Мужики меня в
артель брали, думали: «Бабенка Ц как кошка, пустяки на ейну долю приведут
ся». А увидели Ц не меньше их выколотила. Стали посматривать косо.
Канун Рождества стали от артели отбрасывать. Слез у меня сколько было! А М
арута, мужик рассудительный, уговаривает: «Не реви! Плюнь на всех! Проси на
рознь…» Выпросила участок особо. Мороз градусов сорок Ц сорок пять. Иде
шь в лес-то, зубы ломит. А там как слупишь дерево, да снегу аршина на два, да к
ору, как железну, обделаешь, дак все сбросишь. В одной холщовой рубахе Ц и
то мокрехонька, как мышь…
Щедрая вдова
У купеческой вдовы дочка помре Ц богатая невеста. По городу пошел слух, ч
то вдовица дочернее приданое раздает неимущим. Является к ней бедная дев
ка:
Ц Здравствуйте, Матрена Савишна.
Ц Что скажешь, голубушка?
Ц Люди-то сказывают, у вас дочерниного именьица много осталось…
Ц Не знаю, много ли, мало ли, а одного платья шесть сундуков, белья два комо
да, обутки три ящика, саков да пальтов два гальдеропа…
Ц Слышала я, что по бедным невестам-сиротам вы кое-что пожелали раздать
…
Ц Не кое-что, а все. Потому Ц добрее да проще меня на свете нету. Я вам, бедн
якам, мать, вы мои дети!
Ц Благодетельница, наделите меня платьем, хоть немудрящим…
Ц Пла-атьем?! Ишь како слово выворотила… Да ты понимаешь ли, каковы у наше
й Манюшки платья были?… Все по моды да с фасоном!… Да к твоей ли роже барышн
ино платье?…
Ц Платье нельзя, дак башмачков нет ли худеньких?…
Ц Станет наша Манюшка худеньки носить! Покажи-ка ногу… Ну и лапишша! Дам
я тебе магазинны ботиночки… Хороша и в лаптях!
Ц Может, платок головной старенькой есть?
Ц Платок?! Что ты, дура, неужно наша дочь платки носила, как проста девка! У
ней шляпок семнадцать картонок осталось…
Ц Ну, простите, что побеспокоила… пойду.
Ц Стой! Я бедным мать и благодетельница. Платок ты просила Ц на тебе пла
точек ситцевенькой. Только его дочка вместо утюжки держала, дак он с крае
в оборвался и середина выгорела… Заплату нашьешь… Бери, пользуйся. Я для
вас, бедняков, гола рада раздеться!
Ходили в Лявлю
Народ на гулянье плывет карбасами и пароходами.
На карбасах летят парусом с песнями, а пароходы отваливают от города с му
зыкой.
Однажды напраздновались горожана в Лявле и, как стемнело, стали посряжив
аться домой.
Последний пароход отвалил в десятом часу; баржу поволок велику. На ту бар
жу миру накопилось много без меры.
Как на середку реки вышли, заиграли по музыке, затрубили в трубы, ударили п
о накрам.
В том часе почало быть плесканье, и гуденье, и крики, и топот ножный.
Раскатись, моя поленница без дров!
Рады баржу разнести…
От того многовертимого плясания ссадили со стены лампу и обшивка кряду з
апластала.
Другомя запели да заскакали.
Сколько-то человек сунулись во глубину речную Ц да и без воротиши. Не уви
дали боле белого свету. А другие по тросам полезли на пароход. Пьяные. И по
народу поднялся пополох зол.
Только привелись в то время люди, не изумелые от вина. И они стали женок ун
имать от крыку и реву и чтобы до времени за борт не скакали и друг друга в в
оду не пихали. А капитан дал полный ход к берегу.
И хотя от огненного стремления у многих бороды и сертуки шаяли, а у женок с
арафаны, однако все изготовились и дожидали в порядке, что-де как будет по
мельче, дак миром лезти в воду.
А вода привелась, пала. И вскоре баржа намелилась.
Тогда почали скакать и на сухое место выгребаться. А истомных носком нес
ли, а навых за руки и за ноги приплавили к лайды.
Была ночь и деялся дождь.
Как на гору заволоклися, тут стоит лес пуст. До города верст двадцать. Лодо
к нету.
У кого было изможенье, сдумали идти на Уйму в деревню Ц часа два пешей ход
ьбы.
Достальные костры разожгли, кому вера была дожидаться свету.
И при дневных часах все побрели к городу. Пеши и на подводах.
Не таково скорополучно и весело домой, бажоны, попали, как было гадано.
На это богомолье многопамятное ездила тетенька наша Глафира Васильевн
а.
И на барже танцы водила, и потом горела и в воде гасла. Мы, выслушав, да спрос
им:
Ц Уж верно, тетенька, много лет в Лявлю не показывалась опосле такого стр
аху?
Ц На! На другой год была.
Ц А назад опять на баржи?
Ц Дак на чем другом-то поедешь?
