Выложив пятьдесят крон, я уношу с собой завернутый в желтую
бумагу комбинезон.
Простившись с оживленным миром купли-продажи, я углубляюсь в лабиринт
маленьких улочек, прилегающих к Нереброгаде. К исходу второго часа я уже
за городом. Свернув с шоссе, бреду по какому-то пустырю со множеством ям и
кустарников. За кустарником желтеют грязные воды канала. Вокруг ни души.
Усевшись в прибрежном ивняке, я развязываю пакет и некоторое время
занимаюсь тем, что придаю только что купленной одежде возможно более
измятый и поношенный вид. Затем, сняв пиджак с брюками, надеваю
комбинезон. Подобрав увесистый булыжник, завертываю его поплотней в свой
костюм, связываю при помощи галстука и упаковочной бечевки и бросаю этот
странный сверток в грязные воды канала.
Я бы мог прилечь в кустарнике, попытаться соснуть, но зуд тщеславия
не дает мне покоя. Знать, что ты попал в газету, и не прочитать статью,
которая тебе посвящена, - нет, это выше моих сил. Возвратившись на
дорожку, тянущуюся вдоль шоссе, иду обратно в город. Через пятнадцать
минут добираюсь до последней автобусной остановки ближайшего пригорода.
Булочная, бакалейная лавка, лоток, где продаются горячие сосиски, и, что
самое главное, газетный киоск. Взяв последний номер "Экстрабладет", подаю
продавщице монетку, та даже не взглянула на меня. Надо думать, что если бы
и взглянула, то едва ли узнала бы в этом небритом человеке в
хлопчатобумажном комбинезоне социолога и убийцу, сенсацию дня.
Вид горячих сосисок и бутербродов на соседнем лотке наталкивает меня
на мысль, что одной лишь духовной пищей человек жить не может. Сосиски
поаппетитней, но бутерброды с колбасой более объемисты и дешевле. Беру три
бутерброда, завернутые в неизбежную желтую бумагу, и опять выхожу на
шоссе.
На этот раз оставляю в стороне кустарник на берегу канала - это место
находится слишком близко от шоссе с оживленным движением - и шагаю дальше
по пустырю со множеством ям. Видимо, когда-то здесь брали песок.
Удаляюсь еще примерно на километр, и передо мной вырастает какой-то
старый барак или, скорее, остатки барака. Постройка едва держится на
прогнивших столбах, но имеет бесспорные преимущества со стратегической
точки зрения. Своей тыльной стороной она выходит на берег канала, а с
передней можно наблюдать всю окрестность, что позволяет еще издали
заметить человека, которому пришло бы в голову проинспектировать этот
барак. В то же время, выворотив из стенки одну-две доски, я могу в две
секунды достичь канала и притаиться где-нибудь в кустарнике.
И поскольку местность пустынна, а у меня самого особых дел нет, я
вытягиваюсь в низком ивняке возле барака и развертываю газету.
Вероятно, было бы умнее начать не с духовной пищи, а с бутерброда,
потому что по прочтении газетной статьи я сразу лишаюсь аппетита.
"Прочтение" - быть может, слишком сильно сказано, потому что датским я не
владею. Однако нескольких знакомых cлов, встретившихся в репортаже, для
меня вполне достаточно, чтобы понять все его содержание. Это "убийство",
"вокзал", "маузер", "порт", "волво" плюс собственные имена - названия
улиц, где я снимал мансарды, фамилия жертвы и, естественно, фамилия самого
убийцы.
Вчера вечером, после того как я уложил на свою кушетку Уильяма
Сеймура, я сел в "волво", чтобы уехать как можно дальше от места драмы.
Определенные соображения побудили меня умчать к порту; там, за доками для
товарных судов, я и оставил свою колымагу. Ее так или иначе пришлось бы
бросить. Обнаруженная здесь машина могла натолкнуть преследователей на
мысль, что я сумел улизнуть из города с помощью какой-либо лодки.
По-видимому, этот момент моей истории излагается в том абзаце, где
встречаются слова "порт" и "волво". Что касается других мест хроники, то в
них, вероятно, пересказывается в той или иной форме сфабрикованная моим
"другом" версия о ликвидации Коевым Тодорова.
