.. Сейчас запишу...
Друзь задумчиво подошел к больному.
Сифонная помогла. Черемашко действительно почувствовал себя немного лучше. Исчез землистый цвет лица. Руки, темные от повседневного общения х металлом, руки рабочего, хоть и неподвижно лежат вдоль туловища, не кажутся обессиленными. Пульс слышен явственнее.
А перистальтика...
Друзь долго прислушивался к ней. Даже попросил помолчать суровую докторшу. Но если до промывания под брюшным прессом что-то прослушивалось, то теперь там было тихо.
— Вот вам и стало легче,— осторожно, чтобы не выдать себя, сказал Друзь.
— А вы, доктор, не скромничайте.— Взгляд у Василя Максимовича стал яснее, увереннее зазвучала речь.— Не легче, а намного лучше. Спасибо вам.— Он поискал глазами Марию Степановну.— И вам, сестрица... Долго докучать я вам не буду.
— Выезжаю!
Это решительно заявила врач «скорой помощи». Положив трубку, она обратилась к Друзю:
— Не найдется ли у вас, коллега, свободной койки в женском?
— Есть. А что случилось?
— Ножевое ранение в области печени! Возможно, повреждена диафрагма. Будьте готовы к неотложной. Я вернусь — не успеете глазом моргнуть!
С последним ее словом стукнули, закрывшись, двери.
Василь Максимович посочувствовал врачу:
— Невеселая у нее служба... А я ей и спасибо не успел сказать. Так вы уж, доктор, когда она вернется, передайте ей мою благодарность... Такой же строгой она и ко мне приехала. Так командовала, что сам Павло Иванович стоял перед ней смирно. Только тогда успокоилась, когда внесли меня сюда... Надолго ли хватит ей сердца?
— Людям с проволокой вместо нервов медицина противопоказана,— ответил Друзь, думая о другом.
Взгляд Черемашко, укоризненный и сочувствующий, остановился на Павле Ивановиче.
— Домой вам пора, друзья. Спасибо вам за все. И зайдите к моим, помогите Мишку всех успокоить...
Павло Иванович замахал на него руками:
— Да помолчите вы, Василь Максимович! Силы поберегите!
Черемашко закрыл глаза и отвернулся: нелегко дается ему каждое слово...
Друзь глубоко задумался.
Надо, предупредить Веру Михайловну, что вот-вот привезут раненую. И готова ли Женя к приему новичка?
Пусть зарубит та носу: утром Василь Максимович должен чувствовать себя лучше, чем сейчас... А состояние его, к сожалению, хуже, чем показалось при первом осмотре,— выдержит ли Женя этот невероятно трудный для нее экзамен?
И еще одно: если обнаружится, что причина болезни— печень, желчный пузырь или поджелудочная железа, то и профессор, и его «левая рука» долго будут напоминать об этом Друзю: болезни этих органов не из круга проблем, запланированных для изучения в этом году зачем же вы приняли Черемашко?
Утром во что бы то ни стало надо добиться, чтобы Федор Ипполитович сразу же после пятиминутки посмотрел Василя Максимовича, и не так, как он осматривает иногда нетематических больных. Вспомнить бы ему, как он относился к тяжелораненым во фронтовом госпитале, возвращая им жизнь.
Друзь снял трубку внутреннего телефона.
И с операционной сестрой, и с Женей разговаривал, как всегда, сдержанно и кратко. Но Жене почему-то почудилось, что произошло нечто невероятное. На несколько секунд она онемела, а затем Друзь услышал взволнованное:
— Что с вами, Сергей Антонович?
Ну, это уж слишком!
В ответ звякнула брошенная на рычаг трубка.
А через секунду Друзь смущенно провел ладонью по лицу. Нет, не Женя, а что-то в пропускнике начало раздражать его, Черемашко?
Действительно, Василь Максимович настолько ожил, что приподнялся на локте, и глаза его стали похожи на глаза исследователя, когда перед ним внезапно раскрылась истина.
По спине Друзя пробежал холодок: неизвестно почему Черемашко вдруг поверил в его всемогущество. И Друзь так растерялся, что схватил со стола какую-то бумажку и притворился, что заинтересовался ею.
Больной должен безоговорочно верить своему врачу,— это одна из предпосылок успешного лечения.
