Борислав порывается что-то сказать, но, встретив укоризненный взгляд
генерала, достает из кармана янтарный мундштук и засовывает его в рот.
Между нами будь сказано, Борислав давно пытается бросить курить и, чтобы
как-то обмануть себя, прибегает к помощи этого мундштука. Правда, в
присутствии начальства он старается этого не делать - генерал как-то
заметил ему: "Этот твой мундштук напоминает мне пустышку, которой мать
обманывает ребенка".
Назвав три основные ошибки, мой бывший шеф переходит к
второстепенным: мой вечерний рейд на вокзал, когда меня выследили люди
Сеймура, и то, что я оставил портфель в камере хранения. Мой оппонент не
может удержаться, чтобы не назвать эти мои действия авантюризмом. Однако
со свойственной ему объективностью он оценивает на четыре с плюсом мою
смекалку в части использования двух мансард и делает небольшое заключение:
Боев проявил, как всегда, лучшие свои качества, но, к сожалению, не сумел
преодолеть некоторых присущих ему слабостей.
Теперь слово предоставляется Бориславу, которому не терпится разбить
в пух и прах аргументы моего бывшего шефа, и не потому, что имеет что-то
против него, а потому, что сам он мыслит и действует так же, как я. И что
характерно - мы с Бориславом никогда не работали вместе, однако, несмотря
на это, наши взгляды настолько совпадают, что мой бывший шеф порой не
может не съехидничать:
"В целях экономии времени было бы вполне достаточно высказаться
одному из вас..."
Борислав, так же как и я, в преамбулах не шибко силен, поэтому он
жмет на психологическую сторону:
"Тут говорилось, что не следовало пугать Тодорова. А где гарантия,
что он отдал бы пленку, если бы его не припугнули как следует? Такой
гарантии, разумеется, нет. А это практически означает, что главное-то
могло быть и не достигнуто. В чем же тогда ошибка? Либо операция
выполняется, пусть с несколько неприятными последствиями для самого Боева,
либо она терпит провал из-за перестраховки". Хотя в конце его речи
применяется безличная форма, Борислав явно имеет в виду моего бывшего
шефа. Но шеф невозмутим.
"Что касается поставленного перед Тодоровым условия о возврате
долларов, то, как мне кажется, тут Боев действительно перестарался, -
продолжает Борислав. - Я только не могу понять, что бы изменилось, если бы
Боев не поставил этого условия. Изрядно напуганный, а на него следовало
нагнать страху, Тодоров все равно обратился бы к своим покровителям, так
что о долларах толковать нечего. Говорилось здесь, что Боев не обеспечил
себе возможности отступления. А как он мог его обеспечить? Уехать на
следующий же день, увезя в кармане пленку, подвергнув риску не только
себя, но и негативы? Или отложить встречу с Тодоровым, поставив под
сомнение возможность этой встречи? Надо же учитывать, что при известных
обстоятельствах встречи устраиваются не тогда, когда тебе хочется, а когда
это возможно. И если уж говорить об авантюризме, то это и есть авантюризм
чистой воды: отказаться от встречи под тем предлогом, что ты к ней еще не
готов".
"По-твоему, выходит, что в действиях Боева не было никаких ошибок?.."
- резюмирует мой бывший шеф.
"Почему не было? Наверно, были, но не такие уж они роковые, эти
ошибки, и не из-за них возникли осложнения", - возражает мой друг.
"Как ты докажешь это?"
"А как вы докажете другое? Допустим, вы правы. Допустим, Боев
поступил именно так, как вам хочется. Он не стал запугивать Тодорова -
Тодоров по своей доброй воле передал ему пленки, - и Сеймур даже не
подозревал о состоявшейся между ними встрече. И что из этого? Ничего,
конечно. Раз уж американец или его шефы задумали любой ценой прибрать к
рукам Боева, они придумают сто других способов, не обязательно обвинение в
убийстве. Как говорил Сеймур, при современной технике ничего не стоит
сделать человека полнейшим кретином. И печальные примеры подобных вещей
вам хорошо известны".
"Боев должен был убраться оттуда, а не дожидаться, пока они приберут
его к рукам, - настаивает на своем бывший шеф. - Ему обеспечили четыре
билета, четыре пути отступления, и, несмотря на это, он не сумел вырваться
из рук противника. Вот в чем его главная оплошность".
