Кому приятно нести ответственность за то, что первый год новой пятилетки клиника начинает с повышения процента смертности...
Женя по-детски прижала ладони к щекам. Глаза ее стали такими большими, что казалось, на ее лице ничего, кроме них, не осталось.
— Возможно, мои опасения преувеличенны,— подумав, продолжал Друзь.— Тогда завтра не будет более счастливого человека, чем я.
На столике загудел телефон.
— По мою душу.— Друзь нервно схватил трубку.— Иду!
Машинально ткнул трубку Жене в руку и, не опираясь на палку, направился к выходу.
Возле двери он озабоченно оглянулся.
— Не забудьте моей просьбы, Женя. Чаще поглядывайте на Василя Максимовича. И не потеряйте номер
телефона Ковалишина. Позвоните ему, пожалуйста, еще до того, как вам станет трудно... Я наведаюсь к вам только после операции...
15
Нелегко Жене было собраться с мыслями. Вид Друзя, его с трудом сдерживаемое волнение, все только что сказанное им никак не вязалось с тем, что думалось о нем всего лишь час назад...
Она проводила его взглядом до двери и прошла в четвертую палату.
Черемашко спал спокойно. Не пошевелился, когда Женя взяла его руку. Ни в дыхании, ни в тихом биении пульса не было ничего, что взволновало бы слишком нервного сегодня Сергея Антоновича.
Быть не может, чтобы приговоренный к смерти так крепко спал.
Вернувшись к столику, девушка взяла оставленную Друзем бумажку. Красным карандашом на ней четко выведены цифры и огромный восклицательный знак. Ну и пусть лежит. Все будет сделано, как нужна, без Вадика.
Она села. И через минуту совсем в ином направлении, чем час назад, потекли ее мысли.
...Странный он все-таки, этот Сергей Антонович... Зачем ему прикидываться сухарем? Чтобы не бросалась посторонним в глаза его неуверенность в себе? Ведь то, что он так быстро забыл о своей попытке поставить ее, Женю, в неловкое положение, даже разоткровенничался,— разве это не явный признак бесхарактерности?
Неужели только больные, свои и не свои, тематические и случайные, будят в нем человечное? Не потому ли четвертая палата так относится к своему врачу, словно хочет оберечь его от всего? Но как может он проявлять столько заботы о своих субординаторах, хотя один из них недотепа, а другой наглец и оба ни во что не ставят своего руководителя? Неужели счастье Вадика для него важнее, нежели свое собственное?
И почему его непонятное волнение передалось Жене?..
«Эх, Сергей Антонович, какой же вы неосторожный!—
думала девушка.— Кто, имея в кармане несколько копеек, безрассудно разбрасывается ими, тот никогда не наживет рублей. Так думает о вас тот самый Самойло Евсеевич, правоту которого вы все-таки признали и авансом ей покорились.
Конечно, сплетню о «нем распустили не вы. На это вы не способны и понимаете, что сплетнями «левую руку» не одолеть. Чем дальше, тем сильнее становится влияние Евецкого.
Почему же вам не брать с него пример? Как быстро вы продвинулись бы вперед!
Конечно, вам не по душе его способы приобретения популярности...
Но ведь ни сухарем, ни каким-либо другим прозвищем Самойла Евсеевича не наделили. А сантиментов он сам себе не позволяет и ни в ком их не терпит. Да, к подчиненным он беспредельно требователен. Зато к больным внимателен, обращается с ними так, что каждый начинает думать: только я и моя болезнь — вот к чему приковано внимание доктора Евецкого. Своих больных Самойло Евсеевич никогда не подводит.
Почему же вы, Сергей Антонович, не позаимствуете эту манеру обращения с больными? Правда, ваши больные к вам неплохо относятся... чтобы не обидеть вас.
Самойло Евсеевич очень требователен, но никто на него не в обиде. Вне служебных отношений он — сама любезность и благожелательность. Особенно это ощущает женский медперсонал не старше тридцати лет. Большинству это нравится. Во всяком случае, когда, увлеченный разговором, Самойло Евсеевич берет кого-либо за руку или обнимает за плечи, то его собеседницы расценивают это как проявление со стороны шефа дружеской симпатии.
Как тощего рука случайно оказалась на моей талии. Представьте себе, у меня хватило духу отвести руку шефа. Его отношение ко м/не ни капельки не изменилось. Совсем напротив... Так, как вы сегодня вечером, он на меня не набрасывается.