Но ведь не Друзь будет лечить Василя Максимовича! Рядовой ординатор с ничтожным стажем и опытом, хирург с полузабытыми знаниями внутренних болезней,— никакого права положить Василя Максимовича в свою
палату у него нет! Да и ничем он ему не помог. Промыть кишечник при парезе — то же самое, что уложить в постель человека с повышенной температурой. Но ведь этим больного на ноги не поставишь!
Василя Максимовича надо направить в одну из палат, которым особое внимание уделяет Самойло Евсеевич Евецкий, старший научный сотрудник,— в скором времени он станет доктором медицинских наук. Вот кто непревзойденный мастер операций в брюшной полости! И можно головой ручаться, что Василь Максимович куда большим доверием проникнется к профессорской «левой руке»: на больных неотразимо действует его безграничная уверенность в себе. Человеку, напуганному первой в жизни болезнью, свойственно сегодня верить в одного врача, завтра в другого, а послезавтра прийти к выводу, что вся медицина держится на одном лишь Самойле Евсеевиче.
Листок, которым Друзь закрывался, был так мал, а взгляд Черемашко был так проницателен...
Сказать Василю Максимовичу о себе всю правду — значит отнять у него пусть бессмысленную, зато крайне необходимую ему веру. Веру в то, что он будет жить.
Но если бы Друзю самому пришлось еще раз лечь на операционный стол, он ни в коем случае не обратился бы за помощью к Самойлу Евсеевичу. Ведь после того, как Евецкий стал «левой рукой», Друзя начали одолевать сомнения.
От этих торопливых мыслей листок в руке задрожал. Казалось, Друзя за шиворот схватили. Долго ты еще будешь прятаться за спину Федора Ипполитовича? Когда возьмешь на себя хоть часть ответственности за происходящее рядом?..
Мария Степановна напомнила:
— Можно купать...
Правильно! Принять в клинику нетематического больного тоже ответственность.
Он подошел к Черемашко.
— Спокойной вам ночи. Выспитесь как следует. Утром увидимся.
Больной протянул ему руку.
— Еще раз спасибо, доктор.
Он хотел обменяться с врачом крепким, мужским рукопожатием. Но Друзь еле почувствовал его прикосновение.
И все же ему показалось, что это была самая сильная в мире рука. Когда-то она всегда была с ним рядом, такая же синеватая от металла рука. Если он пугался чего-нибудь или ему хотелось плакать, он всегда хватался за нее, и страх тотчас уходил, а слезы высыхали.
С топчана Василь Максимович хотел подняться самостоятельно. Отрицательно покачал головой, когда Друзь попытался ему помочь. Еще решительнее отстранил санитара. Выпрямившись, он победоносно оглянулся вокруг: черта, мол, лысого я сдамся!
Но у него подкосились ноги. Он упал бы, если бы не Друзь и санитар.
Хоть и поддерживаемый с обеих сторон, хоть и задыхаясь, однако собственными ногами Василь Максимович прошел в соседнюю комнату, сам сел в ванну.
Тогда Друзь вспомнил о пареньке за дверью.
— Сейчас я к вам сына пришлю. Скажите ему, что завтра я дежурю до четырех, о вашем состоянии пусть ваши узнают у меня. Я скажу им и о том, что можно передавать вам, когда приходить в гости.
— Только не напугайте их, когда будете говорить обо мне,— попросил Черемашко.
Друзь кивнул.
Проводив юношу к отцу и плотно закрыв за ним двери, Друзь позволил себе перевести дыхание: кажется, ни новый больной, ни его сын не заметили его тревоги.
Он постоял немного, постукивая палкой об пол. Не видел, как робко поглядывает на него Павло Иванович, как украдкой, наклонившись над только что начатой историей болезни, следит за ним Мария Степановна. Затем подошел к пожилому коллеге и сказал:
— Я очень прошу вас прийти к нам завтра не позже десяти. И как следует восстановите в памяти ход болезни вашего друга.' Это может понадобиться нашему профессору. И приведите, пожалуйста, кого-нибудь из семьи Черемашко— скажем, жену...
Павло Иванович испуганно уставился на него;
— Вы считаете...
— Для этого у меня нет оснований.— Друзь удивился своему бесстрастию.— Я надеюсь на лучшее. Но готов ко всему. К неотложной операции, например.
Мария Степановна не шевельнулась. Но что-то незаметно изменилось в ее позе: она как бы прониклась большим уважением к дежурному врачу. Ей еще не приходилось слышать, чтобы Сергей Антонович Друзь говорил так авторитетно, как надлежит сотруднику прославленной клиники.
От этой молчаливой похвалы Друзь почувствовал себя еще спокойнее. Подражая своему учителю, он спросил совсем лаконично:
— Итак?