"Может быть, ты что-нибудь скажешь?" - обращается генерал ко мне.
"Конечно, я допустил какие-то ошибки, - говорю. - Но, как тут уже
отметил Борислав, беда в том, что, даже не допусти я этих ошибок,
результат был бы один и тот же. И если уж говорить о результате, то ведь
не так уж он плох? Секретные сведения прибыли по назначению. Что касается
меня самого, то я пока жив. А если бы даже со мной что-нибудь стряслось,
то ведь далеко не все равно, случилось бы это до выполнения задачи или
после".
Я смотрю на генерала, чья оценка для меня всех важней. Но генерал
молчит, глядя на меня своими светлыми глазами, до неприличия голубыми для
генерала. Затем говорит то, что и следовало ожидать:
"Верно, Боев. Только до чего же мы дойдем, если при выполнении каждой
задачи будем терять по человеку? Мы посылаем людей не для того, чтобы они
там гибли, а для того, чтоб возвращались с победой"...
В общем, среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум.
Пятница кажется бесконечной. Хлеб давно съеден, я передумал уже обо всем
не один раз, в том числе о том, не поискать ли мне работу в порту.
Заманчивая перспектива: получить за один день столько, что при твоем
образе жизни тебе бы на десять дней хватило на еду. Только мне так много
не требуется, мне осталось всего пять дней. И потом, совсем уж глупо из-за
какой-то еды попасть в ловушку и распрощаться с жизнью.
А может быть, продать единственную свою вещь, которую могут купить, -
часы. Хотя они у меня не золотые, зато обладают важнейшим для часов
достоинством: они точны. К сожалению, при создавшейся ситуации попытка
получить за ненужный мне хронометр столь необходимые кроны может стоить
мне жизни: часы у меня советские.
И от последнего, совсем невинного искушения приходится отказаться. Я
имею в виду фруктовые сады на фермах. Хотя до них от моего барака не
больше километра, они никогда не остаются без присмотра; и будет обидно,
если ты окажешься в положении мелкого воришки после того, как на весь мир
раструбили, что ты опасный убийца.
Так что пятница проходит словно в летаргии. Я успокаиваю себя тем,
что могло быть и хуже, а раз хуже не стало, то нечего роптать. Дождь
наконец прекратился, да и ветер немного стих; между туч тут и там
виднеются голубые лоскутки неба, и даже солнце, кажется, вот-вот выглянет,
только нет - тучи снова смыкаются, и мир окутывает сумрак, подготовивший
приход ночи.
Субботний день, однако, выдался солнечный, и я решаюсь малость
поразмяться. Чтобы забыть хоть чуть-чуть о голоде, сняв газетное белье,
отправляюсь в путь. Сделав километровый крюк, вхожу в царственный покой
Королевского парка. Нет, о голоде так и не забываешь, в движении
испытываешь его еще сильней. Проходя мимо палатки, где торгуют булками и
сластями, я стараюсь не смотреть в ту сторону, но взгляд мой упрямо
тянется к лакомствам, и мне приходят в голову самые идиотские мысли, вроде
того что вот сейчас, мол, я схвачу булку покрупней - и ходу! Площадку с
каруселями обхожу стороной: слишком много там мамаш и ребятни. У меня
дрожат колени от голода и усталости, поэтому я опускаюсь на скамейку на
боковой аллее и поднимаю к солнцу лицо. В зажмуренных глазах парят и
сталкиваются багровые шары, а в ушах звенят детские голоса, доносящиеся от
каруселей.
По существу, разрыв с Маргаритой произошел из-за ребенка. Правда,
ребенок послужил лишь поводом. И это также произошло в городском саду,
только сад назывался Парк свободы, а я был прилично одет и рядом сидела
Маргарита.
- Мне хочется иметь ребенка, - сказала она как бы про себя, глядя на
девочек, резвившихся на аллее.
- Это вполне можно устроить, - великодушно ответил я, подняв лицо и с
наслаждением подставляя его солнцу.
- Но у ребенка должен быть отец...
- Естественно, он у него будет.
- Я хочу сказать: настоящий отец.
- Ну конечно, настоящий, не из папье-маше.
- Я не желаю быть замужем теоретически и довольствоваться мужем,
взятым напрокат.
- Какая муха тебя укусила? - спросил я.