Два обстоятельства во всем этом заслуживают особого внимания. Первое:
Сеймур уже осуществляет свои угрозы. Второе: тот факт, что эта насквозь
лживая сенсация нашла место в печати, свидетельствует о том, что "команда"
пустила в ход решительно все, лишь бы воспрепятствовать моему выезду из
страны.
Однако нет худа без добра, в итоге раздумий я прихожу к утешительному
выводу, и это частично возвращает мне аппетит и помогает справиться с
одним из бутербродов. Из этой же публикации Центр сегодня же узнает о том,
что меня постигло, и примет соответствующие меры.
Следовательно, в ближайший вторник человек в клетчатой кепке появится
у входа в "Тиволи" и принесет мне спасение либо в виде нового паспорта,
либо в виде чего-то другого, что позволит мне беспрепятственно выбраться
из Дании. Задача теперь одна - уцелеть до следующего вторника. Притом
остаться на свободе.
Но чтобы уцелеть, надо прежде всего как можно реже маячить в городе.
Конечно, Копенгаген город большой, в нем почти полтора миллиона жителей,
однако в нем и полиции хоть отбавляй, не говоря уже о людях Сеймура. Если
судить по напечатанной в газете фотографии, мне совершенно незнакомой,
меня в эти дни не раз снимали скрытой камерой, и службы, которым поручено
разыскивать меня, вероятно, располагают богатым визуальным материалом,
дающим представление о моей фигуре, осанке, походке, физиономии. Притом
эти службы прекрасно понимают, что человек, оказавшийся в моем положении,
первым делом позаботится об изменении внешности, так что мой комбинезон
едва ли помешает опознать меня.
Конечно, факт, что какой-то никому не ведомый иностранец застрелил
другого никому не ведомого иностранца, - настоящая находка для
журналистов, если не имеется более важных новостей, только вряд ли этот
факт расшевелит датскую полицию. И все-таки в первые дни по крайней мере
такие места, как вокзалы, аэродромы, причалы, вероятно, будут находиться
под пристальным наблюдением, и в отдельных кварталах Копенгагена, включая
сюда и пригороды, местные власти произведут обычные в подобных случаях
обследования. В конечном итоге и злодей Коев, как многие другие, будет
предан забвению. Но пока это произойдет, надо как можно реже показываться
на глаза.
Лежа в низком ивняке, обдумывая все это, я начинаю сожалеть, что не
воспользовался своей прогулкой к автобусной остановке, чтобы запастись
провизией и тем самым избавить себя от необходимости лишний раз вылезать
из барака. Хорошо, однако, что у меня есть еще два бутерброда. Двух
бутербродов вполне достаточно, чтобы пробыть здесь до завтрашнего вечера.
А там видно будет.
Весь следующий день проходит в раздумьях и дремоте под убаюкивающую
дробь дождя. Теплое солнце, столь редкое в этих местах, уступило место
иным, менее приятным атмосферным явлениям. Не встречая никаких
естественных либо искусственных преград, ветер гонит по небу черные как
ночь тучи и подметает потемневшую от влаги равнину, а косой дождь хлещет
своими струями раскисшую землю, взъерошенный ивняк и бурлящие желтые воды
канала.
Что касается дождя, то у него достаточно широкое поле деятельности и
в моем скромном убежище. Вода течет через бесчисленные дыры в крыше, а
ветер дует через бесчисленные щели в стенах - словом, обе эти стихии
бесцеремонно встречаются у меня на спине.
Воспользовавшись какой-то ржавой жестью и двумя прелыми досками, я
сооружаю в углу барака нечто вроде навеса, чтобы хоть как-то защититься от
сырости. Значительно больше забот доставляет мне холод. Радио я не слушаю;
на сколько понизилась температура, мне неизвестно, однако, если судить по
тому, как меня трясет, ртутный столбик должен быть сейчас ниже нуля. Я
стараюсь не думать про теплый свитер, оставшийся в моем чемодане, потому
что от таких мыслей обычно начинаешь дрожать еще больше. Мое внимание
задерживается на "Экстрабладет". Набравшись мужества, я стаскиваю
комбинезон и обкладываю себя листами газеты, затем снова его надеваю и уже
немного погодя с удовольствием устанавливаю, что по моему телу разливается
приятное тепло. Этот фокус с газетой я много лет назад усвоил от Любо
Ангелова, когда холодной осенью в Пиринском крае мы переходили ночью
ледяной поток.