Конечно, ваш опыт с опытом Евецкого не сравнить. За плечами у него масса блестящих операций. А после войны вообще ни одной неудачной! После профессора Шостенко и его «правой руки» он у нас самая авторитетная фигура. В городе даже думают, что вся слава
института на нем одном держится. В этом году он станет доктором медицинских наук. Одним словом, Федор Ипполитович все больше полагается на него. Возможно, недалеко то время, когда Евецкий оттеснит Михайла Карповича, сам станет «правой рукой»... Вы уверены, что Ляховский и как хирург, и как ученый выше Евецкого? Ну что ИЗ того? Разве симпатии Федора Ипполитовича только этим определяются?
А вы еще не научились как надо переступать с ноги на ногу, каждую минуту можете оступиться, расквасить себе нос. Вы не смеете рисковать — боитесь растерять свои копеечки. Зачем же вы кладете к себе какого-то Черемашко, не зная толком, что с ним надо делать? Смотрите, надорветесь...»
И по другим причинам Сергею Антоновичу здесь тяжелее, чем кому-либо. После ранения на фронте у него стал неподвижным тазобедренный сустав. Левая нога ненадежная для него опора. Во время операций ему часами приходится выстаивать на одной ноге. Какая это, должно быть, мука!
Но жалоб от него никто не слышал.
Зато другое Жене слышать приходилось. Профессор как-то сказал своей «правой руке»:
— И упрям же этот Друзь! Но упрямство отнюдь не показатель высоты интеллекта. Именно упрямцы чаще всего ходят с шишками на лбу.
А Михайло Карпович вдруг возразил:
— Вы заставили его идти по узкой и мало перспективной тропке. Вот увидите, он сделает из нее трассу.
Профессор пренебрежительно фыркнул.
Зачем же он тогда назначил Друзя ординатором?
Все-таки вспомнилось то, о чем Жене не раз приходилось слышать, но чему она мало верила.
...Случилось это в конце октября сорок третьего года, во время ожесточенных боев за Киев. Саперное подразделение обслуживало одну йз переправ через Днепр. Немцы бомбили и обстреливали ее непрестанно.
Утром гитлеровская мина разорвалась в двух шагах от рядового Друзя. В полевой госпиталь его доставили к вечеру. Там все развели руками: сапер доживал последние минуты. Его живот и бедра представляли собой сплошную рану — так густо и глубоко они были иссечены осколками. Раненый потерял бог знает сколько крови!
находился в состоянии тяжелейшего шока, у него начиналось воспаление, а возможно, и гангрена брюшины.
Никто не поверил своим ушам, когда главврач госпиталя, наспех осмотрев растерзанного солдата, приказал:
— На стол!
Что сделал полковник медслужбы Шостенко с рядовым Друзем, об этом Жене советовали прочитать статью в каком-то хирургическом журнале тех времен. Тогда это была чуть ли не самая большая победа Федора Ипполитовича над смертью.
Кто-то потом сказал:
— Ни до, ни после этого профессор Шостенко на такую высоту не поднимался. Он совершил чудо. Друзь обязан ему больше, чем отцу и матери. Он заново родился на свет.
Сколько часов Федор Ипполитович продержал своего теперешнего ученика на операционном столе, сколько извлек из него осколков, в скольких местах сшил кишки и брюшину, сколько сомкнул раздробленных костей, сколько перелил ему крови,— этого он сам, наверно, не вспомнит. Свыше месяца раненый боролся со смертью, и никто не знал, чем и когда закончится эта чудовищная борьба. Сам Шостенко, все его помощники каждую свободную минуту проводили у койки, на которой неподвижно лежал уже не человек, но еще и не труп.
Только в начале декабря Друзь очнулся, начал понемногу выздоравливать. И еще четыре или пять месяцев находился в таком состоянии, что о его эвакуации в тыл нечего было и думать.
Лишь весной сорок четвертого он поднялся с койки...
Теперь Друзь не вспоминает, по-видимому, о тех днях, когда он обходился без палки, танцевал с девушками, мечтал об архитектуре.
Ко всему привыкает человек. Хромота и палка как будто не мешают Сергею Антоновичу. Он не разрешает себе отставать ни от своих товарищей однокурсников, ни от ровесников. А ведь ровесники закончили мединститут в то лето, когда он лишь начал готовиться к вступительным экзаменам,— опередили его на шесть лет.
