Я
сжался весь, словно меня кипятком окатили.
"Самое скверное, герр Тодоров, состоит в том, что убили его вы".
"Кто вы такой? - говорю. - И чего это ради вы несете тут всякую
околесицу? Как это я мог совершить убийство на каком-то шоссе, если я в
это время находился от него за много километров?"
"При судебном разбирательстве, как вы знаете, герр Тодоров, нужны не
факты, а доказательства. Никто не может доказать, что в тот роковой час вы
находились там-то и там-то, зато есть явное доказательство, что убийство
совершено вами. Оно совершено вашим складным ножом, тем, альпинистским,
что с костяной ручкой, на нем сохранились отпечатки ваших пальцев".
После этих слов мне сразу все стало ясно. Я всегда брал с собой в
дорогу складной нож, которым пользовался, когда закусывал, именно такой,
как он сказал, с ручкой из оленьего рога, и эти типы, очевидно, выкрали
его из моего чемодана, чтобы потом совать его мне в нос как вещественное
доказательство.
"Что вам от меня нужно?" - спрашиваю.
"Немного благоразумия - и ничего больше, герр Тодоров. Во-первых, не
пытайтесь пересечь границу, потому что в Редби уже поставлен полицейский
барьер. Во-вторых, с этой минуты свыкайтесь с мыслью, что вы переходите на
другую работу. На работу к нам. В этот тяжелый в вашей жизни момент мы
предлагаем вам спасение, Тодоров. Только за спасение, как и за все прочее
в этом мире, надо платить. Мы не намерены спасать подлеца и двурушника,
потому что в подлецах и двурушниках мы не нуждаемся. За наш дружеский жест
мы хотели бы получить доказательство вашей полнейшей искренности. Мы
поставим перед вами определенные вопросы, на которые будьте добры дать
точные и исчерпывающие ответы. Искренность - это и будет скромная цена за
большую услугу. Так что воспользуйтесь тем небольшим временем, что
осталось до следующей станции, чтобы сделать свободный выбор: либо служба
у нас, либо пожизненное тюремное заключение, которое вам предложат датские
власти, разумеется, если они не поставят вас к стенке".
Это, конечно, был шантаж, но что я мог поделать? Противиться? Тянуть?
Я так и делал. Противился и тянул до самого Редби. Доказывал им, что я не
виновен, будто они сами этого не знали. Говорил, что я не тот, за кого они
меня принимают, и что никаких сведений я дать не в состоянии.
Изворачивался, как только мог, но что было делать, раз они схватили меня
за жабры и сила была на их стороне?
"Нам хорошо известно, кто вы такой, герр Тодоров, - без конца
повторял он. - И не беспокойтесь: мы не станем требовать, чтобы вы
говорили больше того, что знаете. Мы проявим к вам большую щедрость, чем
та, которую вы проявили к бедному Соколову".
Когда мы прибыли в Редби, он, показывая мне на полицейских, стоящих
на перроне, говорит: "Время для размышления истекло, герр Тодоров. У вас
остается одна минута: либо вы принимаете предложение, либо вы его
отклоняете". Что мне было делать? Принять? Я подумал: а что случится, если
я приму его предложение? - прерывает сосед свой рассказ в самый
ответственный момент.
- Оставьте пока свои размышления, - говорю я. - Придерживайтесь
фактов.
- Факты таковы, что я согласился.
- Согласились на что?
- Согласился стать предателем. Но ведь это же совсем пустячная
история, товарищ Боев...
- Ш-ш-ш!
- Совсем пустячная история; ну скажите, кого и как я могу предать,
когда я ничего не знаю, когда я не в курсе дела, вы же прекрасно знаете,
что я не в курсе дела...
Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы лучше видеть, как я
закуриваю одной рукой. Потом снова возвращается к своей "пустячной"
истории.
- Допрос начался уже на обратном пути из Редби в Копенгаген, потому
что мы тут же пересели на другой поезд и поехали обратно. А потом
продолжался уже здесь, и не час и не два, а три дня подряд, пока всю душу
из меня не вынули. И чем дольше длился допрос, тем мне становилось яснее,
что они разочарованы, что после всех этих вопросов и ответов они сами
начинают понимать, что я совсем не тот человек, какой им нужен.
- Кто именно тебя допрашивал?