Я съедаю еще один бутерброд. Высохшая булочка вместе с теплом,
полученным от "Экстрабладет", оказывают на мой организм такое благотворное
действие, что я, несмотря на дождь и ветер, погружаюсь в спокойную
дремоту. Но она спокойна лишь до тих пор, пока я не очутился перед
кабинетом генерала.
Дверь кабинета чуть приоткрыта. Наверно, секретарша забыла закрыть.
Так или иначе, дверь приоткрыта, и я слышу, как мой шеф беседует с
Бориславом:
"Надо было тебя послать в Копенгаген, а не Боева. У Боева были нелады
с Тодоровым, вот он и воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты".
"Каким способом?" - спрашивает Борислав, будучи, видимо, не в курсе
дела.
"Простейшим..." - отвечает генерал.
"Подумаешь, ликвидировал негодяя!" - пытается оправдать меня
Борислав.
"Кто бы он ни был, негодяй, нет ли, но устраивать самосуд оперативный
работник не имеет права, - сухо замечает генерал. - За самоуправство
полагается платить. Боеву тоже будет предъявлен счет".
"Но мы должны его спасти!" - восклицает мой друг, забыв о
субординации.
"Сделаем, что сможем, - говорит генерал. - Только удастся ли... Я не
всемогущ..."
Они оба выходят в коридор.
"А вот и он!.." - нисколько не удивившись, говорит шеф. Потом
укоризненно качает головой.
"Эх, Боев, Боев!.."
"Я не убивал Тодорова", - спешу внести ясность.
"Речь не о Тодорове, а о другом. Маленькие камушки опрокидывают
машину, Боев!"
"Если бы они не выследили меня и не нашли портфель на вокзале, им бы
ничего не стоило собрать улики в номере отеля, в мансарде, где угодно", -
хочу сказать я, вдруг чувствую, что потерял голос и не могу произнести ни
слова.
"Ничего, что меня не слышно, я все равно буду говорить, - успокаиваю
себя. - Генерал - человек наблюдательный, по губам поймет, что я хочу
сказать".
Однако генерал не обращает внимания на мучительные движения моих губ
и снова спрашивает с укором:
"А зачем было снимать пиджак? Жарко стало, да? Верно, жара вещь
неприятная. Только бывают вещи более неприятные".
"Я не могу допустить, что Сеймур карманник", - силюсь выдавить из
горла звуки, но ничего не получается.
"Маленькие камушки, Боев, маленькие камушки!.." - недовольно бормочет
шеф.
Потом задумчиво добавляет:
"Подумаем, как тебя спасти".
"Но ведь я уже здесь! - кричу что есть силы, а сам знаю, что из моего
горла исходит лишь какой-то непонятный хрип. - Надо только легализовать
мое возвращение!"
"Да, но как это сделать? - возражает генерал, разгадав наконец смысл
моих слов. - Ты теперь датский подданный!"
От последней фразы я так вздрагиваю, что просыпаюсь и некоторое время
бессмысленно смотрю широко открытыми глазами на темные гнилые доски у меня
над головой. Снаружи слышится мерный шум дождя, а ветер в щелях то
свистит, то утихает, будто делая вдох и выдох.
При мысли, что никакой я не датский подданный, я облегченно вздохнул.
Однако эта мысль не смогла вытеснить другую, которая гнетет меня уже
второй день. Нет ничего удивительного, если в Центре поверили в то, что я
ликвидировал Тодорова. Мои отношения с Тодоровым генералу, несомненно,
известны, так же как известны ему и два-три случая своеволия с моей
стороны, имевшие место в прошлом в результате стечения обстоятельств. Так
что ж удивляться, если там поверят, что я решил свести счеты. Это,
конечно, не повлияет на их решимость провести акцию по спасению меня, и
все же неприятно, когда тебя подозревают в преступлении, которого ты не
совершал.
С Тодоровым я познакомился через Маргариту...
Глаза мои закрываются как бы для того, чтобы я мог с большей ясностью
увидеть тот день, когда я впервые встретился с ней. Это был осенний день,
дождливый и грязный, как сегодня, и я пошел в столичное управление, чтобы
повидаться со своим бывшим коллегой.
Когда я вошел в приемную, секретарши моего бывшего коллеги не
оказалось на месте. Я сел, чтобы подождать ее, и, потянувшись к столику за
одним из старых журналов, вдруг заметил стоящую у окна девушку, вероятно
вызванную сюда по какому-то делу.
