Она не заметила, как Вадик вырвал у нее шприц. Поплотнее прижать мокрый рожок к губам Черемашко и открыть краник подушки — вот что стало для нее самым главным. И закусила губу, чтобы не вскрикнуть от радости, когда больной глубоко вдохнул спасительный газ.
— Спокойнее, Женя, спокойнее...
Этот неторопливый, рассудительный голос принадлежал Вадику. И лицо у него такое, словно это не он только что шипел на девушку, не он с такой неистовой яростью смотрел на нее.
Окончательно придя в себя, Женя удивилась еще больше. В молодом враче, который склонился над больным, ничего не осталось от того болтуна, который целый час нес несусветную чепуху. Он все еще был бледен, лицо его блестело от пота. Немигающим взглядом Ковалишин впился в Черемашко, пальцы его замерли на пульсе больного.
Женю снова объял страх: ну чем может помочь умирающему этот мальчишка?
Ковалишин как бы почувствовал Женину неуверенность. Он бросил на нее жесткий взгляд: попробуй только еще раз не понять меня с первого слова!
— Одной подушки мало,— прошептал он.
Ему не пришлось повторять этого дважды. И дальше все появлялось как будто само собой — и кислород, и адреналин, и грелки, и еще более сильно действующие средства. Подготовилась Женя и к переливанию плазмы и крови.
Потом вместе с тетей Тосей обежала чуть ли не всю клинику: Вадик вдруг потребовал три подушки и побольше одеял...
Когда подушки и одеяла были принесены, Ковалишин поднялся со стула так грузно, словно за эти четверть часа стал втрое старше. Принесенное он велел положить на стулья и на цыпочках двинулся из палаты. На пороге остановился и сказал так, чтобы его слышала вся палата:
— Вашему новому соседу, друзья, ничто не угрожает. Повернитесь-ка лучше на другой бок и постарайтесь уснуть. С Василем Максимовичем Черемашко познакомитесь утром.
Лишь теперь Женя заметила, что в палате никто не спит: после слов Вадика на всех койках зашевелились.
— Не уходите далеко от этой палаты,.—велел Вадик тете Тосе.— Махнете мне рукой, если Черемашко пошевелится или попробует заговорить. Я буду наблюдать за вами.— А Жене сказал;— Прошу со мной.
Черемашко все еще лежал скрюченный, словно его свело судорогой. Ковалишин пытался уложить его как
следует: подушку переложил под ноги, укрыл одеялом. Не помогло.
— Неужели ему ничем нельзя помочь? — прошептала Женя.
Когда подошли к столику, Вадик показал Жене на стул и угрюмо спросил:
— Черемашко... вы знали его раньше?
Это был не тот Вадик, который робко прочищал горло, прежде чем заговорить с ней.
Женя покачала головой.
— Понимаю,— догадался Ковалишин.— Первый в вашей жизни тяжелобольной. И поступил к нам в ваше первое ночное дежурство.— Он прислонился к стене и продолжал тем весьма авторитетным тоном, каким суровые начальники обращаются к легкомысленным подчиненным:— Запомните раз навсегда: уважающая себя медсестра никогда не впадает в отчаяние. Самый плохой врач, самая посредственная сестра не перестают бороться за жизнь человека, пока у него не остановится сердце. А когда оно остановится, прилагают все усилия, чтобы оно снова заработало... *
Попробовал бы Вадик сказать это Жене полчаса тому назад! А сейчас девушка низко опустила голову.
— И нам с вами не следует сидеть у больного над душой,— поучал Ковалишин.— Тем более когда разбужена вся палата.
Женя еще ниже опустила голову.
Девушка не заметила, как по лицу Вадика скользнула победная улыбка. И еще более менторским стал его тон:
— Говорят, что вы, женщины и девушки, всегда знаете, что творится за вашей спиной. А сейчас не заметили, что наш подопечный отнюдь не в бессознательном состоянии. Он неподвижен потому, что вы его попотчевали морфином. Кроме того, у него острейшая сосудистая недостаточность. Короче говоря, Черемашко находится в состоянии, весьма близком к коллапсу. Ему кажется: стоит лишь пальцем пошевелить или слово сказать — и все будет кончено. Вот он и оцепенел... И, наконец, в палате мы ходили на цыпочках, не разговаривали, а перешептывались. И все-таки разбудили всех. Представьте, что им спросонья почудилось! Им надо успокоиться. Вам тоже. Вот и посидите здесь.