Что Сергей Антонович после своего воскрешения из мертвых не вернулся к архитектуре, можно понять. Слишком многим он обязан хирургии; все, что она ему дала, он должен, словно эстафету, передать другим.
Ежедневно, ежечасно бороться за человеческую жизнь так, как боролись за него, добиваться, чтобы никто в родной стране не умирал преждевременно,— есть ли на свете что-либо более благородное?
Добровольные еженедельные дежурства, частые операции (правда/сложные он делает только на собаках), кропотливая и изнурительная работа в институтских лабораториях иногда до поздней ночи, вечная возня с подопытными животными, палата с семью койками и двумя не очень поворотливыми субординаторами, диссертация, конца которой еще не видно,— вот кому и чему принадлежат все его помыслы.
Но, кажется, и этого ему мало. Вместо того чтобы поберечь себя, он вдруг берет на себя ответственность за обреченного больного. Сам жжет свою свечу с обоих концов. И думает, что он проживет две жизни?
Несомненно, Сергей Антонович лишь притворяется, будто ему безразлично, что все его тело в швах и заплатах, что надолго его не хватит. Но почему профессор перестал о нем думать — вот что совсем непонятно. Вернуть человеку жизнь, указать ему новую цель жизни, вывести на дорогу к ней и бросить на произвол судьбы — понять это Женя не в состоянии...
Мысли плыли неторопливо. Женя не отгоняла их и не удивлялась тому, что ни одна вечерняя дума не нарушила плавного течения дум ночных.
Все приказы дежурного врача она выполняла добросовестно: каждые десять минут заходила в четвертую палату, хотя необходимости в том не было. Больной спал .крепко, ни разу не шевельнулся.
16
Когда Федор Ипполитович проснулся, в квартире медленно замирал протяжный звон: в кабинете только что пробили часы.
Который час?
У Федора Ипполитовича томительно заныло сердце. Недобрая примета: с этого всякий раз начинается бессонница— один из спутников той человеческой болезни, которую еще не научились лечить,— старости.
И хуже всего — один только дьявол знает, сколько
времени придется ему сегодня томиться. Почему громоздкое произведение искусства часовщиков восемнадцатого столетия не разбудило его раньше? Ведь задолго до боя оно начинает громко хрипеть. Теперь лежи, жди, пока оно снова удосужится заявить о своей неусыпности.
Правда, на столе лежат часы. Достаточно нажать кнопку выключателя...
Свет разбудит Ольгу. А если мужу не спится, не будет спать и жена. Она ни о чем не спросит, но время от времени будет сдержанно вздыхать. Разве заснешь тогда снова? До рассвета тебя будет терзать недодуманное и недосказанное вчера, позавчера, неделю, месяц, год тому назад. Или начнешь припоминать принесенную Татьяной клеветническую статью. И не поймешь, как печатный орган Министерства культуры мог опубликовать непристойный пасквиль на самого талантливого на Украине актера и режиссера.
Конечно, редактору газеты и автору статьи это даром не пройдет: Юлиан не из тех, кто подставляет левую щеку, когда его съездили по правой. Но на кой черт прочел эту статью Федор Ипполитович? Разорвать ее в клочки, потребовать от дочери, чтобы она даже заикаться не смела о том, до понимания чего не доросла,— вот что он должен был сделать! Подумаешь, какой из Татьяны специалист в вопросах психологии творчества...
Газеты Федор Ипполитович не прервал, от дочери ничего не потребовал. Начав ссору, за полминуты домчался бы до геркулесовых столбов. Хватит с него Игоря...
К тому же у Татьяны своеобразный характер. Как и ее волосы. Они, ее волосы, пышные, мягкие, шелковые... Сколько угодно таких эпитетов можно подобрать для них. Бывший Татьянин муж, вероятно, только этим и занимался, припеваючи: «Расплетал, заплетал русую косу я ей...» Очень трудоемкое занятие! Мягкие, шелковые, но более непокорных волос ни у кого, кроме Татьяны, не найдешь. В детстве Таню приходилось стричь, как мальчишку, машинкой: ни гребни, ни банты ее нежных кудрей не укрощали. А как она мучилась потом: как ни укладывала волосы, через минуту они снова лежали по- своему... если, конечно, словом «лежат» можно назвать то, над чем пронесся смерч. И лишь теперь, туго заплетенные в косы, собранные в еще более тугой узел над затылком, Татьянины волосы как-то держатся,
Такой у нее и характер.
