Исключительный человек.
- А потом?
- Эх, потом, как обычно случается, в результате некоторых мелких
осложнений ореол моего божества поблек! Ничто не вечно под луной, не
правда ли, Майкл? Закон непрерывного изменения и развития или как там...
Устав сидеть с протянутыми ногами, Сеймур закидывает одну на другую и
всматривается в сочную зелень кустарника, за которой поблескивают воды
канала и темнеют корпуса стоящих напротив кораблей.
- Осложнений, в сущности, было только два, и первое из них, пусть и
не особенно приятное, я как-нибудь сумел бы пережить, если бы за ним не
последовало второе. В ту пору я дружил с девушкой. Это была моя первая
любовь, и, если не ошибаюсь, единственная... Девушка без конца кокетничала
своими научными интересами и делала вид, что жить не может без
высокоинтеллектуальных разговоров. В действительности же это была
обыкновенная самка, жаждавшая самца; я же всегда относился с холодком к
такого рода удовольствиям, от чего, представьте себе, не умер. Не хочу
сказать, что мне был чужд инстинкт продолжения рода, но эти вещи не
особенно занимали мое воображение. Словом, я был человеком холодного
темперамента. Если была на свете женщина, способная все же согреть меня,
то я нашел ее в лице этой девицы, однако она предпочла согревать другого -
точнее, моего любимого профессора, сочетая при этом сладострастие с
подлостью.
Сеймур швыряет в невидимую самку окурок и снова вытягивает ноги
поперек аллеи.
- Но это было всего лишь сентиментальное приключение, а подобные
приключения, как я уже сказал, не имели для меня рокового значения, тем
более что я так до конца и не понял да и не горел желанием понять, кто
положил начало этой подлой связи - моя приятельница или профессор. А тем
временем случилось второе несчастье...
Американец поднимает глаза на меня:
- Может, вам уже надоело?
- Почему? Напротив.
Он и в самом деле не столько надоедает, сколько озадачивает меня
своими речами. Ведь этот человек не из разговорчивых и, если все же без
конца говорит, значит, делает это с определенной целью, а какую цель он
преследует, исповедуясь передо мной, я пока не знаю. Не менее трудно
установить и степень правдивости исповеди.
- Так вот. Я и два других последователя профессора - Гарри и Дик -
так загорелись под действием его проповедей, что решили от его
революционной теории перейти к революционной практике. В результате в одно
прекрасное утро наш факультет был весь оклеен листовками против
ретроградного буржуазного образования. Нас троих сразу же вызвали к декану
для дачи объяснений, но, так как мы упорно отрицали свою причастность к
истории с листовками, все ограничилось тем, что нас оставили на
подозрении. Тайная группа тут же распалась. Каждый из нас был убежден, что
кто-то из двух других - предатель, а кто станет готовить революцию вместе
с предателем? Гарри и Дику и в голову не пришло, что мистер, назовем его
Дэвис, тоже был в курсе дела, а если бы они и сообразили, то едва ли могли
бы допустить, что Дэвис способен совершить донос. А вот я допускал, и,
может быть, именно потому, что сентиментальное приключение уже малость
подорвало мою слепую веру в любимого учителя.
Сеймур снова меняет позу и снова закуривает.
- Я и в самом деле вам не надоедаю?
- Вы, наверно, считаете, что и другим все так же надоедает, как вам?
- спрашиваю в свою очередь.
- Не знаю, случилось ли с вами такое, но, когда чувство, которым вы
очень дорожите, начинает колебаться, у вас появляется властное стремление
расшатать его вконец, вырвать с корнем и выбросить к чертовой бабушке.
Начеркал я собственноручно один лозунг против университетского мракобесия
и, прежде чем отстукать его на машинке, понес показать к Дэвису. Он
посмотрел, посоветовал внести несколько мелких поправок, а затем говорит:
"Боюсь, как бы ты, мой мальчик, не навлек на себя беду этими
мятежными действиями".
"О, - сказал я небрежно, - риск невелик".
"Кто, кроме тебя, знает про это?"
"Только Гарри и Дик".
"Во всяком случае, когда будете расклеивать, смотрите в оба".
"Расклеиваться они будут рано утром, когда аудитории еще пустуют", -
все так же небрежно ответил я.