- Никакая муха меня не укусила, и ты прекрасно понимаешь, что я имею
в виду. Нельзя же всю жизнь ждать и дрожать в страхе за тебя.
- Мне кажется, мы обо всем уже договорились... - мягко ответил я,
подавляя чувство досады.
- Жаль только, что у тебя дальше разговоров дело не идет.
- Не понимаю, о чем ты?
- О том, что ты найдешь себе другую работу.
- На это ты не рассчитывай. Чтобы зря не терять времени, подыщи лучше
себе другого отца для своего будущего ребенка...
- Ну что ж, за этим дело не станет! - вызывающе произнесла Маргарита.
Но этой репликой она не добилась желанного эффекта. Тогда она пускает
в ход другой аргумент:
- Если я тебе не дорога...
- Ты прекрасно знаешь, что ты мне дорога. Но я дорожу и своей
профессией.
- Вот именно. Можно подумать, что других профессий не существует! С
твоим знанием языков, с твоими связями ты давно бы мог найти место
поспокойней - например, в дипломатии или в торговле...
- Как Тодоров.
- Хотя бы. Чем его работа хуже твоей?
- Я этого не говорил.
- Знаю, что ты хочешь сказать. Ну уж если я захочу уйти к Тодорову,
то у тебя не спрошусь. И если в один прекрасный день это случится, то
знай, виноват в этом только ты...
- Каждый человек сам отвечает за свои поступки. Я - за свои, ты - за
свои. Не понимаю, какая тебе надобность говорить, на кого падет вина. А
что касается профессии, то мой выбор окончательный. В отношении же
замужества - тебе решать.
- Вот это я и хотела услышать, - сухо сказала Маргарита. - Пойдем,
если не возражаешь.
Я проводил ее до дому, и это было последнее наше свидание. Маргарита
очень скоро сделала свой выбор и ушла к Тодорову.
По аллее ко мне приближаются два маленьких существа - девочка и
собачонка. Впереди бежит девочка с надкусанной булочкой в руке, следом за
нею - собачонка. Время от времени девочка останавливается, подносит к
морде собачонки булочку, чтобы подразнить ее, и бежит дальше. Собачонку,
как видно, не волнует булочка: она гонится за девочкой, потому что ей
хочется поиграть. Два маленьких существа останавливаются у моей скамейки.
Девочка залезает на скамейку и кладет рядом с собой булочку, чтобы тут же
ее схватить, если к ней потянется собачонка. Но, животное, понюхав
булочку, отводит морду в сторону и навостряет уши: за кустарниками
раздается женский голос: "Эвелина! Эвелина!"
Ребенок что-то кричит в ответ и бежит обратно, преследуемый
собачонкой. Оглядевшись, словно вор, я беру надкусанную булочку и иду в
другую сторону. Булочка для меня - настоящая роскошь, однако ею сыт не
будешь. И все же благодаря булочке суббота прошла значительно легче, чем
воскресенье.
Весь воскресный день, терзаемый голодом, я брожу по окрестностям
города. Вначале держусь подальше от шоссе, довольствуюсь полевыми тропами,
потом, не устояв перед искушением, начинаю обследовать придорожные рвы в
надежде на то, что мне попадутся какие-нибудь остатки пищи, выброшенные из
проходящих автомобилей. Но, по-видимому, люди в этой стране либо не едят
во время движения, либо съедают все дочиста, потому что я нашел лишь
несколько бутылок из-под пива.
Когда этот бесконечный день все же подходит к концу и спускается
густой сумрак, я направляюсь к заранее облюбованной ферме, обхожу ее и
пролезаю сквозь ограду из колючей проволоки в фруктовый сад. Яблоки на
невысокой яблоне крупные и тяжелые, я сую их за пазуху, вздрагивая от
холодного прикосновения плодов. Пазуха сильно отяжелела, но я торопливо
рву плоды. Из темноты доносится собачий лай. Возможно, собака лает не на
меня, однако я не намерен проверять, на кого она лает, и снова пролезаю
сквозь колючую проволоку, прикрывая одной рукой вырез комбинезона, чтобы
не высыпались драгоценные плоды.
Не успев очутиться на поле, я пробую яблоки и убеждаюсь, что они
ужасно кислые и твердые, как дерево. Но пусть они будут во сто раз кислее,
это все же пища, это можно есть, и я грызу яблоки всю дорогу, а потом и в
бараке, словом, до тех пор, пока не начинаю чувствовать тяжесть в желудке.
