барахолки. Никого.
У аптеки нашел единственный в округе телефон-автомат с будкой, влез в
нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в
который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его,
Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар в
ближайшую коммерческую палатку. "ИЖ" - фургон с подмосковными номерами, в
котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель, пешеходы,
пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.

30
Магнитофонная запись.
Звуки, издаваемые наборным диском.
Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.
Алуся: Ну?
Федоров: Здравствуй, Алуся.
Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?
Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.
Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.
Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец
готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!
Алуся: Господи, какой идиот!
Федоров: Кто?
Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!
Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?
Алуся: Что ты ему отдал?
Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.
Алуся: И все? Точно все?
Федоров: Клянусь.
Алуся: Боже, но какой мудак!
Федоров: Кто?
Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.
Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?
Алуся: Клади трубку, говнюк!
Конец магнитофонной записи.
Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно
мудрое:
- Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!
- Ранят, - послушно согласился Кузьминский. - Думал, просто
профурсетка.
А Спиридонова изумило другое:
- Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон
уже и голос трубки взять может?
- Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробоьев
дал, - истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил
так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к
записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.
- Не за что премию давать, Саня, - заметил Казарян.
- Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую,
обязательно премирую! - еще раз поубеждал себя Смирнов. - А теперь,
ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.
- Дурачок, ослик на всякий случай, используется в темную. Пустышка,
Санек, полная пустышка, - безапелляционно заявил Казарян.
- Меня смущает подпись в телеграмме - Федоров, - подкинул материал
для размышлений Смирнов.
- Наверняка, телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров
оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его,
наверняка, в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма
из Москвы - доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров
теперь никому не нужен.
- Даже мне, - грустно подтвердил Кузьминский.
- Вы согласны с алькиным резюме? - спросил Смирнов и осмотрел своих
бойцов. Бойцы согласно покивали. - Ну, с почином нас. Первые реальные
результаты расследования. До конца развернуть пустышку - это тоже
результат. И вдобавок - Алуся.
- Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, - мечтательно
вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный
казаряновский куплет: - Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

31
С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И
революционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и
оттепельные, и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в
ночи, когда ординарный обывательский мир, управляемый животными
инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.
Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено
строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным столом,
рассматривая, видимо, свои нежные руки, лежавшие на ослепительно яркой
лужайке столешницы. Настольная лампа нынче была единственным источником
света в громадном кабинете, и поэтому силуэт плейбоя Димы еле
просматривался на фоне деревянной панели стены, вдоль которой плейбой
прохаживался.
- Почти с нулевым допуском можно предложить, что Смирнов стопроцентно
вычислил так называемый светский круг Курдюмова, - сделал окончательный
вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком раскрутил на
сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.
Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному
столу и стал видим - в изящном и легком двубортном костюме, в ярком, по
нынешней моде, галстуке.
- Вычисляют теоретики, - сказал он. - Пропустил через сито, отсчитал
возможных, обнюхал проходящих, безошибочно определил тех, кого надо и
пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!
- Мастер, - поправил плейбоя Англичанин. - Маэстро. А наши вожди вот
таких пораньше, с глаз долой, на пенсию! Их что, вождей-то наших,
человеческое уменье раздражало, а Дима?
- Ага, - подтвердил Дима. - Особенно когда это уменье и не пряталось,
а показывалось: делается все это вот так, вот так и вот эдак. Когда
профессионал таким образом покажет и расскажет, вождю обидно становится:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33