Рано утром в аудиториях действительно было совсем пусто, но меня все
же сцапали, едва я принялся за вторую листовку. На этот раз сомнений
насчет того, кто предатель, быть не могло. Дэвис сделал свой донос
незамедлительно, рассчитывая на взаимные подозрения между мной и моими
товарищами.
- И вас исключили?
- Исключили бы, не заговори во мне здравый смысл. Во всяком случае,
мой труд "Структура капитализма как организованного насилия", который я
начал писать, так и остался незаконченным. И с этого момента я стал
смотреть на марксистские идеи как на идеи беспочвенные.
- Не понимаю, что может быть общего между марксистскими идеями и
подлостью вашего профессора.
- Разумеется, ничего общего. Я далек от мысли валить вину на марксизм
за двуличие Дэвиса. Просто-напросто с глаз моих свалилась пелена, и я стал
понимать, что идеи, пусть даже самые возвышенные и благородные, теряют
свою ценность в руках человеческого отребья. Я бы даже сказал, что
огромная притягательная сила возвышенных идей, их способность увлекать
людей, вводить в обман так велика, что это создает опасность.
- Вы обладаете редкой способностью ставить все с ног на голову...
- Да, да, знаю, что вы хотите сказать. Только позвольте мне
закончить. Так вот, речь зашла о моем труде, незавершенном и бесполезном,
как любое человеческое дело. Впрочем, не совсем. Когда меня задержали и
после тщательного обыска в моей квартире отвели к сотруднику Федерального
бюро, он мне сказал:
"Судя по этой рукописи, - имелся в виду упомянутый труд, - вы
достаточно хорошо усвоили марксистскую доктрину. Это может очень
пригодиться, если ваши знания будут использованы должным образом. Поймите,
друг мой: кто в свои двадцать лет не был коммунистом, у того нет сердца.
Но тот, кто и после двадцати лет продолжает оставаться коммунистом, тот
лишен разума. Вам, должно быть, уже более двадцати?"
Человек выдал мне еще несколько проверенных временем афоризмов, а
затем приступил к вербовке.
Сеймур замолкает, как бы ожидая, что с моей стороны последует
какой-нибудь вопрос, однако задавать вопросы у меня нет желания, по
крайней мере сейчас.
- Для большей ясности необходимо сказать, что при вербовке я очень
упорствовал, хотя делал это лишь ради того, чтобы придать себе больший
вес. А вот когда меня пытались связать по дружбе с Дэвисом, мне удалось
сохранить твердость до конца. Мне доверили самостоятельное задание, я стал
быстро продвигаться и не только обогнал Дэвиса, но даже, если мне память
не изменяет, сумел ему маленько напакостить. Я человек не мстительный,
Майкл. Не потому, что считаю мщение чем-то недостойным, нет, оно вызывает
излишнее переутомление, трепку нервов. Но в случае с Дэвисом я с этим
считаться не стал. Отомстил ему за попранные иллюзии молодости. Со
временем же я понял, что, по существу, мне бы следовало благодарить его...
Сеймур умолкает, на этот раз надолго.
- Вы возненавидели людей, которых любили, а вместе с ними
возненавидели все человечество, - говорю я ему.
- Зачем преувеличивать? - устало отвечает американец. - Никого я не
возненавидел. А к тем двоим испытываю нечто вроде благодарности за то, что
отрезвили меня.
- Но ведь они жестоко ранили вас.
- Раны пустяковые.
- Да, но зато они постоянно болят.
- Особенно не чувствую, чтобы они болели. В какой-то мере напоминает
застарелый ревматизм - дает о себе знать, как только начинает портиться
погода.
Он смотрит на часы.
- Ну что ж, не пора ли по домам?
"По домам, не по домам, а банки уже закрыты", - отвечаю про себя,
поднимаясь со скамейки.
Мы опять идем по дорожке, но на сей раз к стоящей за рестораном
машине.
- Все это не столь важно, - поводит итог Сеймур, - важнее другое:
понять, как непригляден этот мир людей-насекомых, и почувствовать себя
свободным от всех его вздорных законов, норм и предписаний. Свободным,
Майкл, совершенно свободным, понимаете?
- Неужели вы считаете себя совершенно свободным?