Ц И опять плясала?
Ц Все каблуки оттоптала!
Старые старухи
На Севере принято долго жить. Но стогодовалые старики бывают хуже малых
ребят.
«Домоправительница» наша Наталья Петровна привыкла в деревне с лучино
й сидеть Ц у них свадьбы при лучинах рядят, Ц керосиновой лампой пренеб
регала. Откопала в чулане древний светец, сидит Ц прядет или шьет у лучин
ы.
Ц То ли дело соснова лучинушка! Сядешь около Ц светло и рукам тепло. И хи
трости никакой нету. Нащепал хоть воз Ц и живи без заботы. Лес везде есть…
А керосин Ц вонища от него, карману изъян, на стекла расход; лампу от ребя
т храни… Люблю свет, который сама сделала.
Сама с сеновала к коровам идет Ц лучина в зубах пластает, сено в охапке.
Ц Петровна, дом спалишь!
Ц Вы с лампами не спалите.
Наконец провели у нас электричество. Тут объявила протест тетенька Глаф
ира Васильевна, отцова сестра. Над головой у нее сияет «осрам», а на столе,
у самого носа, Ц керосиновая лампа.
Ц Не сравню настоящего огня с вашими пустяками. То ли дело керосиновая л
ампа Ц тепло, удобно, куда сдумал, туда с ней и гуляй. А этот фальшивый пузы
рь чуть что Ц и умер. На той неделе у нас погасло, и у Люрс погасло, и по всем
у проспекту погасло. Полгорода на бубях остались… А уж Лампияда Керосино
вна не выдаст… лампу ли, свечу зажигаешь Ц сначала аккуратненький огоне
к, потом разгорится, а тут выскочит свет Ц так и дрогнешь. Люблю огонь, кот
орый сама сделала.
Бывало, заведут избомытье Ц подобием постная Наталья Петровна и телоно
сная Опроксенья (по выговору моряков-скандинавов, отцовых приятелей, Ц
Гризельда). Рано, перед лазорями, мать обряжается у печки. Мытницы подойду
т с ведрами и мочалками, справят челобитье:
Ц Благослови-ко, хозяюшка, полы шоркать!
Мать равным образом поклонится в пояс:
Ц Мойте-ко, голубушки, благословясь!
Наталья Петровна, не спеша, на коленцах, мягким вехтем моет полы крашеные,
левкашеные. Опроксенья сдирает пол белый струганый, только пена из-под г
олика. Доски, лавки, полки, скамьи Ц дресвой, да во всю мочь. При этом вслух
сравнивают обшарпанный веник с бородой жениха, а свой характер Ц с тряп
кой. «Мной хоть полы мой да пороги затирай!…» А пол «отдерет» Ц как желтил
ами выжелтит. Наталья Петровна любуется на нее:
Ц У тебя и бело, Опроксеньюшка! Мне надо двери запереть, чтобы не зарилис
ь на твой пол. Жалко ногой ступить. Надоть мосты выстилать, гостей принима
ть, столы столовать да пиры пировать.
Гризельда польщена:
Ц Бело не бело, да дело-то ведено!
Ц То и ладно, то и хорошо. Тебе замуж, мне в землю, Опроксеньюшка.
Ц Ты, Петровна, поглядывай вот, как я…
Ц Не сравняться мне, потому что веник не так шарчит. Потому старых и клад
ут в землю. Помоложе Ц дак рублем подороже. Ох, было и у меня ждано хвалы-то
! Все минуло…
При двух-то лампах, электрической и керосиновой, тетушка Глафира Василь
евна со своей подругой Татьяной Федоровной Люрс в карты играют… Обеим по
восемьдесят лет, обе глухи, ссорятся каждую минуту. Гостья первая забунч
ит:
Ц Горе мне с глухой тетерей! Врет Ц глазом не мигнет. Последний раз игра
ю!
И Глафира Васильевна не поддается:
Ц Беда с теми играть, которые из ума выжили!
Одна другую не слышат, им и не обидно.
Утром тетенька станет на молитву. В землю поклонится Ц и вдруг ахнет:
Ц Вот он! Вот он, бубновой-то король!… Под Люрсихиным стулом лежит. Вчера д
умаю: «Куда козырь девался?» Ц а эта шельма его под себя срыла. Недаром и в
ыиграла!
Положит карту на стол и продолжает молиться. То опять, поклонясь в землю, о
бидится, что пол худо вымыт. Высмотрит, что пыль под комодом не вытерта…
Раз, под праздник вечером, вымытый пол только что высох, тетенька перебир
ала чернику на пирог. Ягоды на пол сыплются, тетка не слышит, только видит
Ц бегут по полу черные катышки. Подумала Ц тараканы; давай летать Ц дав
ить. Испортила пол Ц чернику не скоро выживешь.