- Да тот, из поезда, Джонсоном его звали, он у них главный, и другой,
худой такой, низенького роста, по имени Стюарт.
- Расскажи толком, какие они из себя, эти типы?
Тодоров пытается удовлетворить мое любопытство, однако его описание
до того скупо и бледно, что невольно напрашивается вывод: дар
наблюдательности у этого человека начисто отсутствует. Можно было бы
подумать, что он уклоняется, не желает давать точных показаний, если бы я
не знал, что именно ложные показания обычно изобилуют множеством деталей,
отличаются крайней обстоятельностью. Во всяком случае, даже эти скудные
данные о Стюарте и Джонсоне в достаточной мере убеждают меня в том, что ни
тот ни другой не относятся к числу моих американских знакомых.
- Что они спрашивали про Соколова?
- Все, что приходило им в голову...
- А что ты отвечал?
- Тут я их околпачил! - В словах Тодорова звучат нескрываемые нотки
самодовольства. - Это был единственный вопрос, которым они могли что-то
выудить из меня, но я их околпачил. Сказал им, что Соколов подрядился
сообщать нам сведения о деятельности и планах эмиграции в ФРГ, что я ему
вручил лишь аванс за его услуги, что сведения должны были поступать через
его брата в зашифрованном виде. А о микропленке даже словом не
обмолвился...
- Понятно. Чтобы не дать им материала против себя.
- Верно, и это я имел в виду, - отвечает Тодоров после короткой
паузы. - История с ножом придумана, а что касается микропленки, то тут все
верно, и мне не хотелось давать им в руки еще одно оружие, чтобы они
добили им меня, когда захотят. Но главное соображение состояло не в этом,
товарищ...
- Ш-ш-ш! Что я тебе сказал?
- Главное соображение состояло в том, что отдать им пленку, когда
наша страна так нуждается в этих сведениях, значит взять грех на душу... Я
знал, что в один прекрасный день вы придете, и эта пленка...
- ...окажется крайне полезной, чтобы искупить преступление, -
заканчиваю я фразу Тодорова.
- Да что это за преступление? Вы сами видите, что никакого
преступления тут нет, что я перед вами как на духу...
- А триста тысяч, предназначавшиеся фирме "Универсаль", те, что ты
прикарманил?
Тодоров молчит.
- Что? Язык отнялся?
- Просто я попал в безвыходное положение, - бормочет мой собеседник.
- Попал в безвыходное положение, товарищ... извините, все забываю, что не
должен называть вас по... Я не оправдал их ожиданий, и они бросили меня на
произвол судьбы... Вернее, дали мне тут, в представительстве "Форда",
жалкую курьерскую должность, лишь бы с голоду не помер... И я, поскольку
положение было безвыходное...
- Не доводи меня до слез, - бросаю я. - И прежде чем врать, думай как
следует. В Редби первым утренним поездом ты не ездил. Либо ты вообще не
ездил туда, либо ездил позже, потому что, прежде чем сесть на поезд, ты
дождался, пока откроются банки, и сделал вклад на свое имя, а потом отбыл
в "Универсаль" и устно аннулировал сделку, чтобы фирма случайно не
связалась с торговым представительством и не стали спрашивать, в чем дело,
и чтобы твоя афера не раскрылась раньше, чем ты успеешь замести следы...
- Нет, это не так, уверяю вас...
- Слушай, Тодоров, ты отменил сделку уже на следующий день после
того, как была достигнута договоренность!
- Я боялся...
- И со страха ты прикарманил триста тысяч. Чего же ты так боялся?
- Ведь я же сказал: за мной следили.
- А прежде никогда не случалось, чтобы за тобой следили?
- Случалось... Но в этот раз...
- Тодоров!.
Призыв звучит вполголоса, но довольно внушительно.
- В сущности, Джонсон посетил меня в отеле еще вечером, после того
как мы расстались с Соколовым. И вначале никаких угроз не было, одни
только обещания. Обещали много. Однако я не дал согласия, и тогда они
стали меня шантажировать этим убийством, а все остальное было точно так,
как я рассказал, кроме этой истории с деньгами, но я очень перетрусил и
действительно на другой же день аннулировал сделку и, прежде чем сесть на
поезд, отнес деньги в банк, потому что мне предстояло целые сутки ехать по
дорогам ФРГ, а в дороге все могло случиться, и потом я не сомневался, что
Джонсон, раз уж он ко мне прилип, так просто не оставит меня, поэтому я
решил на всякий случай...