Мне кажется, что я переел, но тем не менее насыщения не испытываю. "Все же
обманул голод", - успокаиваю себя и в ту же минуту чувствую, как мой
пищевод заполняет ужасная кислота, меня тошнит, и я выбегаю из барака.
Первую половину ночи я борюсь с отвратительным чувством тошноты, а
вторая половина проходит в борьбе с пробудившимся снова чувством голода.
Как только наступает рассвет, я иду к городу. Ноги у меня дрожат, и я ясно
понимаю, что еще два дня без еды я не выдержу.
В наиболее подходящий момент, то есть за несколько минут до начала
рабочего дня, я приближаюсь к намеченной цели. Передо мной то самое
мрачное складское помещение, унылый вид которого привлек внимание Грейс.
Рядом с ним находится отель "Кодан". Чтобы не идти мимо отеля, я захожу в
складской двор с противоположной стороны. Сторож сидит у своей каморки и
читает газету.
- Я слышал, будто вам нужны грузчики... - тихо говорю я, приближаясь
к нему.
Оторвавшись от газеты, тот, как и подобает сторожу, окидывает меня
внимательным взглядом.
- Документы у вас есть? - спрашивает бдительный страж.
- Есть.
- Тогда ступайте в канцелярию, там вас оформят. Вот сюда, сюда!
Прохожу по бетонной дорожке, на которую указал сторож, за угол
здания. Вход в канцелярию сразу же за углом, но я шествую мимо, по
направлению к порту. Документы... Как будто я мечу в директора... Мои
документы на дне канала. И слава богу, потому что ничего, кроме
неприятностей, мне от них ждать не приходится.
Иду вдоль причалов. То тут, то там появляются грузовики и
электрокары, а над туловищами торговых судов колдуют портовые краны. В
порту обычная деловая суета. Я думаю, что уже упустил возможность
включиться в эту суету, но вдруг вижу, что у входа в один из складов стоит
очередь. Я пристраиваюсь в конец и пять минут спустя оказываюсь у стола,
где веснушчатый парень в очках пополняет список поденщиков.
- У нас работают поденно, - предупреждает веснушчатый, окидывая меня
взглядом, чтобы определить, на что я способен.
Он это говорит по-английски, зная по опыту, что люди, говорящие
по-датски, едва ли пойдут сюда таскать ящики.
- Жалко, - говорю, хотя меня это вполне устраивает.
- Ваша фамилия?
- Бранкович.
- Югослав?
- Серб, - уточняю я.
- Двадцать пять крон, - сообщает парень и кивает следующему.
Работа на первый взгляд пустяковая. Подъемный кран вынимает ящики из
трюма корабля и ставит на платформу электрокара. Электрокар доставляет их
на склад. А люди вроде меня должны разносить ящики по определенным местам
и складывать в штабеля.
Единственное неудобство состоит в том, что каждый ящик весит около
пятидесяти килограммов. В нормальных условиях это меня нисколько бы не
смутило. Правда, в нормальных условиях я не стал бы таскать ящики. А
сейчас, когда я так истощен, груз давит на меня вдвойне, от тяжести дрожат
ноги; к тому же меня еще давит страх оттого, что я в любой момент могу
упасть и меня тут же прогонят.
Перетаскивая четвертый или пятый ящик, я замечаю, что за мной
наблюдает какой-то молодец в матросской бескозырке. Он идет за мною
следом; я ставлю ящик на место и слышу сзади его голос:
- Так, так... Осторожненько... Ставь его сюда. Ну вот!
Как только я расправил плечи, он меня спрашивает:
- Какой национальности? Итальянец?
Я отрицательно качаю головой.
- Испанец?
Я снова качаю головой и, чтобы молодец угомонился наконец, брякнул:
- Серб.
- А, югослав! Прекрасно! - добродушно кивает незнакомец. Потом,
упираясь кулаком мне в грудь, рычит: - А теперь убирайся
подобру-поздорову!
Его тон меняется столь разительно, что я поднимаю на него удивленные
глаза, как будто мне не ясна эта команда.
- Убирайся, слышишь?.. Такие вот типы, как ты, для нашего брата все
равно что еж в штанах! За двадцать пять крон согласится пойти сюда только
такое отребье, как твоя милость. Ну-ка, марш, пока не началась кадриль!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31