Зная, что лучший способ успокоить Татьяну — не возражать ей, Федор Ипполитович не только прочел эту клеветническую писанину, но и сумел скрыть свое негодование.
— Чепуха! — безапелляционно заявил он.— У каждого одаренного человека есть завистники. А Юлиан прожил свою жизнь по пословице: собаки лают, а луна светит.
Татьяна огорченно покачала головой.
— Это самое страшное, что ты так спокоен за Струмилло. Значит, когда ты читал статью, тебе не казалось, будто ты смотришься в зеркало... А я, читая, думала о тебе. Очень уж невелика разница между тобой и твоим другом.
— Вот и прекрасно!—чуть громче, чем следовало бы, рассмеялся Федор Ипполитович.— Значит, луна светит и мне. Чего же тебе волноваться?
Но добродушный тон этот давался ему не легко. Вот- вот, казалось, он потеряет терпение.
В детстве Татьяне мало было тех сказок, которые ей рассказывали. Она и сама их выдумывала. Вон когда проявились у нее литературные способности! И отношение к своим творениям у нее осталось примерно такое же. Написав особенно острый фельетон, несколько дней радуется. А в детстве, придумав страшную сказку, полночи не могла заснуть — боялась.
Федор Ипполитович напомнил об этом дочери:
— Когда-то ты пугала только себя своими выдумками. А теперь и от чужих тебе страшно?
— Я за тебя боюсь, папа.
Она сказала это с такой болью, что Федор Ипполитович взял ее за руку.
Таню это когда-то успокаивало: перед ее отцом даже смерть отступает — свою дочь он в обиду не даст. Разве с тех пор отец не стал еще сильнее?
Федор Ипполитович так и сказал.
Дочь грустно отозвалась:
— На дуплистом дереве крона еле держится — вот что меня страшит.
Федор Ипполитович невольно взглянул на письменный стол, на две кучки изодранных писем...
Афоризм, между прочим, в Татьянином стиле: сначала он кажется бессодержательным, а потом чувствуешь — застрял он в тебе занозой, и чем дальше, тем сильнее донимает. Вечером Федор Ипполитович лишь хмыкнул, а сейчас, ночью, вдруг разозлился. Это он-то дуплистое дерево? Да как она смеет!..
Развод, как видно, пагубно повлиял на нервную систему дочери. Чем дальше, тем непримиримее она нападает на отца. В конце концов превратится в кликушу... Не послать ли ее к опытному невропатологу? А еще проще — нашла бы себе кого-нибудь под стать. Молодая женщина, а за шестнадцать месяцев с лишним ни в кого не влюбилась..,, И не такая чушь начнет мерещиться.
Отец отпустил руку дочери.
— Что ты знаешь о Юлиане!
Татьяна засмеялась.
— Ну, знаешь... Сколько раз я видела, как он даже перед тобой хорохорится: смотри, какой я гениальный! И разве не в этом кабинете он возводил напраслину на своих артистов? Мол, бездарности сковывают все мои творческие порывы. Я, мол, далеко перерос всех их, вместе взятых...
Боясь взрыва, отец вышел из кабинета...
Потихоньку, чтобы, не дай бог, не скрипнула кровать, Федор Ипполитович повернулся на другой бок—лицом к кровати жены, осторожно приоткрыл глаза, словно и это могло ее разбудить.
Ольга не проснулась...
В квартире такая тишина, что в спальню доносится из кабинета неторопливое тиканье двухсотлетних часов. Уличный свет едва золотит морозные узоры на стеклах. Однако он в спальню не проник: комнату, казалось/заполнили неясные тени,..
А ее поспешил ли Федор Ипполитович уйти от дочери? Не лучше ли было бы еще крепче зажать ее ладонь в своих, рассказать ей о Юлиане все? О том настоящем Юлиане, которого знает только ее отец. Убедить Татьяну, что талант Юлиана дает ему право быть выше многих, что параллель меж артистом и ученым — нелепица, что Татьяна снова придумала вздорную сказку и носится с ней как с писаной торбой...
...Юлиан —это прежде всего тот непоседливый мальчуган, с которым Федор Ипполитович пятьдесят три года тому назад сел на одну парту во время вступительных экзаменов в приготовительный класс гимназии. Юлиан и Федя и тогда ни в чем не были похожи. Но сразу почувствовали симпатию друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Женя по-детски прижала ладони к щекам. Глаза ее стали такими большими, что казалось, на ее лице ничего, кроме них, не осталось.