- Ясно, - говорю. - Не успели они тебя немного прижать, как ты
капитулировал. А сейчас перейдем к другим вопросам.
Вопросов у меня немного, и касаются они лишь некоторых деталей,
потому что сейчас не время, да и особой надобности нет досконально
докапываться до всего. Мне просто хочется выяснить некоторые частности,
имеющие отношение ко мне, а точнее - к действиям противной стороны.
Тодоров отвечает по мере своих возможностей, а я, тоже по мере
возможности, не позволяю ему сползать с твердой почвы фактов.
- Ну, а теперь? - тихо говорю я.
Сосед смотрит на меня так, словно не понимает, что я имею в виду.
- Я хочу сказать: если мы поставим крест на всем этом, ты вернешься
домой? Не сюда, на Нёрезёгаде, а в Софию, в ту прекрасно обставленную
квартиру?..
- Да... Только бы найти способ вырваться отсюда целым и невредимым. -
Потом, немного подумав, он повторяет: - Да, еще бы. Вернусь, конечно,
только бы найти способ...
Однако в тоне обеих деклараций чего-то явно не хватает. Прежде чем
ставить крест на его преступлении, этот человек поставил крест на своей
родине.
- Впрочем, это дело твое, - говорю. - И я пришел сюда не для того,
чтобы оформлять тебе паспорт. Адрес нашего представительства ты знаешь.
Боюсь, что тебе не известно другое: что национальная принадлежность ко
многому обязывает, к тому же, Тодоров, ты забыл о национальной гордости.
- Но ведь я... Неужто вы думаете, что я...
- Я ничего не думаю. Лучше ты подумай. И если найдешь в себе мужество
раскаяться в своем предательстве...
- Но я не предатель... Вы же сами видите, что никого я не предал!
- Никого, если не считать своей родины. И если не говорить еще о том,
что ты и меня предал.
Мой приятель умолкает.
- Что? Опять язык отнялся?
- Они меня заставили... - бормочет Тодоров. - Как только им
становилось известно, что приезжает болгарин, они тут же тащили меня на
аэродром, на вокзал или на пограничный пункт. Без конца запугивали меня, и
я должен был всех узнавать... И когда вы сошли с поезда... Не знаю, как
это получилось, но, видимо, чем-то я себя выдал, потому что Стюарт схватил
меня за руку и зарычал мне в лицо: "Ты знаешь этого человека!" И я, хотя
вначале отрицал, запутался...
- Да, да, - вставляю я. - Ты до такой степени запутался, что
незаметно для себя рассказал, кто я такой и в каком чине. Ты из той породы
людей, которые, как только запутаются, обязательно сделают подлость. Я
только что услышал о последней твоей подлости. А какая была первая,
помнишь?
И так как Тодоров молчит, а мне время дорого, я отвечаю вместо него:
- Та, с Маргаритой.
- Но зачем ворошить прошлое? С Маргаритой было совсем другое... -
пробует вывернуться старый знакомый.
- Конечно, другое, но опять же подлость. Впрочем, оставим
трогательные воспоминания и вернемся к действительности. Пока что ты
выполнил лишь два пункта программы, Тодоров. И притом не блестяще. Будем
надеяться, что ты возьмешь реванш, занявшись остальными. Завтра утром ты
первым делом передашь фирме "Универсаль" известную тебе сумму. Понятно?
- Да, да. Я готов на все.
- И, кроме того, ни слова о сегодняшнем рандеву! Считаю излишним
втолковывать тебе, что выполнение этих последних условий решает твою
судьбу, не мою. Не выполнив третьего условия, ты окончательно испортишь
наши отношения. И, как я уже сказал, тебе от нас не уйти. А невыполнение
четвертого связано с серьезным риском подложить свинью не Боеву, а
Тодорову. Сам должен понимать, что наша встреча, как бы ты ее ни
изобразил, будет истолкована твоими нынешними хозяевами в весьма
невыгодном для тебя свете.
- Это точно, вы правы... - спешит согласиться Тодоров.
- А теперь сосчитай до ста и уходи, а то простудишься.
Я встаю и удаляюсь, до меня доносится "до свидания", сказанное с
явным облегчением.