Павло Иванович вытер лоб рукавом пиджака.
— Хорошо... Непременно...
Друзь снова подошел к внутреннему телефону, решительно снял трубку.
— Мужское отделение... Женя? Нового больного — его зовут Василь Максимович Черемашко — поместите в четвертую палату... Совершенно верно, в мою...'Через несколько минут я поднимусь к вам и сделаю все нужные указания.
Трубку он повесил с таким чувством, словно взял старт для бега на длинную дистанцию.
Перо в руке Марии Степановны застыло. Она еще ниже склонилась над историей болезни. Чтобы дежурный ординатор осмелился положить к себе больного не своего профиля — такого здесь еще не случалось.
Но это пустяки по сравнению с тем, что придется выдержать Друзю завтра утром!
Ну и пусть! Утро вечера мудренее.
Впрочем, одно ясно и сейчас: завтра Друзь не будет таким, каким был полчаса тому назад. Завтра ему придется действовать, как шахматисту в жестоком цейтноте. Пусть так. Пусть начнется всемирный потоп, пусть Федор Ипполитович выгонит его, Друзя, из клиники, но Черемашко в четвертой палате останется и получит от института все, что тот обязан ему дать!
Друзь со спокойной совестью будет смотреть в глаза Василю Максимовичу. И Татьяна Федоровна ни одного слова из тех, которые сказала ему сегодня, больше повторить не посмеет.
Свет в палатах погас около десяти.
Молчал телефон.
Не заглядывали дежурные медсестры из других отделений, чтобы скоротать однообразие ночного дежурства.
Женя погасила свет и на своем столике. Горела лишь слабенькая лампочка под потолком. Длинный коридор заполнился сумраком. Неслышно сновала по нему тетя Тося, немолодая няня: то вытирала пыль, то ненадолго исчезала в палатах.
Думам Жени ничто не мешало.
Им, этим думам, пора бы угомониться. А они сегодня колючие, почему-то неспокойно от них на душе...
Телефон зазвонил после полуночи.
Дежурный врач предупреждал медсестру мужского отделения: через несколько минут к ней доставят новенького; состояние его можно считать удовлетворительным* ему надо сделать инъекцию морфина, так как из-за болей в брюшной полости он не спал несколько суток. Что с ним делать дальше, об этом Друзь скажет позже.
Новенького санитар привез в половине первого.
Больной лежал на высокой коляске, опираясь на почти,— с любопытством приглядывался ко всему. Он мало был похож на совсем немощного, каким описал его Друзь. Обыкновенный пожилой человек. Правда, давно не бритый. Но еще не седой.
Когда коляска остановилась перед четвертой палатой, новенький попытался сойти с нее самостоятельно, но его подхватили сильные мужские руки, ноги ему поддержала медсестра, и вот он уже в палате, на койке. Сделав новичку инъекцию, Женя осторожно укрыла его, подоткнула одеяло под бока, пожелала спокойной ночи. Но из палаты вышла, лишь когда дыхание больного стало ровнее.
И увидела, что Друзь сидит за ее столиком. Палкой, как костылем, подпер плечо, к уху прижал телефонную трубку.
Женя услышала:
— Как только машина подойдет, позвоните сюда. Раненую разденьте — и сразу в операционную.
Лоб Сергея Антоновича пересекли глубокие морщины. Женю он заметил, лишь когда она подошла к столику.
— А, это вы...— Друзь положил трубку.— Ну как?
— Вы о новеньком? — сухо откликнулась Женя.
Морщины на лбу Друзя стали глубже.
— Повторяю: его зовут Василь Максимович Черемашко. И прошу вас не забывать об этом: больному нельзя ежеминутно напоминать, что он болен.
Женя покраснела. С подобным напоминанием Друзь мог к ней не обращаться. Это было здесь общим правилом. А вот ему» следовало бы знать, что дежурный врач должен встать, когда к нему подходит даже санитарка.
— Василь Максимович уснул,— сказала она.
— Это хорошо...
Друзь подпер голову рукою, закрыл глаза. И Жене начало казаться, что он говорит не ей, а беседует сам с собой.