— Возможно, мои опасения преувеличенны,— подумав, продолжал Друзь.— Тогда завтра не будет более счастливого человека, чем я.
На столике загудел телефон.
— По мою душу.— Друзь нервно схватил трубку.— Иду!
Машинально ткнул трубку Жене в руку и, не опираясь на палку, направился к выходу.
Возле двери он озабоченно оглянулся.
— Не забудьте моей просьбы, Женя. Чаще поглядывайте на Василя Максимовича. И не потеряйте номер
телефона Ковалишина. Позвоните ему, пожалуйста, еще до того, как вам станет трудно... Я наведаюсь к вам только после операции...
15
Нелегко Жене было собраться с мыслями. Вид Друзя, его с трудом сдерживаемое волнение, все только что сказанное им никак не вязалось с тем, что думалось о нем всего лишь час назад...
Она проводила его взглядом до двери и прошла в четвертую палату.
Черемашко спал спокойно. Не пошевелился, когда Женя взяла его руку. Ни в дыхании, ни в тихом биении пульса не было ничего, что взволновало бы слишком нервного сегодня Сергея Антоновича.
Быть не может, чтобы приговоренный к смерти так крепко спал.
Вернувшись к столику, девушка взяла оставленную Друзем бумажку. Красным карандашом на ней четко выведены цифры и огромный восклицательный знак. Ну и пусть лежит. Все будет сделано, как нужна, без Вадика.
Она села. И через минуту совсем в ином направлении, чем час назад, потекли ее мысли.
...Странный он все-таки, этот Сергей Антонович... Зачем ему прикидываться сухарем? Чтобы не бросалась посторонним в глаза его неуверенность в себе? Ведь то, что он так быстро забыл о своей попытке поставить ее, Женю, в неловкое положение, даже разоткровенничался,— разве это не явный признак бесхарактерности?
Неужели только больные, свои и не свои, тематические и случайные, будят в нем человечное? Не потому ли четвертая палата так относится к своему врачу, словно хочет оберечь его от всего? Но как может он проявлять столько заботы о своих субординаторах, хотя один из них недотепа, а другой наглец и оба ни во что не ставят своего руководителя? Неужели счастье Вадика для него важнее, нежели свое собственное?
И почему его непонятное волнение передалось Жене?..
«Эх, Сергей Антонович, какой же вы неосторожный!—
думала девушка.— Кто, имея в кармане несколько копеек, безрассудно разбрасывается ими, тот никогда не наживет рублей. Так думает о вас тот самый Самойло Евсеевич, правоту которого вы все-таки признали и авансом ей покорились.
Конечно, сплетню о «нем распустили не вы. На это вы не способны и понимаете, что сплетнями «левую руку» не одолеть. Чем дальше, тем сильнее становится влияние Евецкого.
Почему же вам не брать с него пример? Как быстро вы продвинулись бы вперед!
Конечно, вам не по душе его способы приобретения популярности...
Но ведь ни сухарем, ни каким-либо другим прозвищем Самойла Евсеевича не наделили. А сантиментов он сам себе не позволяет и ни в ком их не терпит. Да, к подчиненным он беспредельно требователен. Зато к больным внимателен, обращается с ними так, что каждый начинает думать: только я и моя болезнь — вот к чему приковано внимание доктора Евецкого. Своих больных Самойло Евсеевич никогда не подводит.
Почему же вы, Сергей Антонович, не позаимствуете эту манеру обращения с больными? Правда, ваши больные к вам неплохо относятся... чтобы не обидеть вас.
Самойло Евсеевич очень требователен, но никто на него не в обиде. Вне служебных отношений он — сама любезность и благожелательность. Особенно это ощущает женский медперсонал не старше тридцати лет. Большинству это нравится. Во всяком случае, когда, увлеченный разговором, Самойло Евсеевич берет кого-либо за руку или обнимает за плечи, то его собеседницы расценивают это как проявление со стороны шефа дружеской симпатии.
Как тощего рука случайно оказалась на моей талии. Представьте себе, у меня хватило духу отвести руку шефа. Его отношение ко м/не ни капельки не изменилось. Совсем напротив... Так, как вы сегодня вечером, он на меня не набрасывается.