Вернет ли мой старый знакомый деньги? На данный вопрос мне трудно
ответить со всей определенностью. И если в свою скромную программу я
включил и условие, касающееся финансовой стороны дела, то не потому, что я
жалею эти триста тысяч, а потому, что если Тодоров решит вернуть деньги,
то это натолкнет его на мысль о возвращении на родину. Что касается
последнего пункта, то он действительно может решить мою судьбу, но тут я
надеюсь на то, что здравый смысл Тодорова восторжествует. Если, конечно,
эгоизм можно назвать здравым смыслом.
Перед ярко освещенным фасадом кабаре "Валенсия" несколько субъектов,
раздираемых противоречивыми чувствами, рассматривают рекламные снимки
исполняемых в заведении дивертисментов, которые на этих снимках выглядят
гораздо привлекательнее самих дивертисментов. Несколько поодаль, почти на
самой кромке тротуара, стоит одинокая женщина. Стоит и ждет меня темной
ночью, словно героиня старого шлягера.
- Вы сегодня просто ослепительны, - галантно произношу я вместо
приветствия.
Но комплимент не помогает.
- Вы заставили меня ждать вас целых двадцать минут, - глядя на свои
часы, говорит Грейс ледяным тоном. - Меня, наверно, приняли за уличную
девку.
- Подходили клиенты?
- Вы первый.
- Искренне сожалею... Не о том, что я первый, а что заставил вас
ждать... Но я заказал разговор с Болгарией, и очень долго не соединяли...
- Разговор, конечно, жизненно важный, - все так же холодно замечает
героиня ночного шлягера.
- Не столько жизненно, сколько финансово! Вы же знаете, что в
отношении богатства я не могу тягаться с вашим Сеймуром.
- Тогда почему вы ведете меня в это дорогое заведение? - спрашивает
Грейс, нехотя приближаясь к входу в кабаре.
- Потому что разговор состоялся. И теперь все в порядке. А главное -
вы и в самом деле ослепительны!
В своем сером костюме из плотного шелка, нарядной кружевной блузке
белого цвета, с высоко взбитыми черными волосами она действительно
выглядит хорошо.
Программу заведения пока что заменяет неистовый вой оркестра, из-за
которого несколько дней назад бедный Хиггинс лишился последних остатков
слуха. Обстановка все та же - банально-претенциозная. Разве что публики
побольше по случаю воскресенья.
Занимаем маленький столик и молча выпиваем по бокалу шампанского,
чтобы скорее привыкнуть к розовому полумраку и к волнующему ощущению, что
мы снова вместе. Женщина, вероятно, ждет, пока стихнет рев джаза, чтобы
задать мне очередной каверзный вопрос, а я жду, пока у нее рассеется
дурное настроение.
Впрочем, разговор с Болгарией действительно состоялся - я не стал бы
прибегать к уловке, которая завтра же будет раскрыта. Между двумя моими
свиданиями - одно в тишине парка, другое здесь, в саксофонном верещании
"Валенсии", - я сумел позвонить из отеля в Софию одному знакомому и
обменяться с ним несколькими фразами, которые можно понимать по-разному. Я
бы не имел ничего против, если бы Сеймур истолковал мой звонок как запрос
по поводу его предложения. Это создало бы у него впечатление, что я к его
словам отнесся серьезно, и если медлю с ответом, то лишь потому, что жду
указаний. А для меня сейчас самое важное - выиграть время. Главная моя
задача почти решена. Остается решить менее важную, скорее личного плана -
вырваться из объятий Сеймура.
Чтобы усмирить наконец джаз, дирижер делает взмах руками, от которого
чуть не взметнулся к потолку. И тут же в мертвой до головокружения тишине
я слышу шепот Грейс:
- Майкл, вы меня любите?
- На это я уже дал исчерпывающий ответ, - нежно говорю я.
- Я имею в виду не какую-то там любовь, а скорее привязанность,
дружбу...
- А, это другое дело. Я люблю всех людей. Одних больше, других
меньше. Вы из тех, кого я люблю больше.
- А Сеймур?
- Перестаньте приставать ко мне с вашим Сеймуром. Ума - палата,
согласен, но что из этого?
- Это опасный ум, - говорит Грейс. - Близость с таким человеком
здоровья не прибавляет.
- Опасный?
- Его голова, как те тихие машины, что производят ультразвук.