— Черемашко во что бы то ни стало должен выспаться... Я очень боюсь за него. Привезли его с парезом кишечника, почти в коллапсе. Есть несколько болезней с такими грозными симптомами. Какая же у него?.. Если коллапс наступит снова, справитесь ли вы? С минуты на минуту должны привезти опасно раненную, я буду в операционной, помочь вам не смогу.— Друзь придвинул к Жене клочок бумаги: — Это вам памятка: позвонить Марии Степановне, узнать группу крови Черемашко. И телефон Вадика... извините, Вадима Григорьевича Ковали- шина. Вы его, думаю, знаете.
Еще бы Жене не знать чуть ли не самого навязчивого претендента на ее внимание! С первого ее появления здесь он начал приставать с путаными проповедями на этические, общеобразовательные и общественно-политические темы. И хоть Женя не раз прозрачно намекала — никакой разницы между ним и телеграфным столбом она не видит,— Вадик не терял надежды, что изо всех своих рыцарей она непременно выделит его.
Какие способности разглядел Друзь у Вадика, этого никто в клинике не знает.
— Как только вы увидите,— продолжал дежурный врач, так и не открыв глаз,— что камфора, грелка, кислород не помогают, немедленно вызывайте Вадима Григорьевича и берите у Марии Степановны кровь для переливания. Ковалишин живет недалеко, примчится моментально. Я его предупредил. Он уже не спит и не заснет — всю ночь будет ждать вашего звонка.
Женя возмущенно выпрямилась:
— Сергей Антонович!
— Извините мне эту шутку, Женя. Мне казалось, что Вадику не на что надеяться. Но если вы... я очень рад за вас обоих.— Он открыл глаза и с не очень веселой улыбкой посмотрел на девушку.— Я не думал, что у вас зоркие глаза. Но если вы разглядели в Вадике его настоящую суть...
Неужели Сергею Антоновичу так дорого счастье Вадика? А свое?
— Все будет сделано,— послушно пообещала Женя.
Друзь кивнул, и взгляд его стал отсутствующим. Кажется, не только больной его беспокоит. Взять к себе в палату человека, ничего общего с твоими больными не имеющего,— за такое своевольство его по головке не погладят.
И у Жени вырвалось совсем не то, что она хотела сказать:
— Ну зачем вы положили Черемашко в свою палату?
Друзь нахмурился. Но на Женю взглянул так, будто
перед ним не молоденькая сестра, а человек, способный что-то посоветовать, чем-то помочь.
— Причин много.— Он оперся на стол обоими локтями, словно трудно ему стало сохранять равновесие.— Я боюсь, что завтра... завтра Василь Максимович будет приговорен к смерти.
Девушка отпрянула.
— Приговорен? Кем?
Высказанное вслух им самим, испуганно повторенное Женей, предположение это показалось Друзю совсем ужасным. Он с трудом встал. Остановился против Жени, всей тяжестью навалившись на палку. И заговорил с невеселой иронией:
— Какие же мы с вами робкие и сентиментальные... Пришли вы сюда недавно, но видели здесь, вероятно, не одну смерть. А обо мне и говорить нечего. А испугались мы одинаково... Для вас ведь Василь Максимович чужой человек...
— А для вас?
— Я-—Друзь ссутулился еще больше. И вдруг заторопился:— Правильно, Черемашко надо было поместить
в ваши палаты. Правильно, до Самойла Евсеевича мне далеко, я не гожусь ему и в подмастерья. Правильно, мне завтра влетит. Но я обрадуюсь, если Самойло Евсеевич докажет, что мой поступок своеволие... и возьмет Черемашко к себе... А если не возьмет? А если скажет: лет через двадцать или сто, когда медицина научится воскрешать мертвых, тогда пожалуйста,—что в таком случае?
Женя почувствовала себя не совсем уверенно: вечером сухарь сухарем, готовый удалить с дежурства медсестру за пустяковую неточность в ответе, а ночью с той же сестрой заговорил как с близким другом.
Но то, что он сказал о Евецком, задело Женю.
— Значит, и вы полагаете, что Самойло Евсеевич лечит только тех, кто и без него выздоровеет?
Друзь сердито сдвинул брови.
— Я ничего не полагаю, Женя. Я с радостью отдам Черемашко заведующему нашим отделением, если он скажет «да». Но он так не окажет. Бот увидите... Я точно не знаю, что с Черемашко. Его болезнь очень запущена. Не знаю, переживет ли он завтрашнюю ночь. По-видимому, утром ему придется лечь на операционный стол. Возможно, операция убедит нас, что Василь Максимович безнадежен. Тогда единственное, что мы сможем,— это позаботиться, чтобы он скончался без лишних мук. Ну, а если он уже лежит в моей палате, то эту печальную миссию охотно поручат мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Друзь задумчиво подошел к больному.