Конечно, ваш опыт с опытом Евецкого не сравнить. За плечами у него масса блестящих операций. А после войны вообще ни одной неудачной! После профессора Шостенко и его «правой руки» он у нас самая авторитетная фигура. В городе даже думают, что вся слава
института на нем одном держится. В этом году он станет доктором медицинских наук. Одним словом, Федор Ипполитович все больше полагается на него. Возможно, недалеко то время, когда Евецкий оттеснит Михайла Карповича, сам станет «правой рукой»... Вы уверены, что Ляховский и как хирург, и как ученый выше Евецкого? Ну что ИЗ того? Разве симпатии Федора Ипполитовича только этим определяются?
А вы еще не научились как надо переступать с ноги на ногу, каждую минуту можете оступиться, расквасить себе нос. Вы не смеете рисковать — боитесь растерять свои копеечки. Зачем же вы кладете к себе какого-то Черемашко, не зная толком, что с ним надо делать? Смотрите, надорветесь...»
И по другим причинам Сергею Антоновичу здесь тяжелее, чем кому-либо. После ранения на фронте у него стал неподвижным тазобедренный сустав. Левая нога ненадежная для него опора. Во время операций ему часами приходится выстаивать на одной ноге. Какая это, должно быть, мука!
Но жалоб от него никто не слышал.
Зато другое Жене слышать приходилось. Профессор как-то сказал своей «правой руке»:
— И упрям же этот Друзь! Но упрямство отнюдь не показатель высоты интеллекта. Именно упрямцы чаще всего ходят с шишками на лбу.
А Михайло Карпович вдруг возразил:
— Вы заставили его идти по узкой и мало перспективной тропке. Вот увидите, он сделает из нее трассу.
Профессор пренебрежительно фыркнул.
Зачем же он тогда назначил Друзя ординатором?
Все-таки вспомнилось то, о чем Жене не раз приходилось слышать, но чему она мало верила.
...Случилось это в конце октября сорок третьего года, во время ожесточенных боев за Киев. Саперное подразделение обслуживало одну йз переправ через Днепр. Немцы бомбили и обстреливали ее непрестанно.
Утром гитлеровская мина разорвалась в двух шагах от рядового Друзя. В полевой госпиталь его доставили к вечеру. Там все развели руками: сапер доживал последние минуты. Его живот и бедра представляли собой сплошную рану — так густо и глубоко они были иссечены осколками. Раненый потерял бог знает сколько крови!
находился в состоянии тяжелейшего шока, у него начиналось воспаление, а возможно, и гангрена брюшины.
Никто не поверил своим ушам, когда главврач госпиталя, наспех осмотрев растерзанного солдата, приказал:
— На стол!
Что сделал полковник медслужбы Шостенко с рядовым Друзем, об этом Жене советовали прочитать статью в каком-то хирургическом журнале тех времен. Тогда это была чуть ли не самая большая победа Федора Ипполитовича над смертью.
Кто-то потом сказал:
— Ни до, ни после этого профессор Шостенко на такую высоту не поднимался. Он совершил чудо. Друзь обязан ему больше, чем отцу и матери. Он заново родился на свет.
Сколько часов Федор Ипполитович продержал своего теперешнего ученика на операционном столе, сколько извлек из него осколков, в скольких местах сшил кишки и брюшину, сколько сомкнул раздробленных костей, сколько перелил ему крови,— этого он сам, наверно, не вспомнит. Свыше месяца раненый боролся со смертью, и никто не знал, чем и когда закончится эта чудовищная борьба. Сам Шостенко, все его помощники каждую свободную минуту проводили у койки, на которой неподвижно лежал уже не человек, но еще и не труп.
Только в начале декабря Друзь очнулся, начал понемногу выздоравливать. И еще четыре или пять месяцев находился в таком состоянии, что о его эвакуации в тыл нечего было и думать.
Лишь весной сорок четвертого он поднялся с койки...
Теперь Друзь не вспоминает, по-видимому, о тех днях, когда он обходился без палки, танцевал с девушками, мечтал об архитектуре.
Ко всему привыкает человек. Хромота и палка как будто не мешают Сергею Антоновичу. Он не разрешает себе отставать ни от своих товарищей однокурсников, ни от ровесников. А ведь ровесники закончили мединститут в то лето, когда он лишь начал готовиться к вступительным экзаменам,— опередили его на шесть лет.