Никогда Женю не пронизывал такой жгучий стыд. Так позорно растеряться из-за того, что на нее зашипел Колокольня. И это видела и слышала вся четвертая палата. И тетя Тося...
Ковалишин откинулся на спинку стула. Но, начав наставлять на путь истинный неопытную медсестру, Вадик уже не мог остановиться:
— Не думайте, пожалуйста, что я вас упрекаю. Каждый из нас, медиков, хоть раз споткнулся. Вот послушайте.— Ковалишин облизал губы и откашлялся.— Вы, я уверен, никогда не забудете этой ночи, как я буду всю жизнь помнить один случай на шестом курсе...
Слушать его излияния у Жени не было ни сил, ни желания.
У противоположной стены скрипнула кровать. Это повернулась на другой бок Ольга. И, слава богу, не проснулась — даже дыхания не слышно.
Еще недавно она по целым ночам сочувственно вздыхала, пыталась отвлечь мужа от ненужных мыслей во время бессонницы. А теперь, проснувшись, она до утра притворялась спящей. Зато утром Федор Ипполитович прочтет в ее глазах: «Так тебе и надо, сам во всем виноват».
Профессор Шостенко неслышно вздохнул.
Какая это мерзкая пора — старость. Особенно у женщин. Чем дальше, тем больше у них привередливости, причуд, нелепых обид, бессмысленного упрямства... Из того, чем они когда-то пленяли нашего брата, не остается и малости...
Вспомнишь прежнюю Олю, сравнишь ее с теперешней и, хочешь не хочешь, разведешь руками: когда она превратилась в замороженное существо, начисто забывшее о пережитых радостях?
Ольга сама во всем виновата! Изображать униженную и оскорбленную — на такую глупость упорства у нее хватает. А убедить Игоря извиниться перед отцом — на это она, изволите видеть, не способна.
Чепуха! Сумела же Ольга от него, Федора Ипполитовича, добиться всего!
Чем сильнее хотел Федя назвать ее своей женой, тем непоколебимее она становилась. Этим неприметная сестра милосердия и заставила влюбленного в нее молодого хирурга обратить внимание на то, что, по его тогдашнему убеждению, никакого внимания не заслуживало. Он считал себя заурядным человеком, и никто до Оли этого убеждения поколебать не смог. Даже Дмитрий Кириллович. Даже Костя Грушин...
Олина сила заключалась в том, что она не желала считаться с его доказательствами и каждый день требовала от Феди одного и того же. Это было безоглядное упорство человека, который способен поставить на карту собственное счастье и счастье любимого, а добившись победы, не знает, что с нею делать.
Вместе со всеми красноармейцами Ольга верила, что стать полноценным человеком, истинным борцом за победу революции гнилому интеллигенту так же невозможно, как рыбе жить на суше. А классическая литература (Оля запоем читала все, что попадалось под руку) помогала укрепляться этой вере в ее душе. Ольга считала, что Федя принадлежит к той общественной прослойке, которая, кроме Онегина, Печорина да еще Рудина, больше никем похвалиться не могла. И потому прилагала все усилия, чтобы спасти Федю от неверия в себя — этой наследственной болезни всех так называемых «лишних людей».
Теперь об этом вспоминаешь с улыбкой. А тогда...
Непрерывная стойка по команде «смирно» — вот чем была жизнь Феди с весны девятьсот двадцатого до начала двадцать второго года. Все чаще и чаще он вспоминал о том, что Ольгиных предков Екатерина Вторая — «вражья баба», как в песне поется,— переселила на Кубань с их Сечи. А нрав у запорожцев был крутой: Оля не только напоминала своему избраннику о его достижениях, она умела ткнуть его носом в теперешний, прошлогодний и еще более давний успех и в каждую сегодняшнюю, вчерашнюю и позапрошлогоднюю неудачу.
Умением выворачивать Феде душу и обжигать эту душу как бы раскаленным добела железом — этой чудовищной способностью мать-природа наделила Ольгу поразительно щедро. Не давая своему жениху ни охнуть, ни вздохнуть, изо дня в день ошеломляя его все новыми неожиданностями, она мало-помалу принудила Федю относиться к себе серьезно. Но, одержав эту трудную победу, Ольга отдала ее своему Феде: он получил от жизни все, о чем только может мечтать советский врач и ученый! А она после своей победы помогала ему еще больше.