Сифонная помогла. Черемашко действительно почувствовал себя немного лучше. Исчез землистый цвет лица. Руки, темные от повседневного общения х металлом, руки рабочего, хоть и неподвижно лежат вдоль туловища, не кажутся обессиленными. Пульс слышен явственнее.
А перистальтика...
Друзь долго прислушивался к ней. Даже попросил помолчать суровую докторшу. Но если до промывания под брюшным прессом что-то прослушивалось, то теперь там было тихо.
— Вот вам и стало легче,— осторожно, чтобы не выдать себя, сказал Друзь.
— А вы, доктор, не скромничайте.— Взгляд у Василя Максимовича стал яснее, увереннее зазвучала речь.— Не легче, а намного лучше. Спасибо вам.— Он поискал глазами Марию Степановну.— И вам, сестрица... Долго докучать я вам не буду.
— Выезжаю!
Это решительно заявила врач «скорой помощи». Положив трубку, она обратилась к Друзю:
— Не найдется ли у вас, коллега, свободной койки в женском?
— Есть. А что случилось?
— Ножевое ранение в области печени! Возможно, повреждена диафрагма. Будьте готовы к неотложной. Я вернусь — не успеете глазом моргнуть!
С последним ее словом стукнули, закрывшись, двери.
Василь Максимович посочувствовал врачу:
— Невеселая у нее служба... А я ей и спасибо не успел сказать. Так вы уж, доктор, когда она вернется, передайте ей мою благодарность... Такой же строгой она и ко мне приехала. Так командовала, что сам Павло Иванович стоял перед ней смирно. Только тогда успокоилась, когда внесли меня сюда... Надолго ли хватит ей сердца?
— Людям с проволокой вместо нервов медицина противопоказана,— ответил Друзь, думая о другом.
Взгляд Черемашко, укоризненный и сочувствующий, остановился на Павле Ивановиче.
— Домой вам пора, друзья. Спасибо вам за все. И зайдите к моим, помогите Мишку всех успокоить...
Павло Иванович замахал на него руками:
— Да помолчите вы, Василь Максимович! Силы поберегите!
Черемашко закрыл глаза и отвернулся: нелегко дается ему каждое слово...
Друзь глубоко задумался.
Надо, предупредить Веру Михайловну, что вот-вот привезут раненую. И готова ли Женя к приему новичка?
Пусть зарубит та носу: утром Василь Максимович должен чувствовать себя лучше, чем сейчас... А состояние его, к сожалению, хуже, чем показалось при первом осмотре,— выдержит ли Женя этот невероятно трудный для нее экзамен?
И еще одно: если обнаружится, что причина болезни— печень, желчный пузырь или поджелудочная железа, то и профессор, и его «левая рука» долго будут напоминать об этом Друзю: болезни этих органов не из круга проблем, запланированных для изучения в этом году зачем же вы приняли Черемашко?
Утром во что бы то ни стало надо добиться, чтобы Федор Ипполитович сразу же после пятиминутки посмотрел Василя Максимовича, и не так, как он осматривает иногда нетематических больных. Вспомнить бы ему, как он относился к тяжелораненым во фронтовом госпитале, возвращая им жизнь.
Друзь снял трубку внутреннего телефона.
И с операционной сестрой, и с Женей разговаривал, как всегда, сдержанно и кратко. Но Жене почему-то почудилось, что произошло нечто невероятное. На несколько секунд она онемела, а затем Друзь услышал взволнованное:
— Что с вами, Сергей Антонович?
Ну, это уж слишком!
В ответ звякнула брошенная на рычаг трубка.
А через секунду Друзь смущенно провел ладонью по лицу. Нет, не Женя, а что-то в пропускнике начало раздражать его, Черемашко?
Действительно, Василь Максимович настолько ожил, что приподнялся на локте, и глаза его стали похожи на глаза исследователя, когда перед ним внезапно раскрылась истина.
По спине Друзя пробежал холодок: неизвестно почему Черемашко вдруг поверил в его всемогущество. И Друзь так растерялся, что схватил со стола какую-то бумажку и притворился, что заинтересовался ею.
Больной должен безоговорочно верить своему врачу,— это одна из предпосылок успешного лечения.
Но ведь не Друзь будет лечить Василя Максимовича! Рядовой ординатор с ничтожным стажем и опытом, хирург с полузабытыми знаниями внутренних болезней,— никакого права положить Василя Максимовича в свою
палату у него нет! Да и ничем он ему не помог. Промыть кишечник при парезе — то же самое, что уложить в постель человека с повышенной температурой. Но ведь этим больного на ноги не поставишь!