Что Сергей Антонович после своего воскрешения из мертвых не вернулся к архитектуре, можно понять. Слишком многим он обязан хирургии; все, что она ему дала, он должен, словно эстафету, передать другим.
Ежедневно, ежечасно бороться за человеческую жизнь так, как боролись за него, добиваться, чтобы никто в родной стране не умирал преждевременно,— есть ли на свете что-либо более благородное?
Добровольные еженедельные дежурства, частые операции (правда/сложные он делает только на собаках), кропотливая и изнурительная работа в институтских лабораториях иногда до поздней ночи, вечная возня с подопытными животными, палата с семью койками и двумя не очень поворотливыми субординаторами, диссертация, конца которой еще не видно,— вот кому и чему принадлежат все его помыслы.
Но, кажется, и этого ему мало. Вместо того чтобы поберечь себя, он вдруг берет на себя ответственность за обреченного больного. Сам жжет свою свечу с обоих концов. И думает, что он проживет две жизни?
Несомненно, Сергей Антонович лишь притворяется, будто ему безразлично, что все его тело в швах и заплатах, что надолго его не хватит. Но почему профессор перестал о нем думать — вот что совсем непонятно. Вернуть человеку жизнь, указать ему новую цель жизни, вывести на дорогу к ней и бросить на произвол судьбы — понять это Женя не в состоянии...
Мысли плыли неторопливо. Женя не отгоняла их и не удивлялась тому, что ни одна вечерняя дума не нарушила плавного течения дум ночных.
Все приказы дежурного врача она выполняла добросовестно: каждые десять минут заходила в четвертую палату, хотя необходимости в том не было. Больной спал .крепко, ни разу не шевельнулся.
16
Когда Федор Ипполитович проснулся, в квартире медленно замирал протяжный звон: в кабинете только что пробили часы.
Который час?
У Федора Ипполитовича томительно заныло сердце. Недобрая примета: с этого всякий раз начинается бессонница— один из спутников той человеческой болезни, которую еще не научились лечить,— старости.
И хуже всего — один только дьявол знает, сколько
времени придется ему сегодня томиться. Почему громоздкое произведение искусства часовщиков восемнадцатого столетия не разбудило его раньше? Ведь задолго до боя оно начинает громко хрипеть. Теперь лежи, жди, пока оно снова удосужится заявить о своей неусыпности.
Правда, на столе лежат часы. Достаточно нажать кнопку выключателя...
Свет разбудит Ольгу. А если мужу не спится, не будет спать и жена. Она ни о чем не спросит, но время от времени будет сдержанно вздыхать. Разве заснешь тогда снова? До рассвета тебя будет терзать недодуманное и недосказанное вчера, позавчера, неделю, месяц, год тому назад. Или начнешь припоминать принесенную Татьяной клеветническую статью. И не поймешь, как печатный орган Министерства культуры мог опубликовать непристойный пасквиль на самого талантливого на Украине актера и режиссера.
Конечно, редактору газеты и автору статьи это даром не пройдет: Юлиан не из тех, кто подставляет левую щеку, когда его съездили по правой. Но на кой черт прочел эту статью Федор Ипполитович? Разорвать ее в клочки, потребовать от дочери, чтобы она даже заикаться не смела о том, до понимания чего не доросла,— вот что он должен был сделать! Подумаешь, какой из Татьяны специалист в вопросах психологии творчества...
Газеты Федор Ипполитович не прервал, от дочери ничего не потребовал. Начав ссору, за полминуты домчался бы до геркулесовых столбов. Хватит с него Игоря...
К тому же у Татьяны своеобразный характер. Как и ее волосы. Они, ее волосы, пышные, мягкие, шелковые... Сколько угодно таких эпитетов можно подобрать для них. Бывший Татьянин муж, вероятно, только этим и занимался, припеваючи: «Расплетал, заплетал русую косу я ей...» Очень трудоемкое занятие! Мягкие, шелковые, но более непокорных волос ни у кого, кроме Татьяны, не найдешь. В детстве Таню приходилось стричь, как мальчишку, машинкой: ни гребни, ни банты ее нежных кудрей не укрощали. А как она мучилась потом: как ни укладывала волосы, через минуту они снова лежали по- своему... если, конечно, словом «лежат» можно назвать то, над чем пронесся смерч. И лишь теперь, туго заплетенные в косы, собранные в еще более тугой узел над затылком, Татьянины волосы как-то держатся,
Такой у нее и характер.