Татьяне Федоровне Люрс пришла однажды фантазия помыться у нас в бане. Св
оя была у нас банька на огороде. А там как раз парилась помянутая дева Гриз
ельда. И видит вдруг Гризельда: лезет из предбанника чудо, стуча клюкой, ко
сматое, скрюченное. Умная девка сразу смекнула, что это банна обдериха, за
верещала не по-хорошему да и в чем мать родила Ц на улицу… Девку водой хо
лодной обрызгивают, она Ц свое:
Ц О, тошнехонько! Я моюсь, а обдериха из-под полка и вышла!
Жених Гризельды, Егорша, как настоящий рыцарь, схватил топор, дует обухом
в банную дверь да орет:
Ц Где ты, обдериха?! Зашибу!…
Татьяна Федоровна ничего не уяснила, слышит, что в двери бухают, думает: за
мок чинят. Как голубушка вымылась, села с Глафирой Васильевной кофей пит
ь (первые восемнадцать чашек без сахара). Пьет и в зеркало на себя любуется
:
Ц Я сегодня рогозинной мочалкой вымылась, дак мяконька стала. Помнишь, Г
лафира Васильевна, какой кавалерчик норвецкой ко мне сватался?
Ц А?
Ц Помнишь, говорю, на мне толстик сватался норвежин?
Ц Медвежин?
Ц Тьфу! Молчи, глуха, Ц меньше греха… К счастью, дворник паспорт рассмот
рел. Кавалер-от оказался женатой!
Нашей Наталье Петровне мадам Люрс заказывала и свое «умершее» платье:
Ц Сошьешь, Петровна, саван, как положено по уставу, только кружева, и рюш, и
воланчики добавишь, и чтобы сзади прорехи ни в коем случае не было. Может,
на Страшном суде генерал или другая благородная личность сзади будет ст
оять…
И тетеньку и мадам Люрс я нередко фотографировал. Они к этому относились
саркастически:
Ц Боря-то зря аппаратом треплет, вовсе снимать не умеет. Столько морщин
наделает, вроде обезьян. Ужасти как непохоже! Помнишь, Глафира Васильевн
а, мы с тобой у француза снимались?… Как живые вышли. И не так давно было, в т
урецкую войну… Только Боре-то не надо говорить, что не умеет… обидится. Бо
г с ним…
А сами кричат одна другой в ухо, на улице слыхать.
Мамина мать, Олена Кирилловна, на моей памяти уже вдовела. И ее помню на де
вятом десятке. У них после деда оставалась парусная мастерская. Бабушка
иногда явится к мастерам с тростью, в повойнике, в черном шерстяном сараф
ане. Если ей тотчас поддернуть стул, обидится:
Ц Думаете, хлам старуха стала, с ног валится, песок сыплется… Нет, еще жив
а маленько. Еще шалнеры гнутся… Это вам все бы сидеть да лежать, а мне не до
сиденья. У меня делов Ц на барже не утянуть!…
Опять непременно обидится, если зашла да стул моментально не подали:
Ц У нынешней молодежи нет уважения к возрасту. Сами, как гости, на стулья
х сидят, а старой человек стой перед ними навытяжку, как рекрут на часах.
Застучит тростью, уйдет.
Лет восьмидесяти двух бабушка Олена Кирилловна худо увидела. Оба сына ее
и внуки всю навигацию Ц в море, невесткам скучно с полуслепой свекровью.
Придумают пошутить над ней: бойкая Аниса прибежит с рынка да и спросит ст
аруху:
Ц Аниса-то где у вас?
Бабушке ни к чему, что невестка про себя же спрашивает:
Ц Убежала в рынок на минуту, да и провалилась. Верно, чаи да кофеи с парохо
дскими распивает.
Ц Давно ушла?
Ц Часа два, поди… Пока у тех кофейники-то скипят…
В другой раз другая невестка, жена дяди Петра, вводит старуху в заблужден
ие. Сядет рядом:
Ц Олена Кирилловна, как поживаете? Невестки-ти каковы?
Ц Ничего невестки.
Ц Лучше-то котора?
Ц Обе хороши.
Ц Котора-нибудь лучше уж?
У бабки на лице появляется заговорщицкая мина. Хрипит в ухо вопрошающей:
Ц Петькина-то уж не совсем… не очень (а «Петькина» с нею разговаривает)…
Кофейком уж не угостит…
Ц Бабенька, да ты целый день за кофейником!
Ц Свой пью. Никому дела нет…
Старухи у нас собачек около себя не держали, а курочку Ц непременно.
У Олены Кирилловны курочка Хохлатка тоже аредовы веки доживала. Вся обле
зла, только на крыльях да на ногах пучки перьев. Полуслепая бабушка по ста
рой памяти считала Хохлатку красавицей:
Ц Курочка не так чтобы молода, а оперенье какое пышное! Доктор Магнус Ери
кович всегда удивлялся.
Голая Хохлатка, сидя на спинке громадной кровати, утвердительно вторит:
«Ко-ко-ко-ко…»
Мы жили в городе, бабушка Ц на Соломбальском острове. Погостим у них день
, вечером зайдем к старухе проститься:
Ц Бабушка, прощай!