Василя Максимовича надо направить в одну из палат, которым особое внимание уделяет Самойло Евсеевич Евецкий, старший научный сотрудник,— в скором времени он станет доктором медицинских наук. Вот кто непревзойденный мастер операций в брюшной полости! И можно головой ручаться, что Василь Максимович куда большим доверием проникнется к профессорской «левой руке»: на больных неотразимо действует его безграничная уверенность в себе. Человеку, напуганному первой в жизни болезнью, свойственно сегодня верить в одного врача, завтра в другого, а послезавтра прийти к выводу, что вся медицина держится на одном лишь Самойле Евсеевиче.
Листок, которым Друзь закрывался, был так мал, а взгляд Черемашко был так проницателен...
Сказать Василю Максимовичу о себе всю правду — значит отнять у него пусть бессмысленную, зато крайне необходимую ему веру. Веру в то, что он будет жить.
Но если бы Друзю самому пришлось еще раз лечь на операционный стол, он ни в коем случае не обратился бы за помощью к Самойлу Евсеевичу. Ведь после того, как Евецкий стал «левой рукой», Друзя начали одолевать сомнения.
От этих торопливых мыслей листок в руке задрожал. Казалось, Друзя за шиворот схватили. Долго ты еще будешь прятаться за спину Федора Ипполитовича? Когда возьмешь на себя хоть часть ответственности за происходящее рядом?..
Мария Степановна напомнила:
— Можно купать...
Правильно! Принять в клинику нетематического больного тоже ответственность.
Он подошел к Черемашко.
— Спокойной вам ночи. Выспитесь как следует. Утром увидимся.
Больной протянул ему руку.
— Еще раз спасибо, доктор.
Он хотел обменяться с врачом крепким, мужским рукопожатием. Но Друзь еле почувствовал его прикосновение.
И все же ему показалось, что это была самая сильная в мире рука. Когда-то она всегда была с ним рядом, такая же синеватая от металла рука. Если он пугался чего-нибудь или ему хотелось плакать, он всегда хватался за нее, и страх тотчас уходил, а слезы высыхали.
С топчана Василь Максимович хотел подняться самостоятельно. Отрицательно покачал головой, когда Друзь попытался ему помочь. Еще решительнее отстранил санитара. Выпрямившись, он победоносно оглянулся вокруг: черта, мол, лысого я сдамся!
Но у него подкосились ноги. Он упал бы, если бы не Друзь и санитар.
Хоть и поддерживаемый с обеих сторон, хоть и задыхаясь, однако собственными ногами Василь Максимович прошел в соседнюю комнату, сам сел в ванну.
Тогда Друзь вспомнил о пареньке за дверью.
— Сейчас я к вам сына пришлю. Скажите ему, что завтра я дежурю до четырех, о вашем состоянии пусть ваши узнают у меня. Я скажу им и о том, что можно передавать вам, когда приходить в гости.
— Только не напугайте их, когда будете говорить обо мне,— попросил Черемашко.
Друзь кивнул.
Проводив юношу к отцу и плотно закрыв за ним двери, Друзь позволил себе перевести дыхание: кажется, ни новый больной, ни его сын не заметили его тревоги.
Он постоял немного, постукивая палкой об пол. Не видел, как робко поглядывает на него Павло Иванович, как украдкой, наклонившись над только что начатой историей болезни, следит за ним Мария Степановна. Затем подошел к пожилому коллеге и сказал:
— Я очень прошу вас прийти к нам завтра не позже десяти. И как следует восстановите в памяти ход болезни вашего друга.' Это может понадобиться нашему профессору. И приведите, пожалуйста, кого-нибудь из семьи Черемашко— скажем, жену...
Павло Иванович испуганно уставился на него;
— Вы считаете...
— Для этого у меня нет оснований.— Друзь удивился своему бесстрастию.— Я надеюсь на лучшее. Но готов ко всему. К неотложной операции, например.
Мария Степановна не шевельнулась. Но что-то незаметно изменилось в ее позе: она как бы прониклась большим уважением к дежурному врачу. Ей еще не приходилось слышать, чтобы Сергей Антонович Друзь говорил так авторитетно, как надлежит сотруднику прославленной клиники.
От этой молчаливой похвалы Друзь почувствовал себя еще спокойнее. Подражая своему учителю, он спросил совсем лаконично:
— Итак?