- Слышал что-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
сжался весь, словно меня кипятком окатили.
"Самое скверное, герр Тодоров, состоит в том, что убили его вы".
"Кто вы такой? - говорю. - И чего это ради вы несете тут всякую
околесицу? Как это я мог совершить убийство на каком-то шоссе, если я в
это время находился от него за много километров?"
"При судебном разбирательстве, как вы знаете, герр Тодоров, нужны не
факты, а доказательства. Никто не может доказать, что в тот роковой час вы
находились там-то и там-то, зато есть явное доказательство, что убийство
совершено вами. Оно совершено вашим складным ножом, тем, альпинистским,
что с костяной ручкой, на нем сохранились отпечатки ваших пальцев".
После этих слов мне сразу все стало ясно. Я всегда брал с собой в
дорогу складной нож, которым пользовался, когда закусывал, именно такой,
как он сказал, с ручкой из оленьего рога, и эти типы, очевидно, выкрали
его из моего чемодана, чтобы потом совать его мне в нос как вещественное
доказательство.
"Что вам от меня нужно?" - спрашиваю.
"Немного благоразумия - и ничего больше, герр Тодоров. Во-первых, не
пытайтесь пересечь границу, потому что в Редби уже поставлен полицейский
барьер. Во-вторых, с этой минуты свыкайтесь с мыслью, что вы переходите на
другую работу. На работу к нам. В этот тяжелый в вашей жизни момент мы
предлагаем вам спасение, Тодоров. Только за спасение, как и за все прочее
в этом мире, надо платить. Мы не намерены спасать подлеца и двурушника,
потому что в подлецах и двурушниках мы не нуждаемся. За наш дружеский жест
мы хотели бы получить доказательство вашей полнейшей искренности. Мы
поставим перед вами определенные вопросы, на которые будьте добры дать
точные и исчерпывающие ответы. Искренность - это и будет скромная цена за
большую услугу. Так что воспользуйтесь тем небольшим временем, что
осталось до следующей станции, чтобы сделать свободный выбор: либо служба
у нас, либо пожизненное тюремное заключение, которое вам предложат датские
власти, разумеется, если они не поставят вас к стенке".
Это, конечно, был шантаж, но что я мог поделать? Противиться? Тянуть?
Я так и делал. Противился и тянул до самого Редби. Доказывал им, что я не
виновен, будто они сами этого не знали. Говорил, что я не тот, за кого они
меня принимают, и что никаких сведений я дать не в состоянии.
Изворачивался, как только мог, но что было делать, раз они схватили меня
за жабры и сила была на их стороне?
"Нам хорошо известно, кто вы такой, герр Тодоров, - без конца
повторял он. - И не беспокойтесь: мы не станем требовать, чтобы вы
говорили больше того, что знаете. Мы проявим к вам большую щедрость, чем
та, которую вы проявили к бедному Соколову".
Когда мы прибыли в Редби, он, показывая мне на полицейских, стоящих
на перроне, говорит: "Время для размышления истекло, герр Тодоров. У вас
остается одна минута: либо вы принимаете предложение, либо вы его
отклоняете". Что мне было делать? Принять? Я подумал: а что случится, если
я приму его предложение? - прерывает сосед свой рассказ в самый
ответственный момент.
- Оставьте пока свои размышления, - говорю я. - Придерживайтесь
фактов.
- Факты таковы, что я согласился.
- Согласились на что?
- Согласился стать предателем. Но ведь это же совсем пустячная
история, товарищ Боев...
- Ш-ш-ш!
- Совсем пустячная история; ну скажите, кого и как я могу предать,
когда я ничего не знаю, когда я не в курсе дела, вы же прекрасно знаете,
что я не в курсе дела...
Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы лучше видеть, как я
закуриваю одной рукой. Потом снова возвращается к своей "пустячной"
истории.
- Допрос начался уже на обратном пути из Редби в Копенгаген, потому
что мы тут же пересели на другой поезд и поехали обратно. А потом
продолжался уже здесь, и не час и не два, а три дня подряд, пока всю душу
из меня не вынули. И чем дольше длился допрос, тем мне становилось яснее,
что они разочарованы, что после всех этих вопросов и ответов они сами
начинают понимать, что я совсем не тот человек, какой им нужен.
- Кто именно тебя допрашивал?