Ц Какой такой среди ночи чай?
И Хохлатка оттуда, из-за полога, сердито: «Ко-ко-ко-ко?»
Восьмидесятилетней Олене Кирилловне сняли катаракт, и она опять увидел
а; однако, потрясенная операцией, захворала… Наконец доктор объявил, что
минуты сочтены. Болящую торжественно отсоборовали. Реву было у домочадц
ев, причитания:
Ц Ты промолви нам последнее словечушко!
Болящая раба божия молчала, глаз не открывала.
Поднесли ко рту зеркало: дышит ли?…
Раба божия ловко смахнула зеркало на пол и открыла один глаз:
Ц Попов сколько было? Выдать по пятищнице на плешь. Пели умильно.
Наша Петровна воротилась домой ночью, опять запричитала:
В печи вода поставлена
Олену Кирилловну омывать.
Ох, деточки, бабушка у вас
Теперь часова, Не векова…
Утром Наталья Петровна надела черный костыч с белыми руками, взяла псалт
ырь, отправилась над «покоенкой» читать… Пришла, дверь к бабушке открыта
, а та как ни в чем не бывало сидит у окошка, шьет… Косо так на Петровну посмо
трела:
Ц Ты куда, могильна муха, срядилась? Что за пазуху-то пихаешь?
Ц В баню пошла… к вам забежала…
Ц Давно ли в городу-то бань не стало? В Соломбалу мыться пришла?
Но Петровны и след простыл.
Однако через три года Олена Кирилловна заумирала не шутя.
Дочери говорят:
Ц Мама, мы батюшку пригласили.
Ц Созвали бы старух из Амбурской пустыни. Поп-то «баЦ ба-ба», да и все. А н
аши-то старухи за рублевку три часа поют да поют.
Однако иерей явился.
Ц В чем грешна, раба божия?
Ц Ну, батько, ты и толст, сала-то, сала! Ты светло загоришь в аду-то.
Ц Тебя саму за эти слова в муку!
Ц Я тоща, я худо загорю: головней возьмусь, да и… Ох, кабы кучей мучиться-т
о… Все бы веселее…
Ц Раба божия, я буду тебя исповедовать, ты отвечай.
Ц Нет, ты мне отвечай! Вот скажи: кто меня так крепко, со всех сторон пожале
ет, так обнимет, что уж не вывернешься?
Священник недоумевает, все молчат… Старуха рассмехнулась:
Ц Могила, кто же больше!… Ну, простите. Не велю вам скучать.
Тут и все.
А тетка Глафира Васильевна, умирая, сказала:
Ц Не хочу больше на Севере репу есть. Поеду по яблоки в южные страны.
Матвеева радость
На новой беломорской верфи расхвастались старые поморы, кто в жизни боль
ше работы унес. Матвей Иванов Корельской сказывал:
Ц Родился я в Корельском посаде на морском бережку. Отец был корелянин, м
ать русская. Род наш на Мурмане, у Семи островов, промышлял. Отец там и утон
ул. Матка стала поденщичать в людях. Года за два до смерти робить не замогл
а, по миру пошла и меня с собой повела.
Шести лет начал я скитаться по чужим дворам один-одиношенек. Лохмотья с п
леч валятся, колени в дыры выглядывают. О, горе сиротам! Каждому в глаза гл
яди, каждого надо бояться…
В такой маете, в такой позоре я вырос. О празднике молодежь на улицу пойдет
петь, гулять, играть, а я в лес побежу, чтобы моих трепков да грязи не увидел
и.
Весь я пристыдился. Так уж и привык, что мое счастье дождь да ненастье.
Двенадцати годов ушел я на Мурман в зуйки. Ведь я не на смех родился. Работ
ы я не боялся.
Три лета в зуйках ходил. Ушел на Мурман бос и наг, в три навигации стал на че
ловека похож и голову поднял. Может, думаю, и я не хуже других.
И загорела у меня, у сиротины, душа в люди выбиться. Зачал я у вывозки, у выгр
узки работу ломить.
У меня такой ум-то обозначился Ц нать свое нажить. Сверстные ребята наря
жаются, а я убогой лопарской малицы не сменяю. Копейки, значит, выколачива
ю. Молодой, а задорный стал; давно ли с сумой бегал, а теперь задумал карбас,
свою промысловую посудину, строить.
Нам, поморам, море Ц поилец, кормилец. Но море даст, что возьмешь. А чтобы вз
ять, надо суденышко. Без своей посудины, хоть самой утлой, помор не добытчи
к, а раб богачу. Смала я это понял и терпеть не мог. Редкую ночь суденышко мо
е мне не снилось: вижу, будто промышляю на нем, и рыбы Ц выше бортов.
Год за годом двенадцать лет медными копейками собирал Матюшка Кореляни
н, сколько нужно на карбас.