Девушка смотрела в окно, и я не мог ее видеть. Я взял журнал,
как-никак смотреть старый журнал интереснее, чем глазеть на женскую спину,
покрытую плащом. И тут я заметил, что плечи девушки вздрагивают. Я встал и
подошел к окну.
- Отчего вы плачете? Что случилось?
Оттого, что к ней проявили внимание, девушка вместо ответа еще больше
расплакалась. Я закурил сигарету в ожидании, пока она немного успокоится;
лицо у нее было припухшее, насколько можно было видеть сквозь платочек,
которым она вытирала слезы. Носик слегка покраснел, глаз под мокрыми
ресницами вообще не было видно. Хочу сказать, что если эта девушка
привлекла мое внимание, то вовсе не какой-то красотой. Но в этом лице было
что-то страдальческое и по-детски беспомощное; и хотя девушка была рослая,
она почему-то напоминала мне маленькую девочку, плачущую оттого, что ее
нашлепали или выставили из класса.
Девушка понемногу успокоилась, и я уже приготовился слушать какую-то
душераздирающую историю, когда из кабинета начальника вышла секретарша и,
едва завидев меня, воскликнула:
- А, товарищ Боев! Начальник только что спрашивал о вас. Проходите,
пожалуйста!
Я вошел и после неизбежных "Где ты пропадал, Боев?" да "Какие
новости?" полюбопытствовал:
- Что за плачущая девица там у тебя стоит?
- Девица? - нахмурил брови мой приятель. - Она такая же девица, как я
Дед Мороз.
- А что особенного, если когда-нибудь тебе случится выступить в роли
Деда Мороза. К чему такие строгости?
- А ты занимайся своим делом и не суйся, куда не просят! - произнес с
нарочитой суровостью начальник.
Потом он нажал на кнопку звонка и, когда вошла секретарша,
распорядился:
- Пускай войдет гражданка.
И бросил в мою сторону:
- Сейчас ты увидишь, что это за девица.
Девушка вошла, и на ее расстроенном лице можно было прочесть больше
страха, чем надежды. Страх рождало присутствие начальника, а надежду - мое
присутствие.
- Маргарита Денева... - сухо, служебным тоном произнес мой приятель,
и я впервые услышал это имя.
- Да, - прошептала девушка так же беззвучно, как я разговариваю в
своих кошмарных снах.
- Несмотря на мои предупреждения, вы изложили письменно свои
показания так, чтобы скрыть факты, вместо того чтобы рассказать о них.
Незнакомка молчала, потупив глаза.
- Уж больно скупится на факты, - сообщает начальник к моему сведению.
- Смущается девушка, - рискнул заметить я.
И, обращаясь к "гражданке", заговорил возможно мягче:
- Видите ли, Маргарита, через руки товарища начальника прошло столько
всего, что ваши чистосердечные показания его все равно не поразят. Тем
более что ему и без того все известно. Это во-первых. А во-вторых, мы
вызываем сюда человека не затем, чтобы погубить его, а затем, чтобы помочь
ему выбраться из беды, если он в нее попал по своей оплошности. Но чтобы
мы вам помогли, вы должны нам помочь. И наилучший способ нам помочь -
рассказать все как есть.
- Садитесь и рассказывайте. Только не вздумайте ловчить, -
предупредил мой приятель, недовольный моим слишком добродушным тоном.
Девушка села. Не закончив первой фразы, снова расплакалась, потом все
же сумела овладеть собой и после короткой паузы начала сызнова.
История, которую мне пришлось выслушать, не столь ужасна, но и не так
уж безобидна. А главное - довольно банальна. Несколько девушек связались с
иностранцами. Эпизодические встречи в разных заведениях и на квартирах.
Маргарита не входила в число этих девушек, но, будучи знакомой с одной из
них, дважды провела время в интернациональной компании в какой-то квартире
и возвращалась домой после полуночи.
- Только два раза, - подтвердила "гражданка".
- Потому что в третий раз вам помешали, - уточнил начальник.
- Кроме музыки и танцев, ничего другого не было...
- Знаем, чем кончаются эти танцы, - хмуро заметил начальник.
Девушка постепенно созналась во всем, в чем могла, рассказав о своем
флирте с одним из иностранцев и о том, что получила от него флакончик
"Ланкома".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31