- Да тот, из поезда, Джонсоном его звали, он у них главный, и другой,
худой такой, низенького роста, по имени Стюарт.
- Расскажи толком, какие они из себя, эти типы?
Тодоров пытается удовлетворить мое любопытство, однако его описание
до того скупо и бледно, что невольно напрашивается вывод: дар
наблюдательности у этого человека начисто отсутствует. Можно было бы
подумать, что он уклоняется, не желает давать точных показаний, если бы я
не знал, что именно ложные показания обычно изобилуют множеством деталей,
отличаются крайней обстоятельностью. Во всяком случае, даже эти скудные
данные о Стюарте и Джонсоне в достаточной мере убеждают меня в том, что ни
тот ни другой не относятся к числу моих американских знакомых.
- Что они спрашивали про Соколова?
- Все, что приходило им в голову...
- А что ты отвечал?
- Тут я их околпачил! - В словах Тодорова звучат нескрываемые нотки
самодовольства. - Это был единственный вопрос, которым они могли что-то
выудить из меня, но я их околпачил. Сказал им, что Соколов подрядился
сообщать нам сведения о деятельности и планах эмиграции в ФРГ, что я ему
вручил лишь аванс за его услуги, что сведения должны были поступать через
его брата в зашифрованном виде. А о микропленке даже словом не
обмолвился...
- Понятно. Чтобы не дать им материала против себя.
- Верно, и это я имел в виду, - отвечает Тодоров после короткой
паузы. - История с ножом придумана, а что касается микропленки, то тут все
верно, и мне не хотелось давать им в руки еще одно оружие, чтобы они
добили им меня, когда захотят. Но главное соображение состояло не в этом,
товарищ...
- Ш-ш-ш! Что я тебе сказал?
- Главное соображение состояло в том, что отдать им пленку, когда
наша страна так нуждается в этих сведениях, значит взять грех на душу... Я
знал, что в один прекрасный день вы придете, и эта пленка...
- ...окажется крайне полезной, чтобы искупить преступление, -
заканчиваю я фразу Тодорова.
- Да что это за преступление? Вы сами видите, что никакого
преступления тут нет, что я перед вами как на духу...
- А триста тысяч, предназначавшиеся фирме "Универсаль", те, что ты
прикарманил?
Тодоров молчит.
- Что? Язык отнялся?
- Просто я попал в безвыходное положение, - бормочет мой собеседник.
- Попал в безвыходное положение, товарищ... извините, все забываю, что не
должен называть вас по... Я не оправдал их ожиданий, и они бросили меня на
произвол судьбы... Вернее, дали мне тут, в представительстве "Форда",
жалкую курьерскую должность, лишь бы с голоду не помер... И я, поскольку
положение было безвыходное...
- Не доводи меня до слез, - бросаю я. - И прежде чем врать, думай как
следует. В Редби первым утренним поездом ты не ездил. Либо ты вообще не
ездил туда, либо ездил позже, потому что, прежде чем сесть на поезд, ты
дождался, пока откроются банки, и сделал вклад на свое имя, а потом отбыл
в "Универсаль" и устно аннулировал сделку, чтобы фирма случайно не
связалась с торговым представительством и не стали спрашивать, в чем дело,
и чтобы твоя афера не раскрылась раньше, чем ты успеешь замести следы...
- Нет, это не так, уверяю вас...
- Слушай, Тодоров, ты отменил сделку уже на следующий день после
того, как была достигнута договоренность!
- Я боялся...
- И со страха ты прикарманил триста тысяч. Чего же ты так боялся?
- Ведь я же сказал: за мной следили.
- А прежде никогда не случалось, чтобы за тобой следили?
- Случалось... Но в этот раз...
- Тодоров!.
Призыв звучит вполголоса, но довольно внушительно.
- В сущности, Джонсон посетил меня в отеле еще вечером, после того
как мы расстались с Соколовым. И вначале никаких угроз не было, одни
только обещания. Обещали много. Однако я не дал согласия, и тогда они
стали меня шантажировать этим убийством, а все остальное было точно так,
как я рассказал, кроме этой истории с деньгами, но я очень перетрусил и
действительно на другой же день аннулировал сделку и, прежде чем сесть на
поезд, отнес деньги в банк, потому что мне предстояло целые сутки ехать по
дорогам ФРГ, а в дороге все могло случиться, и потом я не сомневался, что
Джонсон, раз уж он ко мне прилип, так просто не оставит меня, поэтому я
решил на всякий случай...