Если бы не Ольга, Федя никогда бы не осмелился напомнить о себе Дмитрию Кирилловичу. Ни одного письма легкомысленный ученик не написал ни из Двадцать восьмого полка, ни из Царицына, ни из Краснодара. Не написал бы и из Феодосии...
Федор Ипполитович смущенно ткнулся носом в подушку: не такая уж приятная вещь вспоминать, как обо всем этом узнала Ольга и что тогда произошло.
Во время «дрессировки» жениха она точно отмеряла дозы наказания и поощрения. А в этом случае она пришла в неистовство. Зарывать в землю свои таланты—« это еще в какой-то мере можно признать личным делом. Но не сказать «спасибо» человеку, который годами следил за тобой, помог тебе вступить на правильный путь,— да что же это такое?
Ольга тогда ни в чем не упрекнула мужа. Она молча стояла перед ним, бледная, дрожа от ярости, не сводя с него глаз. И это было страшно.
Короче говоря, Оля еще не пришла в себя, а из Феодосии в здешний мединститут полетело письмо на имя профессора Шанина с покаянием и просьбой: дорогой Дмитрий Кириллович, дайте мне возможность искупить перед вами свою непростительную вину!
Ждать ответа пришлось целый месяц.
Старик все же ответил. И хотя в письме не было ни одного слова упрека, Федя долго не мог поднять головы от стыда.
«Знаете, все эти годы я опасался, что служба в Красной Армии не избавит Вас от чрезмерного легкомыслия. Тем с большим облегчением я подумал, что был, кажется, прав относительно Вас. Но не думайте, что я хочу Вас успокоить. Напротив, я желаю Вам побольше беспокойства, неудовлетворенности самим собой и наукой. Это святое чувство. Именно оно толкает нас к поискам чего- то большего, чем удачная операция...»
Заканчивалось это письмо словами:
«Почему Вы до сего времени там, где позапрошлой осенью закончилась гражданская война? Не пора ли к родным пенатам? Прошу Вас иметь в виду: если бы я
счел нужным взять обратно сказанное Вам четыре года тому назад, Вы об этом узнали бы из первой строки этого письма».
Сказать по правде, Федю тогда не особенно беспокоил завтрашний день: если бы Ольга ничего не добилась от него, если бы он считал себя заурядным костоправом, то беззаветная служба в Красной Армии, неоднократные благодарности командования раскрыли бы перед ним немало дверей. Он пошел бы туда, где было бы не очень трудно. Но, завоевав Ольгу, понял: место его там, где от него будут требовать как можно больше, а хвалить, как Костя Грушин, лишь изредка. Да и Ольга не согласилась бы на иное.
И когда его демобилизовали, весточку о своем возвращении в родной город он посла л Дмитрию Кирилловичу одновременно с письмом родителям.
Жене казалось, что собственная болтовня весьма увлекла Колокольню. Но как только тетя Тося прижала палец к губам, он тотчас вскочил со стула и помчался в четвертую.
Василь Максимович лежал теперь на спине: выпрямился-таки. Но состояние его было скверное — он задыхался.
И снова понадобились кислород и камфора...
Наконец у Василя Максимовича задрожали веки. Но глаза открылись не сразу: для этого ему понадобилось собрать остатки своих сил. Но у всех, кто приходит в себя,, взгляд сначала отсутствующий. А у Черемашко он был удивленный, в глазах ни страха, ни даже беспокойства. Он медленно оглядел палату и прошептал:
— А где же... Или тут никого не было?
Женя ответила:
«— Все в порядке, Василь Максимович.
— Это... само собой...— согласился тот.— Но...— Он облегченно вздохнул.— Мне, должно быть, приснилось... Я будто из водоворота выплыл...
Черемашко говорил еле слышно. Женя наклонилась к нему. Ковалишин тем временем прижал свое ухо к его животу.
— Помолчите, пожалуйста, оба,— буркнул он.— Надо же выяснить, почему забастовал у вас желудок.
Да, умения разговаривать с больными он не приобрел. Сказал больному лишнее и стал поспешно его успокаивать:
— Знаете, Сергей Антонович будет очень доволен вами.
— А вами? — спросил больной.
Вадик сделал вид, что не услышал его.
— А профессор за вас похвалит нас обоих,— прихвастнул Вадик.
Но слишком тревожным был его взгляд, и он никак не мог отвести его от живота Василя Максимовича.
— Очень рад,— кивнул Василь Максимович, и что-то похожее на ироническую улыбку промелькнуло в его глазах.— Приложу все силы... чтобы вас... похвалили...