До тонкости у меня было все сосчитано, что возьмут за доски, за гвозди, за с
насти, за работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
артель брали, думали: «Бабенка Ц как кошка, пустяки на ейну долю приведут
ся». А увидели Ц не меньше их выколотила. Стали посматривать косо.
Канун Рождества стали от артели отбрасывать. Слез у меня сколько было! А М
арута, мужик рассудительный, уговаривает: «Не реви! Плюнь на всех! Проси на
рознь…» Выпросила участок особо. Мороз градусов сорок Ц сорок пять. Иде
шь в лес-то, зубы ломит. А там как слупишь дерево, да снегу аршина на два, да к
ору, как железну, обделаешь, дак все сбросишь. В одной холщовой рубахе Ц и
то мокрехонька, как мышь…
Щедрая вдова
У купеческой вдовы дочка помре Ц богатая невеста. По городу пошел слух, ч
то вдовица дочернее приданое раздает неимущим. Является к ней бедная дев
ка:
Ц Здравствуйте, Матрена Савишна.
Ц Что скажешь, голубушка?
Ц Люди-то сказывают, у вас дочерниного именьица много осталось…
Ц Не знаю, много ли, мало ли, а одного платья шесть сундуков, белья два комо
да, обутки три ящика, саков да пальтов два гальдеропа…
Ц Слышала я, что по бедным невестам-сиротам вы кое-что пожелали раздать
…
Ц Не кое-что, а все. Потому Ц добрее да проще меня на свете нету. Я вам, бедн
якам, мать, вы мои дети!
Ц Благодетельница, наделите меня платьем, хоть немудрящим…
Ц Пла-атьем?! Ишь како слово выворотила… Да ты понимаешь ли, каковы у наше
й Манюшки платья были?… Все по моды да с фасоном!… Да к твоей ли роже барышн
ино платье?…
Ц Платье нельзя, дак башмачков нет ли худеньких?…
Ц Станет наша Манюшка худеньки носить! Покажи-ка ногу… Ну и лапишша! Дам
я тебе магазинны ботиночки… Хороша и в лаптях!
Ц Может, платок головной старенькой есть?
Ц Платок?! Что ты, дура, неужно наша дочь платки носила, как проста девка! У
ней шляпок семнадцать картонок осталось…
Ц Ну, простите, что побеспокоила… пойду.
Ц Стой! Я бедным мать и благодетельница. Платок ты просила Ц на тебе пла
точек ситцевенькой. Только его дочка вместо утюжки держала, дак он с крае
в оборвался и середина выгорела… Заплату нашьешь… Бери, пользуйся. Я для
вас, бедняков, гола рада раздеться!
Ходили в Лявлю
Народ на гулянье плывет карбасами и пароходами.
На карбасах летят парусом с песнями, а пароходы отваливают от города с му
зыкой.
Однажды напраздновались горожана в Лявле и, как стемнело, стали посряжив
аться домой.
Последний пароход отвалил в десятом часу; баржу поволок велику. На ту бар
жу миру накопилось много без меры.
Как на середку реки вышли, заиграли по музыке, затрубили в трубы, ударили п
о накрам.
В том часе почало быть плесканье, и гуденье, и крики, и топот ножный.
Раскатись, моя поленница без дров!
Рады баржу разнести…
От того многовертимого плясания ссадили со стены лампу и обшивка кряду з
апластала.
Другомя запели да заскакали.
Сколько-то человек сунулись во глубину речную Ц да и без воротиши. Не уви
дали боле белого свету. А другие по тросам полезли на пароход. Пьяные. И по
народу поднялся пополох зол.
Только привелись в то время люди, не изумелые от вина. И они стали женок ун
имать от крыку и реву и чтобы до времени за борт не скакали и друг друга в в
оду не пихали. А капитан дал полный ход к берегу.
И хотя от огненного стремления у многих бороды и сертуки шаяли, а у женок с
арафаны, однако все изготовились и дожидали в порядке, что-де как будет по
мельче, дак миром лезти в воду.
А вода привелась, пала. И вскоре баржа намелилась.
Тогда почали скакать и на сухое место выгребаться. А истомных носком нес
ли, а навых за руки и за ноги приплавили к лайды.
Была ночь и деялся дождь.
Как на гору заволоклися, тут стоит лес пуст. До города верст двадцать. Лодо
к нету.
У кого было изможенье, сдумали идти на Уйму в деревню Ц часа два пешей ход
ьбы.
Достальные костры разожгли, кому вера была дожидаться свету.
И при дневных часах все побрели к городу. Пеши и на подводах.
Не таково скорополучно и весело домой, бажоны, попали, как было гадано.
На это богомолье многопамятное ездила тетенька наша Глафира Васильевн
а.
И на барже танцы водила, и потом горела и в воде гасла. Мы, выслушав, да спрос
им:
Ц Уж верно, тетенька, много лет в Лявлю не показывалась опосле такого стр
аху?
Ц На! На другой год была.
Ц А назад опять на баржи?
Ц Дак на чем другом-то поедешь?