- Ясно, - говорю. - Не успели они тебя немного прижать, как ты
капитулировал. А сейчас перейдем к другим вопросам.
Вопросов у меня немного, и касаются они лишь некоторых деталей,
потому что сейчас не время, да и особой надобности нет досконально
докапываться до всего. Мне просто хочется выяснить некоторые частности,
имеющие отношение ко мне, а точнее - к действиям противной стороны.
Тодоров отвечает по мере своих возможностей, а я, тоже по мере
возможности, не позволяю ему сползать с твердой почвы фактов.
- Ну, а теперь? - тихо говорю я.
Сосед смотрит на меня так, словно не понимает, что я имею в виду.
- Я хочу сказать: если мы поставим крест на всем этом, ты вернешься
домой? Не сюда, на Нёрезёгаде, а в Софию, в ту прекрасно обставленную
квартиру?..
- Да... Только бы найти способ вырваться отсюда целым и невредимым. -
Потом, немного подумав, он повторяет: - Да, еще бы. Вернусь, конечно,
только бы найти способ...
Однако в тоне обеих деклараций чего-то явно не хватает. Прежде чем
ставить крест на его преступлении, этот человек поставил крест на своей
родине.
- Впрочем, это дело твое, - говорю. - И я пришел сюда не для того,
чтобы оформлять тебе паспорт. Адрес нашего представительства ты знаешь.
Боюсь, что тебе не известно другое: что национальная принадлежность ко
многому обязывает, к тому же, Тодоров, ты забыл о национальной гордости.
- Но ведь я... Неужто вы думаете, что я...
- Я ничего не думаю. Лучше ты подумай. И если найдешь в себе мужество
раскаяться в своем предательстве...
- Но я не предатель... Вы же сами видите, что никого я не предал!
- Никого, если не считать своей родины. И если не говорить еще о том,
что ты и меня предал.
Мой приятель умолкает.
- Что? Опять язык отнялся?
- Они меня заставили... - бормочет Тодоров. - Как только им
становилось известно, что приезжает болгарин, они тут же тащили меня на
аэродром, на вокзал или на пограничный пункт. Без конца запугивали меня, и
я должен был всех узнавать... И когда вы сошли с поезда... Не знаю, как
это получилось, но, видимо, чем-то я себя выдал, потому что Стюарт схватил
меня за руку и зарычал мне в лицо: "Ты знаешь этого человека!" И я, хотя
вначале отрицал, запутался...
- Да, да, - вставляю я. - Ты до такой степени запутался, что
незаметно для себя рассказал, кто я такой и в каком чине. Ты из той породы
людей, которые, как только запутаются, обязательно сделают подлость. Я
только что услышал о последней твоей подлости. А какая была первая,
помнишь?
И так как Тодоров молчит, а мне время дорого, я отвечаю вместо него:
- Та, с Маргаритой.
- Но зачем ворошить прошлое? С Маргаритой было совсем другое... -
пробует вывернуться старый знакомый.
- Конечно, другое, но опять же подлость. Впрочем, оставим
трогательные воспоминания и вернемся к действительности. Пока что ты
выполнил лишь два пункта программы, Тодоров. И притом не блестяще. Будем
надеяться, что ты возьмешь реванш, занявшись остальными. Завтра утром ты
первым делом передашь фирме "Универсаль" известную тебе сумму. Понятно?
- Да, да. Я готов на все.
- И, кроме того, ни слова о сегодняшнем рандеву! Считаю излишним
втолковывать тебе, что выполнение этих последних условий решает твою
судьбу, не мою. Не выполнив третьего условия, ты окончательно испортишь
наши отношения. И, как я уже сказал, тебе от нас не уйти. А невыполнение
четвертого связано с серьезным риском подложить свинью не Боеву, а
Тодорову. Сам должен понимать, что наша встреча, как бы ты ее ни
изобразил, будет истолкована твоими нынешними хозяевами в весьма
невыгодном для тебя свете.
- Это точно, вы правы... - спешит согласиться Тодоров.
- А теперь сосчитай до ста и уходи, а то простудишься.
Я встаю и удаляюсь, до меня доносится "до свидания", сказанное с
явным облегчением.