- Да! В пределах возможного, конечно.
- Вы хотите сказать, что теперь свободны и от бюро расследований, и
от разведывательного управления?
- О нет! Я не собираюсь говорить больше того, что уже сказал! -
отвечает Сеймур и неожиданно смеется чуть хриплым смехом.

6
Мне совсем не до научных исследований, но ничего не поделаешь; в
целях легализации и следующий день приходится начать с науки. Опять
наведываюсь в священный храм - Королевскую библиотеку - и даже беру на дом
книгу "Миф и информация" некоего Уильяма Т.Сеймура. Затем, выскользнув на
улицу уже знакомым путем, сажусь в первое попавшееся такси.
Пока машина летит к центру, я бегло листаю книгу Уильяма Т.Сеймура,
чтобы убедиться, что в ней отражены знакомые мне идеи. Труд выдержан в
строго научном стиле, но строгость эта и, пожалуй, сухость скорее
подчеркивают мизантропическое звучание этих идей.
Выйдя из машины в заранее намеченном пункте, я без промедления
впрягаюсь в банковские операции. В это утро ветер сильнее обычного, и в
нем уже ощущается холодное дыхание осени. В данный момент это природное
явление для меня не помеха, напротив, попутный, почти ураганный ветер лишь
ускоряет мой стремительный бег от банка к банку.
Давать подробное описание моих визитов в эти солидные учреждения
означало бы без конца варьировать уже знакомые две фразы. Мою, выражающую
желание внести какую-то сумму на счет господина Тодора, и банковского
чиновника, выражающего недоумение по поводу того, что я ищу какого-то
несуществующего Тодора. Несуществующего - что правда, то правда. И все
же...
Единственное утешение - проверка идет довольно быстро. Перебрасываюсь
на такси в другой, более отдаленный квартал, потом в третий. Список
неисследованных учреждений становится все меньше, а тень сомнения в моей
голове все больше сгущается. Быть может, я иду по следу человека, которого
давно нет в живых? А может, человек этот, живой и здоровый, находится
где-то очень далеко от этого города ветров?
Вхожу в какой-то третьеразрядный банк. Помещение не слишком
респектабельное: вместо мраморных плит - обыкновенный дощатый пол,
почерневший от мастики, вместо бронзовых люстр - засиженные мухами шары,
излучающие слабый свет в полумраке хмурого зала. Подхожу к окошку, где
принимают вклады, и произношу свою обычную фразу. Чиновник, не вставая с
места, выдвигает ящик с карточками. Клиентура этого банка, очевидно, столь
немногочисленна, что картотека легко вместилась в один ящик.
Чиновник выхватывает новую зеленую картонку, подносит ее к очкам,
потом смотрит поверх очков на меня и сообщает:
- У нас есть Тодороф, а не Тодор...
- Проживающий на Риесгаде, двадцать два, не так ли?
- Нет. На Нёрезёгаде, тридцать пять, - отвечает чиновник, еще раз
кинув взгляд на картонку.
- Значит, не он. Извините, - бормочу я.
И тотчас же иду искать такси.
Нёрезёгаде - это нечто вроде набережной, тянущейся вдоль
искусственных озер. Машина останавливается возле указанного перекрестка,
то есть домов за десять от нужного места. Когда же я добираюсь пешком до
N_35, меня как громом поразило - оказывается, этим номером отмечено
большущее шестиэтажное здание. Шесть этажей, по три или четыре квартиры на
каждом - ступай ищи в этом лабиринте интересующего тебя Тодорофа!
Войдя в подъезд, наспех просматриваю надписи на почтовых ящиках,
чтобы удостовериться в том, что мне заранее известно: фамилия "Тодоров"
отсутствует среди них. Зато на стене висит небольшое объявление, что
сдается квартира. В настоящий момент в квартире я не нуждаюсь, но
объявление все же пригодилось. Позади меня вдруг слышится чей-то голос:
- Вы кого-то ищете?
Это портье, высунувшийся из своей клетушки. Как у всякого серьезного
портье, у него хмурая физиономия и недоверчивый взгляд. Но одари он меня
лучезарной улыбкой, я и тогда едва ли стал ему рассказывать, что меня сюда
привело. Портье, как известно, работают на полицию, что же касается этого,
то он, возможно, снабжает информацией и еще какое-нибудь ведомство.