Павло Иванович вытер лоб рукавом пиджака.
— Хорошо... Непременно...
Друзь снова подошел к внутреннему телефону, решительно снял трубку.
— Мужское отделение... Женя? Нового больного — его зовут Василь Максимович Черемашко — поместите в четвертую палату... Совершенно верно, в мою...'Через несколько минут я поднимусь к вам и сделаю все нужные указания.
Трубку он повесил с таким чувством, словно взял старт для бега на длинную дистанцию.
Перо в руке Марии Степановны застыло. Она еще ниже склонилась над историей болезни. Чтобы дежурный ординатор осмелился положить к себе больного не своего профиля — такого здесь еще не случалось.
Но это пустяки по сравнению с тем, что придется выдержать Друзю завтра утром!
Ну и пусть! Утро вечера мудренее.
Впрочем, одно ясно и сейчас: завтра Друзь не будет таким, каким был полчаса тому назад. Завтра ему придется действовать, как шахматисту в жестоком цейтноте. Пусть так. Пусть начнется всемирный потоп, пусть Федор Ипполитович выгонит его, Друзя, из клиники, но Черемашко в четвертой палате останется и получит от института все, что тот обязан ему дать!
Друзь со спокойной совестью будет смотреть в глаза Василю Максимовичу. И Татьяна Федоровна ни одного слова из тех, которые сказала ему сегодня, больше повторить не посмеет.
Свет в палатах погас около десяти.
Молчал телефон.
Не заглядывали дежурные медсестры из других отделений, чтобы скоротать однообразие ночного дежурства.
Женя погасила свет и на своем столике. Горела лишь слабенькая лампочка под потолком. Длинный коридор заполнился сумраком. Неслышно сновала по нему тетя Тося, немолодая няня: то вытирала пыль, то ненадолго исчезала в палатах.
Думам Жени ничто не мешало.
Им, этим думам, пора бы угомониться. А они сегодня колючие, почему-то неспокойно от них на душе...
Телефон зазвонил после полуночи.
Дежурный врач предупреждал медсестру мужского отделения: через несколько минут к ней доставят новенького; состояние его можно считать удовлетворительным* ему надо сделать инъекцию морфина, так как из-за болей в брюшной полости он не спал несколько суток. Что с ним делать дальше, об этом Друзь скажет позже.
Новенького санитар привез в половине первого.
Больной лежал на высокой коляске, опираясь на почти,— с любопытством приглядывался ко всему. Он мало был похож на совсем немощного, каким описал его Друзь. Обыкновенный пожилой человек. Правда, давно не бритый. Но еще не седой.
Когда коляска остановилась перед четвертой палатой, новенький попытался сойти с нее самостоятельно, но его подхватили сильные мужские руки, ноги ему поддержала медсестра, и вот он уже в палате, на койке. Сделав новичку инъекцию, Женя осторожно укрыла его, подоткнула одеяло под бока, пожелала спокойной ночи. Но из палаты вышла, лишь когда дыхание больного стало ровнее.
И увидела, что Друзь сидит за ее столиком. Палкой, как костылем, подпер плечо, к уху прижал телефонную трубку.
Женя услышала:
— Как только машина подойдет, позвоните сюда. Раненую разденьте — и сразу в операционную.
Лоб Сергея Антоновича пересекли глубокие морщины. Женю он заметил, лишь когда она подошла к столику.
— А, это вы...— Друзь положил трубку.— Ну как?
— Вы о новеньком? — сухо откликнулась Женя.
Морщины на лбу Друзя стали глубже.
— Повторяю: его зовут Василь Максимович Черемашко. И прошу вас не забывать об этом: больному нельзя ежеминутно напоминать, что он болен.
Женя покраснела. С подобным напоминанием Друзь мог к ней не обращаться. Это было здесь общим правилом. А вот ему» следовало бы знать, что дежурный врач должен встать, когда к нему подходит даже санитарка.
— Василь Максимович уснул,— сказала она.
— Это хорошо...
Друзь подпер голову рукою, закрыл глаза. И Жене начало казаться, что он говорит не ей, а беседует сам с собой.
— Черемашко во что бы то ни стало должен выспаться... Я очень боюсь за него. Привезли его с парезом кишечника, почти в коллапсе. Есть несколько болезней с такими грозными симптомами. Какая же у него?.. Если коллапс наступит снова, справитесь ли вы? С минуты на минуту должны привезти опасно раненную, я буду в операционной, помочь вам не смогу.— Друзь придвинул к Жене клочок бумаги: — Это вам памятка: позвонить Марии Степановне, узнать группу крови Черемашко. И телефон Вадика... извините, Вадима Григорьевича Ковали- шина. Вы его, думаю, знаете.