Вернет ли мой старый знакомый деньги? На данный вопрос мне трудно
ответить со всей определенностью. И если в свою скромную программу я
включил и условие, касающееся финансовой стороны дела, то не потому, что я
жалею эти триста тысяч, а потому, что если Тодоров решит вернуть деньги,
то это натолкнет его на мысль о возвращении на родину. Что касается
последнего пункта, то он действительно может решить мою судьбу, но тут я
надеюсь на то, что здравый смысл Тодорова восторжествует. Если, конечно,
эгоизм можно назвать здравым смыслом.
Перед ярко освещенным фасадом кабаре "Валенсия" несколько субъектов,
раздираемых противоречивыми чувствами, рассматривают рекламные снимки
исполняемых в заведении дивертисментов, которые на этих снимках выглядят
гораздо привлекательнее самих дивертисментов. Несколько поодаль, почти на
самой кромке тротуара, стоит одинокая женщина. Стоит и ждет меня темной
ночью, словно героиня старого шлягера.
- Вы сегодня просто ослепительны, - галантно произношу я вместо
приветствия.
Но комплимент не помогает.
- Вы заставили меня ждать вас целых двадцать минут, - глядя на свои
часы, говорит Грейс ледяным тоном. - Меня, наверно, приняли за уличную
девку.
- Подходили клиенты?
- Вы первый.
- Искренне сожалею... Не о том, что я первый, а что заставил вас
ждать... Но я заказал разговор с Болгарией, и очень долго не соединяли...
- Разговор, конечно, жизненно важный, - все так же холодно замечает
героиня ночного шлягера.
- Не столько жизненно, сколько финансово! Вы же знаете, что в
отношении богатства я не могу тягаться с вашим Сеймуром.
- Тогда почему вы ведете меня в это дорогое заведение? - спрашивает
Грейс, нехотя приближаясь к входу в кабаре.
- Потому что разговор состоялся. И теперь все в порядке. А главное -
вы и в самом деле ослепительны!
В своем сером костюме из плотного шелка, нарядной кружевной блузке
белого цвета, с высоко взбитыми черными волосами она действительно
выглядит хорошо.
Программу заведения пока что заменяет неистовый вой оркестра, из-за
которого несколько дней назад бедный Хиггинс лишился последних остатков
слуха. Обстановка все та же - банально-претенциозная. Разве что публики
побольше по случаю воскресенья.
Занимаем маленький столик и молча выпиваем по бокалу шампанского,
чтобы скорее привыкнуть к розовому полумраку и к волнующему ощущению, что
мы снова вместе. Женщина, вероятно, ждет, пока стихнет рев джаза, чтобы
задать мне очередной каверзный вопрос, а я жду, пока у нее рассеется
дурное настроение.
Впрочем, разговор с Болгарией действительно состоялся - я не стал бы
прибегать к уловке, которая завтра же будет раскрыта. Между двумя моими
свиданиями - одно в тишине парка, другое здесь, в саксофонном верещании
"Валенсии", - я сумел позвонить из отеля в Софию одному знакомому и
обменяться с ним несколькими фразами, которые можно понимать по-разному. Я
бы не имел ничего против, если бы Сеймур истолковал мой звонок как запрос
по поводу его предложения. Это создало бы у него впечатление, что я к его
словам отнесся серьезно, и если медлю с ответом, то лишь потому, что жду
указаний. А для меня сейчас самое важное - выиграть время. Главная моя
задача почти решена. Остается решить менее важную, скорее личного плана -
вырваться из объятий Сеймура.
Чтобы усмирить наконец джаз, дирижер делает взмах руками, от которого
чуть не взметнулся к потолку. И тут же в мертвой до головокружения тишине
я слышу шепот Грейс:
- Майкл, вы меня любите?
- На это я уже дал исчерпывающий ответ, - нежно говорю я.
- Я имею в виду не какую-то там любовь, а скорее привязанность,
дружбу...
- А, это другое дело. Я люблю всех людей. Одних больше, других
меньше. Вы из тех, кого я люблю больше.
- А Сеймур?
- Перестаньте приставать ко мне с вашим Сеймуром. Ума - палата,
согласен, но что из этого?
- Это опасный ум, - говорит Грейс. - Близость с таким человеком
здоровья не прибавляет.
- Опасный?
- Его голова, как те тихие машины, что производят ультразвук.
- Слышал что-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31