Говорил он еле слышно. Но на Женю посмотрел так, будто ждал от нее ответной улыбки.
Женя отступила, чтобы субординатор не видел ее лица. Да и Черемашко не следует слишком присматриваться к ней. Очень уж неспокойно ей стало. Не больше трех часов прошло, как привезли сюда этого симпатичного человека, а как он за это время изменился! Если так будет продолжаться, переживет ли Василь Максимович завтрашнюю ночь?
Немного отдышавшись, Черемашко снова обратился к Ковалишину:
— У меня один вопрос...
— О, вопросов у вас наверняка больше,— бодро подхватил Вадик.— Но ответы^ получите только днем. Вот посмотрим вас завтра...
Глаза Черемашко хитро прищурились. Но голову он повернул к Жене.
— Далеко пойдет парень. Наперед каждую мою мысль видит... Только я... я не о своей болезни.
Не слушая его, Вадик сказал:
— А пока что мы пополним ваши кровяные запасы.-— Он выразительно посмотрел на Женю и лишь после этого обратился к больному с ненужными разъяснениями: —» У вашего брата круг интересов весьма ограничен: что у меня, не опасно ли это, долго ли я здесь пролежу, будут ли меня оперировать — вот и все. Но ответам нашим вы редко верите... Нет, сегодня вам никто ничего не скажет.
Вот осмотрит вас наш профессор со всем своим синклитом, сделают вам все анализы, просветят рентгеном, снимут электрокардиограмму — тогда и спрашивайте. Исследования у нас продолжаются дольше, чем лечение. Имейте это в виду и понапрасну не нервничайте...
Для переливания все готово, пора посылать тетю Тосю к Марии Степановне за кровью. Но Жена не знала, как остановить Ковалишина. Столько лишнего наговорил этот болтун.
Когда Ковалишин умолк, Василь Максимович прошептал:
— Об этом дежурный врач рассказал мне лучше... Я о другом... Утром кто-нибудь из моих... придет обо мне справиться... До зарезу мне надо с ним повидаться... Пустят его ко мне?
Если бы Вадим Григорьевич догадался посмотреть на Женю, понял бы, почему она прикусила губу. И ответил бы человеку как надо. А он заботливо поправил на Черемашко одеяло и решил удивить его своей уступчивостью:
— Постараюсь. Похлопочу перед Сергеем Антоновичем. Разрешать свидания в будни может только дежурный врач.
Черемашко приоткрыл глаза:
— Разрешит, как вы думаете?
Ковалишин решительно заявил:
— Я на его месте не возражал бы.
Женя еще сильнее прикусила губу.
Черемашко — откуда и силы взялись — порывисто повернулся к слишком доброму субординатору, и каким пристальным стал у него взгляд!
Женя не утерпела:
— А я на месте Сергея Антоновича отговорила бы Василя Максимовича от свидания. Ведь когда к только что принятому в клинику больному приглашают близких, как по-вашему, Василь Максимович, что они подумают? Только одно: вы хотите взглянуть на них в последний раз, попрощаться с ними. Или именно этого вы и хотите?
Это было недопустимым нарушением медицинской субординации. Но медсестра даже взглядом не попросила у будущего ординатора извинения. И не смутилась, когда Вадик возмущенно повернулся к ней,
К счастью, он не сразу нашел слова, какими можно было бы осадить медсестру. А пока он их искал, кое-что, кажется, понял и смущенно сказал больному:
— Об этом мы с вами не подумали. В семейных тонкостях женщины разбираются лучше нас с вами. Если такие опасения возникнут и у дежурного врача... Лучше вы сами с ним поговорите.— Он вдруг оживился: —А мы сейчас поможем вам собраться и с мыслями, и с силами... Первым долгом переоборудуем вам постель. Лежать вам будет намного удобнее. Затем добавим вам крови... Знали бы вы только, что это за кровь! Восемнадцатилетняя! Голубоглазая! Золотоволосая! Волшебнее не бывает.
— Неужели ее кровь? — Василь Максимович указал взглядом на Женю.— А ведь она еще и умница...
Ковалишин наконец понял. Он бросил в сторону Жени взгляд, который испепелил бы ее, если бы она его заметила. Но Женя вместе с няней начала бесшумно взбивать подушки, свертывать одеяла в валики.
И вот уже не лежит, а полусидит на своей койке Василь Максимович. Уже растаяла у него под языком крупинка нитроглицерина. На высоком стояке опустела ампула с «голубоглазой» кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17