Ц И опять плясала?
Ц Все каблуки оттоптала!
Старые старухи
На Севере принято долго жить. Но стогодовалые старики бывают хуже малых
ребят.
«Домоправительница» наша Наталья Петровна привыкла в деревне с лучино
й сидеть Ц у них свадьбы при лучинах рядят, Ц керосиновой лампой пренеб
регала. Откопала в чулане древний светец, сидит Ц прядет или шьет у лучин
ы.
Ц То ли дело соснова лучинушка! Сядешь около Ц светло и рукам тепло. И хи
трости никакой нету. Нащепал хоть воз Ц и живи без заботы. Лес везде есть…
А керосин Ц вонища от него, карману изъян, на стекла расход; лампу от ребя
т храни… Люблю свет, который сама сделала.
Сама с сеновала к коровам идет Ц лучина в зубах пластает, сено в охапке.
Ц Петровна, дом спалишь!
Ц Вы с лампами не спалите.
Наконец провели у нас электричество. Тут объявила протест тетенька Глаф
ира Васильевна, отцова сестра. Над головой у нее сияет «осрам», а на столе,
у самого носа, Ц керосиновая лампа.
Ц Не сравню настоящего огня с вашими пустяками. То ли дело керосиновая л
ампа Ц тепло, удобно, куда сдумал, туда с ней и гуляй. А этот фальшивый пузы
рь чуть что Ц и умер. На той неделе у нас погасло, и у Люрс погасло, и по всем
у проспекту погасло. Полгорода на бубях остались… А уж Лампияда Керосино
вна не выдаст… лампу ли, свечу зажигаешь Ц сначала аккуратненький огоне
к, потом разгорится, а тут выскочит свет Ц так и дрогнешь. Люблю огонь, кот
орый сама сделала.
Бывало, заведут избомытье Ц подобием постная Наталья Петровна и телоно
сная Опроксенья (по выговору моряков-скандинавов, отцовых приятелей, Ц
Гризельда). Рано, перед лазорями, мать обряжается у печки. Мытницы подойду
т с ведрами и мочалками, справят челобитье:
Ц Благослови-ко, хозяюшка, полы шоркать!
Мать равным образом поклонится в пояс:
Ц Мойте-ко, голубушки, благословясь!
Наталья Петровна, не спеша, на коленцах, мягким вехтем моет полы крашеные,
левкашеные. Опроксенья сдирает пол белый струганый, только пена из-под г
олика. Доски, лавки, полки, скамьи Ц дресвой, да во всю мочь. При этом вслух
сравнивают обшарпанный веник с бородой жениха, а свой характер Ц с тряп
кой. «Мной хоть полы мой да пороги затирай!…» А пол «отдерет» Ц как желтил
ами выжелтит. Наталья Петровна любуется на нее:
Ц У тебя и бело, Опроксеньюшка! Мне надо двери запереть, чтобы не зарилис
ь на твой пол. Жалко ногой ступить. Надоть мосты выстилать, гостей принима
ть, столы столовать да пиры пировать.
Гризельда польщена:
Ц Бело не бело, да дело-то ведено!
Ц То и ладно, то и хорошо. Тебе замуж, мне в землю, Опроксеньюшка.
Ц Ты, Петровна, поглядывай вот, как я…
Ц Не сравняться мне, потому что веник не так шарчит. Потому старых и клад
ут в землю. Помоложе Ц дак рублем подороже. Ох, было и у меня ждано хвалы-то
! Все минуло…
При двух-то лампах, электрической и керосиновой, тетушка Глафира Василь
евна со своей подругой Татьяной Федоровной Люрс в карты играют… Обеим по
восемьдесят лет, обе глухи, ссорятся каждую минуту. Гостья первая забунч
ит:
Ц Горе мне с глухой тетерей! Врет Ц глазом не мигнет. Последний раз игра
ю!
И Глафира Васильевна не поддается:
Ц Беда с теми играть, которые из ума выжили!
Одна другую не слышат, им и не обидно.
Утром тетенька станет на молитву. В землю поклонится Ц и вдруг ахнет:
Ц Вот он! Вот он, бубновой-то король!… Под Люрсихиным стулом лежит. Вчера д
умаю: «Куда козырь девался?» Ц а эта шельма его под себя срыла. Недаром и в
ыиграла!
Положит карту на стол и продолжает молиться. То опять, поклонясь в землю, о
бидится, что пол худо вымыт. Высмотрит, что пыль под комодом не вытерта…
Раз, под праздник вечером, вымытый пол только что высох, тетенька перебир
ала чернику на пирог. Ягоды на пол сыплются, тетка не слышит, только видит
Ц бегут по полу черные катышки. Подумала Ц тараканы; давай летать Ц дав
ить. Испортила пол Ц чернику не скоро выживешь.