Еще бы Жене не знать чуть ли не самого навязчивого претендента на ее внимание! С первого ее появления здесь он начал приставать с путаными проповедями на этические, общеобразовательные и общественно-политические темы. И хоть Женя не раз прозрачно намекала — никакой разницы между ним и телеграфным столбом она не видит,— Вадик не терял надежды, что изо всех своих рыцарей она непременно выделит его.
Какие способности разглядел Друзь у Вадика, этого никто в клинике не знает.
— Как только вы увидите,— продолжал дежурный врач, так и не открыв глаз,— что камфора, грелка, кислород не помогают, немедленно вызывайте Вадима Григорьевича и берите у Марии Степановны кровь для переливания. Ковалишин живет недалеко, примчится моментально. Я его предупредил. Он уже не спит и не заснет — всю ночь будет ждать вашего звонка.
Женя возмущенно выпрямилась:
— Сергей Антонович!
— Извините мне эту шутку, Женя. Мне казалось, что Вадику не на что надеяться. Но если вы... я очень рад за вас обоих.— Он открыл глаза и с не очень веселой улыбкой посмотрел на девушку.— Я не думал, что у вас зоркие глаза. Но если вы разглядели в Вадике его настоящую суть...
Неужели Сергею Антоновичу так дорого счастье Вадика? А свое?
— Все будет сделано,— послушно пообещала Женя.
Друзь кивнул, и взгляд его стал отсутствующим. Кажется, не только больной его беспокоит. Взять к себе в палату человека, ничего общего с твоими больными не имеющего,— за такое своевольство его по головке не погладят.
И у Жени вырвалось совсем не то, что она хотела сказать:
— Ну зачем вы положили Черемашко в свою палату?
Друзь нахмурился. Но на Женю взглянул так, будто
перед ним не молоденькая сестра, а человек, способный что-то посоветовать, чем-то помочь.
— Причин много.— Он оперся на стол обоими локтями, словно трудно ему стало сохранять равновесие.— Я боюсь, что завтра... завтра Василь Максимович будет приговорен к смерти.
Девушка отпрянула.
— Приговорен? Кем?
Высказанное вслух им самим, испуганно повторенное Женей, предположение это показалось Друзю совсем ужасным. Он с трудом встал. Остановился против Жени, всей тяжестью навалившись на палку. И заговорил с невеселой иронией:
— Какие же мы с вами робкие и сентиментальные... Пришли вы сюда недавно, но видели здесь, вероятно, не одну смерть. А обо мне и говорить нечего. А испугались мы одинаково... Для вас ведь Василь Максимович чужой человек...
— А для вас?
— Я-—Друзь ссутулился еще больше. И вдруг заторопился:— Правильно, Черемашко надо было поместить
в ваши палаты. Правильно, до Самойла Евсеевича мне далеко, я не гожусь ему и в подмастерья. Правильно, мне завтра влетит. Но я обрадуюсь, если Самойло Евсеевич докажет, что мой поступок своеволие... и возьмет Черемашко к себе... А если не возьмет? А если скажет: лет через двадцать или сто, когда медицина научится воскрешать мертвых, тогда пожалуйста,—что в таком случае?
Женя почувствовала себя не совсем уверенно: вечером сухарь сухарем, готовый удалить с дежурства медсестру за пустяковую неточность в ответе, а ночью с той же сестрой заговорил как с близким другом.
Но то, что он сказал о Евецком, задело Женю.
— Значит, и вы полагаете, что Самойло Евсеевич лечит только тех, кто и без него выздоровеет?
Друзь сердито сдвинул брови.
— Я ничего не полагаю, Женя. Я с радостью отдам Черемашко заведующему нашим отделением, если он скажет «да». Но он так не окажет. Бот увидите... Я точно не знаю, что с Черемашко. Его болезнь очень запущена. Не знаю, переживет ли он завтрашнюю ночь. По-видимому, утром ему придется лечь на операционный стол. Возможно, операция убедит нас, что Василь Максимович безнадежен. Тогда единственное, что мы сможем,— это позаботиться, чтобы он скончался без лишних мук. Ну, а если он уже лежит в моей палате, то эту печальную миссию охотно поручат мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17