- У вас тут сдается квартира, - говорю без тени дружелюбия, потому
что чем любезнее ты относишься к подобным скотам, тем они становятся
подозрительней.
- Есть одна свободная, - неохотно сообщает портье. - Но господин
Мадсен унес ключ, и я не могу вам открыть.
- А не могли бы вы позвонить господину Мадсену?
- Могу, почему же? Но он возвращается только к вечеру, но и тогда...
- Может, мне наведаться завтра?
- Завтра воскресенье. Меня вы завтра не найдете, - с нескрываемым
злорадством отвечает портье.
И, удовлетворив в какой-то мере свой инстинкт инквизитора, добавляет:
- Приходите на той неделе.
Будь я сейчас в Королевской библиотеке, мне бы следовало на время
прервать научные изыскания и примерно в час дня заглянуть в кабинет
мистера Сеймура. Но библиотека отсюда далеко и еще не пробило и
двенадцати, так что мне можно заняться другим делом.
Взяв такси, сообщаю адрес, однако шофер заявляет, что не знает такой
улицы. К сожалению, мне она тоже не знакома. Я назвал один из адресов,
записанных в моей памяти при просмотре маленьких объявлений в
"Экстрабладет". Человек за рулем все же решил пренебречь неприятностями,
которые сулит езда в неизвестность.
После того как мы дважды справлялись у полицейских на перекрестках и
после того как мы дважды обращались с расспросами к случайным прохожим,
шофер останавливается на какой-то глухой улочке не менее глухих кварталов.
Отпускаю машину с риском остаться без средств отступления, вхожу в
неприбранный подъезд дома N_12 и поднимаюсь по узкой неосвещенной
лестнице.
Пятнадцать минут спустя я уже снова на улице, в этом мире, полном
загадок, точнее, в этом почти незнакомом пригороде. Почти, но не совсем,
потому что, пока ехал на такси, я успел зафиксировать в памяти несколько
ориентиров, и прежде всего небольшую площадь с автобусной остановкой и
гаражом, снабженным огромной, проржавевшей от датских дождей вывеской:
"Прокат автомобилей". В этом городе, где расстояния так же ощутимы, как и
цены на такси, "Прокат автомобилей" - полезная вещь, заслуживающая самого
серьезного внимания.
И я направляюсь к гаражу, бесстрашно ныряю под триумфальную арку с
ветхой вывеской, и перед моими глазами встает целая гора таратаек, начисто
выпотрошенных. Будем надеяться, что даваемые напрокат автомобили подбирают
не здесь.
Мой взгляд падает на небольшую площадку, свободную от покойников и
украшенную двумя желтыми бензоколонками "Шелл". Немного в стороне темнеет
фасад не то конюшни, не то угольного склада.
Пользуясь скудным теплом полуденного солнца, двое мужчин
расположились на скамейке у барака и обедают. Если не считать нескольких
ломтиков колбасы, обед состоит в основном из прославленного датского пива.
Возлияния, судя по числу бутылок "Тюборг", расставленных вдоль скамейки и
под нею, поистине обильные.
Мужчина помоложе, со светлыми голубыми глазами и копной волос, словно
сделанных из свежей соломы, замечает мое присутствие и что-то тихо говорит
на родном языке - вероятно, "что вам угодно". Сообразив, что я иностранец,
он повторяет вопрос на плохом английском и, поняв, что мне угодно получить
машину напрокат, информирует того, что постарше, опять на родном языке.
Тот кивает и делает рукой широкий жест с тем добродушием, которое бывает
свойственно человеку, довольному своим обедом. Отрадно все же, что рука
его указывает не на братскую могилу таратаек, а на зияющую пасть конюшни.
Прохожу в полутемное помещение и кое-как убеждаюсь, что там
действительно стоит несколько машин. Минуту спустя, прервав свою трапезу,
с тем же добродушным видом появляются служители гаража. Младший
поворачивает выключатель, и наличность автомобильного парка так и
засверкала при тусклом желтом свете. Наличность эта исчисляется цифрой
"пять". Нельзя сказать, чтобы эти экипажи сильно отличались от своих
собратьев, ржавеющих на свалке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31