Татьяне Федоровне Люрс пришла однажды фантазия помыться у нас в бане. Св
оя была у нас банька на огороде. А там как раз парилась помянутая дева Гриз
ельда. И видит вдруг Гризельда: лезет из предбанника чудо, стуча клюкой, ко
сматое, скрюченное. Умная девка сразу смекнула, что это банна обдериха, за
верещала не по-хорошему да и в чем мать родила Ц на улицу… Девку водой хо
лодной обрызгивают, она Ц свое:
Ц О, тошнехонько! Я моюсь, а обдериха из-под полка и вышла!
Жених Гризельды, Егорша, как настоящий рыцарь, схватил топор, дует обухом
в банную дверь да орет:
Ц Где ты, обдериха?! Зашибу!…
Татьяна Федоровна ничего не уяснила, слышит, что в двери бухают, думает: за
мок чинят. Как голубушка вымылась, села с Глафирой Васильевной кофей пит
ь (первые восемнадцать чашек без сахара). Пьет и в зеркало на себя любуется
:
Ц Я сегодня рогозинной мочалкой вымылась, дак мяконька стала. Помнишь, Г
лафира Васильевна, какой кавалерчик норвецкой ко мне сватался?
Ц А?
Ц Помнишь, говорю, на мне толстик сватался норвежин?
Ц Медвежин?
Ц Тьфу! Молчи, глуха, Ц меньше греха… К счастью, дворник паспорт рассмот
рел. Кавалер-от оказался женатой!
Нашей Наталье Петровне мадам Люрс заказывала и свое «умершее» платье:
Ц Сошьешь, Петровна, саван, как положено по уставу, только кружева, и рюш, и
воланчики добавишь, и чтобы сзади прорехи ни в коем случае не было. Может,
на Страшном суде генерал или другая благородная личность сзади будет ст
оять…
И тетеньку и мадам Люрс я нередко фотографировал. Они к этому относились
саркастически:
Ц Боря-то зря аппаратом треплет, вовсе снимать не умеет. Столько морщин
наделает, вроде обезьян. Ужасти как непохоже! Помнишь, Глафира Васильевн
а, мы с тобой у француза снимались?… Как живые вышли. И не так давно было, в т
урецкую войну… Только Боре-то не надо говорить, что не умеет… обидится. Бо
г с ним…
А сами кричат одна другой в ухо, на улице слыхать.
Мамина мать, Олена Кирилловна, на моей памяти уже вдовела. И ее помню на де
вятом десятке. У них после деда оставалась парусная мастерская. Бабушка
иногда явится к мастерам с тростью, в повойнике, в черном шерстяном сараф
ане. Если ей тотчас поддернуть стул, обидится:
Ц Думаете, хлам старуха стала, с ног валится, песок сыплется… Нет, еще жив
а маленько. Еще шалнеры гнутся… Это вам все бы сидеть да лежать, а мне не до
сиденья. У меня делов Ц на барже не утянуть!…
Опять непременно обидится, если зашла да стул моментально не подали:
Ц У нынешней молодежи нет уважения к возрасту. Сами, как гости, на стулья
х сидят, а старой человек стой перед ними навытяжку, как рекрут на часах.
Застучит тростью, уйдет.
Лет восьмидесяти двух бабушка Олена Кирилловна худо увидела. Оба сына ее
и внуки всю навигацию Ц в море, невесткам скучно с полуслепой свекровью.
Придумают пошутить над ней: бойкая Аниса прибежит с рынка да и спросит ст
аруху:
Ц Аниса-то где у вас?
Бабушке ни к чему, что невестка про себя же спрашивает:
Ц Убежала в рынок на минуту, да и провалилась. Верно, чаи да кофеи с парохо
дскими распивает.
Ц Давно ушла?
Ц Часа два, поди… Пока у тех кофейники-то скипят…
В другой раз другая невестка, жена дяди Петра, вводит старуху в заблужден
ие. Сядет рядом:
Ц Олена Кирилловна, как поживаете? Невестки-ти каковы?
Ц Ничего невестки.
Ц Лучше-то котора?
Ц Обе хороши.
Ц Котора-нибудь лучше уж?
У бабки на лице появляется заговорщицкая мина. Хрипит в ухо вопрошающей:
Ц Петькина-то уж не совсем… не очень (а «Петькина» с нею разговаривает)…
Кофейком уж не угостит…
Ц Бабенька, да ты целый день за кофейником!
Ц Свой пью. Никому дела нет…
Старухи у нас собачек около себя не держали, а курочку Ц непременно.
У Олены Кирилловны курочка Хохлатка тоже аредовы веки доживала. Вся обле
зла, только на крыльях да на ногах пучки перьев. Полуслепая бабушка по ста
рой памяти считала Хохлатку красавицей:
Ц Курочка не так чтобы молода, а оперенье какое пышное! Доктор Магнус Ери
кович всегда удивлялся.
Голая Хохлатка, сидя на спинке громадной кровати, утвердительно вторит:
«Ко-ко-ко-ко…»
Мы жили в городе, бабушка Ц на Соломбальском острове. Погостим у них день
, вечером зайдем к старухе проститься:
Ц Бабушка, прощай!