Зная, что лучший способ успокоить Татьяну — не возражать ей, Федор Ипполитович не только прочел эту клеветническую писанину, но и сумел скрыть свое негодование.
— Чепуха! — безапелляционно заявил он.— У каждого одаренного человека есть завистники. А Юлиан прожил свою жизнь по пословице: собаки лают, а луна светит.
Татьяна огорченно покачала головой.
— Это самое страшное, что ты так спокоен за Струмилло. Значит, когда ты читал статью, тебе не казалось, будто ты смотришься в зеркало... А я, читая, думала о тебе. Очень уж невелика разница между тобой и твоим другом.
— Вот и прекрасно!—чуть громче, чем следовало бы, рассмеялся Федор Ипполитович.— Значит, луна светит и мне. Чего же тебе волноваться?
Но добродушный тон этот давался ему не легко. Вот- вот, казалось, он потеряет терпение.
В детстве Татьяне мало было тех сказок, которые ей рассказывали. Она и сама их выдумывала. Вон когда проявились у нее литературные способности! И отношение к своим творениям у нее осталось примерно такое же. Написав особенно острый фельетон, несколько дней радуется. А в детстве, придумав страшную сказку, полночи не могла заснуть — боялась.
Федор Ипполитович напомнил об этом дочери:
— Когда-то ты пугала только себя своими выдумками. А теперь и от чужих тебе страшно?
— Я за тебя боюсь, папа.
Она сказала это с такой болью, что Федор Ипполитович взял ее за руку.
Таню это когда-то успокаивало: перед ее отцом даже смерть отступает — свою дочь он в обиду не даст. Разве с тех пор отец не стал еще сильнее?
Федор Ипполитович так и сказал.
Дочь грустно отозвалась:
— На дуплистом дереве крона еле держится — вот что меня страшит.
Федор Ипполитович невольно взглянул на письменный стол, на две кучки изодранных писем...
Афоризм, между прочим, в Татьянином стиле: сначала он кажется бессодержательным, а потом чувствуешь — застрял он в тебе занозой, и чем дальше, тем сильнее донимает. Вечером Федор Ипполитович лишь хмыкнул, а сейчас, ночью, вдруг разозлился. Это он-то дуплистое дерево? Да как она смеет!..
Развод, как видно, пагубно повлиял на нервную систему дочери. Чем дальше, тем непримиримее она нападает на отца. В конце концов превратится в кликушу... Не послать ли ее к опытному невропатологу? А еще проще — нашла бы себе кого-нибудь под стать. Молодая женщина, а за шестнадцать месяцев с лишним ни в кого не влюбилась..,, И не такая чушь начнет мерещиться.
Отец отпустил руку дочери.
— Что ты знаешь о Юлиане!
Татьяна засмеялась.
— Ну, знаешь... Сколько раз я видела, как он даже перед тобой хорохорится: смотри, какой я гениальный! И разве не в этом кабинете он возводил напраслину на своих артистов? Мол, бездарности сковывают все мои творческие порывы. Я, мол, далеко перерос всех их, вместе взятых...
Боясь взрыва, отец вышел из кабинета...
Потихоньку, чтобы, не дай бог, не скрипнула кровать, Федор Ипполитович повернулся на другой бок—лицом к кровати жены, осторожно приоткрыл глаза, словно и это могло ее разбудить.
Ольга не проснулась...
В квартире такая тишина, что в спальню доносится из кабинета неторопливое тиканье двухсотлетних часов. Уличный свет едва золотит морозные узоры на стеклах. Однако он в спальню не проник: комнату, казалось/заполнили неясные тени,..
А ее поспешил ли Федор Ипполитович уйти от дочери? Не лучше ли было бы еще крепче зажать ее ладонь в своих, рассказать ей о Юлиане все? О том настоящем Юлиане, которого знает только ее отец. Убедить Татьяну, что талант Юлиана дает ему право быть выше многих, что параллель меж артистом и ученым — нелепица, что Татьяна снова придумала вздорную сказку и носится с ней как с писаной торбой...
...Юлиан —это прежде всего тот непоседливый мальчуган, с которым Федор Ипполитович пятьдесят три года тому назад сел на одну парту во время вступительных экзаменов в приготовительный класс гимназии. Юлиан и Федя и тогда ни в чем не были похожи. Но сразу почувствовали симпатию друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17