Ц Какой такой среди ночи чай?
И Хохлатка оттуда, из-за полога, сердито: «Ко-ко-ко-ко?»
Восьмидесятилетней Олене Кирилловне сняли катаракт, и она опять увидел
а; однако, потрясенная операцией, захворала… Наконец доктор объявил, что
минуты сочтены. Болящую торжественно отсоборовали. Реву было у домочадц
ев, причитания:
Ц Ты промолви нам последнее словечушко!
Болящая раба божия молчала, глаз не открывала.
Поднесли ко рту зеркало: дышит ли?…
Раба божия ловко смахнула зеркало на пол и открыла один глаз:
Ц Попов сколько было? Выдать по пятищнице на плешь. Пели умильно.
Наша Петровна воротилась домой ночью, опять запричитала:
В печи вода поставлена
Олену Кирилловну омывать.
Ох, деточки, бабушка у вас
Теперь часова, Не векова…
Утром Наталья Петровна надела черный костыч с белыми руками, взяла псалт
ырь, отправилась над «покоенкой» читать… Пришла, дверь к бабушке открыта
, а та как ни в чем не бывало сидит у окошка, шьет… Косо так на Петровну посмо
трела:
Ц Ты куда, могильна муха, срядилась? Что за пазуху-то пихаешь?
Ц В баню пошла… к вам забежала…
Ц Давно ли в городу-то бань не стало? В Соломбалу мыться пришла?
Но Петровны и след простыл.
Однако через три года Олена Кирилловна заумирала не шутя.
Дочери говорят:
Ц Мама, мы батюшку пригласили.
Ц Созвали бы старух из Амбурской пустыни. Поп-то «баЦ ба-ба», да и все. А н
аши-то старухи за рублевку три часа поют да поют.
Однако иерей явился.
Ц В чем грешна, раба божия?
Ц Ну, батько, ты и толст, сала-то, сала! Ты светло загоришь в аду-то.
Ц Тебя саму за эти слова в муку!
Ц Я тоща, я худо загорю: головней возьмусь, да и… Ох, кабы кучей мучиться-т
о… Все бы веселее…
Ц Раба божия, я буду тебя исповедовать, ты отвечай.
Ц Нет, ты мне отвечай! Вот скажи: кто меня так крепко, со всех сторон пожале
ет, так обнимет, что уж не вывернешься?
Священник недоумевает, все молчат… Старуха рассмехнулась:
Ц Могила, кто же больше!… Ну, простите. Не велю вам скучать.
Тут и все.
А тетка Глафира Васильевна, умирая, сказала:
Ц Не хочу больше на Севере репу есть. Поеду по яблоки в южные страны.
Матвеева радость
На новой беломорской верфи расхвастались старые поморы, кто в жизни боль
ше работы унес. Матвей Иванов Корельской сказывал:
Ц Родился я в Корельском посаде на морском бережку. Отец был корелянин, м
ать русская. Род наш на Мурмане, у Семи островов, промышлял. Отец там и утон
ул. Матка стала поденщичать в людях. Года за два до смерти робить не замогл
а, по миру пошла и меня с собой повела.
Шести лет начал я скитаться по чужим дворам один-одиношенек. Лохмотья с п
леч валятся, колени в дыры выглядывают. О, горе сиротам! Каждому в глаза гл
яди, каждого надо бояться…
В такой маете, в такой позоре я вырос. О празднике молодежь на улицу пойдет
петь, гулять, играть, а я в лес побежу, чтобы моих трепков да грязи не увидел
и.
Весь я пристыдился. Так уж и привык, что мое счастье дождь да ненастье.
Двенадцати годов ушел я на Мурман в зуйки. Ведь я не на смех родился. Работ
ы я не боялся.
Три лета в зуйках ходил. Ушел на Мурман бос и наг, в три навигации стал на че
ловека похож и голову поднял. Может, думаю, и я не хуже других.
И загорела у меня, у сиротины, душа в люди выбиться. Зачал я у вывозки, у выгр
узки работу ломить.
У меня такой ум-то обозначился Ц нать свое нажить. Сверстные ребята наря
жаются, а я убогой лопарской малицы не сменяю. Копейки, значит, выколачива
ю. Молодой, а задорный стал; давно ли с сумой бегал, а теперь задумал карбас,
свою промысловую посудину, строить.
Нам, поморам, море Ц поилец, кормилец. Но море даст, что возьмешь. А чтобы вз
ять, надо суденышко. Без своей посудины, хоть самой утлой, помор не добытчи
к, а раб богачу. Смала я это понял и терпеть не мог. Редкую ночь суденышко мо
е мне не снилось: вижу, будто промышляю на нем, и рыбы Ц выше бортов.
Год за годом двенадцать лет медными копейками собирал Матюшка Кореляни
н, сколько нужно на карбас.
До тонкости у меня было все сосчитано, что возьмут за доски, за гвозди, за с
насти, за работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40