..
Надийка гордо вскинула голову.
— Ну, мы еще посмотрим, не добьюсь ли я большего.
Игорь провел рукой по волосам жены.
— Но ведь и я не собираюсь спотыкаться. В институте буду действовать так, как подскажет мне совесть.-— Глубокая складка пересекла его лоб.— Не надо пугать меня распутьем из сказки. А то мне начинает казаться, что ты подбиваешь меня на не очень достойный компромисс с самим собой... Запомни, пожалуйста, никогда в жизни...
Жена прижала к его губам ладонь.
— Игорек, ты снова нервничаешь. Так нельзя, мой родной.— Она попыталась разгладить складку на его лбу.— Ты дал мне слово, что в первые дни ты ничего предпринимать...
— А если я завтра увижу...
Снова теплая рука зажала Игорю рот.
— Мало ли что может померещиться тебе завтра. Ты вспомни, сколько раз ты повторял: «Первые дни после нашего приезда, что бы ни случилось, я буду таким терпеливым и сдержанным, каким ты меня не видела». Я знаю: один неправильный шаг — и все полетит кувырком. Я осталась бы дома, если бы ты не пообещал мне, что прежде всего ты посоветуешься с Ольгой Яковлевной, сестрой, своим другом... и со мной. Ведь об отце своем ты ничего теперь, в сущности, не знаешь...
Надийка очень терпеливо напоминала Игорю его собственные слова. И он смущенно согласился:
— Конечно, ты права... И волноваться тебе надо поменьше... Все, что я обещал...
— ...ты забудешь еще до рассвета,—закончила вместо него Надийка.— Ну что ж, придется мне каждый день напоминать тебе об этом. Или ежедневно провожать
тебя в институт, ни на шаг не отходить от тебя даже там...
— А если отец вдруг набросится на меня?
Надийка ответила не задумываясь:
— Попроси его как можно вежливее предъявить свои претензии тем, кто послал тебя к нему на стажировку.
Говорила Надийка очень уверенно, но столько было в ней беспокойства за своего мужа.,. И ее тепло Игорь ощущал не только локтем, оно как бы переливалось в него.
— Не дай ни одного повода для придирок, слышишь?—продолжала она.— Одним словом, поступай так, как мы условились, и — вот увидишь! — еще на этой неделе вы оба обниметесь и расцелуетесь!
Игорь невольно улыбнулся.
— Ну и хвастунья ты у меня.,
Надийка спрятала от мужа лицо. Наверно, всю красу свою отдала ему Ольга Яковлевна — темные волнистые волосы, тонкий нос, крепко сжатый рот, упрямый подбородок и —ясную голову. Надийка не помнит случая, чтобы ее Игорь оплошал. Только с отцом у него неладно. Но если он не даст профессору Шостенко повода для новой вспышки, то профессор непременно увидит, что хирург из его сына может выйти превосходный.
— Нет, я не хвастаюсь,— убежденно сказала Надийка.— Я хочу счастья тебе и себе. Твоя мама не однажды рассказывала мне о своей молодости... Если ты не споткнешься, то я сделаю для тебя больше, чем она когда-то сделала для твоего отца. Вот и все.
И снова спрятала лицо на груди Игоря.
Пока поезд, подъезжая к какой-то станции, не замедлил ход, Игорь не шевельнулся. Это очень хорошо, когда жена хочет для тебя многого. Но почему на душе у Игоря по-прежнему тревожно?
Удивительно прошел остаток ночи...
Самым приятным было то, что исчезла тупая боль, которая вот уже три недели терзает Василя Максимовича. Казалось даже, что он, человек совсем не худощавый, стал невероятно легким — стоит кончиком пальца
оттолкнуться от койки, и он поплывет по воздуху, как пушинка одуванчика. Но не хочется ему шевелить пальцем.
Сон так и не пришел. Василь Максимович лишь притворился, что спит.
К чему доставлять этой ласковой красавице лишние хлопоты?
Время от времени приоткрывая глаза, Василь Максимович сначала видел перед собой только неясный четырехугольник раскрытых дверей,— палату скрывала от него густая тьма. Затем как будто начало светать, стали видны койки и спящие на них люди. А еще немного спустя совсем посветлело: даже лица спящих можно было разглядеть. Но сейчас это ни к чему: с соседями Василь Максимович познакомится утром.
И то хорошо, что, неожиданно увидев свою жену и младшего сына, старый мастер обрадовался, но не удивился. Стоят Софья и Мишко на пороге, боятся потревожить спящих —ну и пусть постоят.
У Мишка в глазах ни капельки страха: он верит, что в этой клинике с болезнью отца справятся быстро. Хороший парень. Ему семнадцатый, но он уже не мальчик,— вон как решительно, с чувством собственного достоинства, но и с уважением к старшим, заявил час тому назад о своем праве на самостоятельность. А Василь Максимович опасался было: младшенького, своего любимца, Софья будет держать в пеленках дольше, чем старших.
Она часто повторяет:
— Старшие — теперь это твои, Василь, дети. Мать им уже ни к чему. А Мишко — еще мой.
Пришла, видно, пора и Мишку ускользнуть из ее рук... На жену Василь Максимович поглядывает прищурившись. Еще заметит старая, что чем дальше, тем больше гордится ею муж (а старый мастер всю жизнь скрывал это от жены), и еще крепче подчинит его своей власти. Софья такая: протяни ей палец — она так схватит, что и не вырвешься. И здесь она чувствует себя хозяйкой: оглядывает палату, словно все от нее зависит.
Красавицей Софья не была и в молодости. Но хоть и немало с тех пор годков улетело, она все еще статная. Не скажешь, что ей уже сорок восьмой: ни единого седого волоса, а в темных глазах столько задора—улыбнется кому-нибудь, так тому обязательно захочется ус подкрутить.
И разве только это!
Пятьдесят два года прожил на свете Василь Максимович, а такого характера, как у Софьи, не встречал. Всюду она чувствует себя полной хозяйкой. Никому не сказала грубого слова, со всеми мягкая, приветливая. А вот же ни соседи, ни знакомые, ни старые друзья — никто не позволит себе быть с нею запанибрата. Все при ней ведут себя так, как будто за ними следит суровый, хотя и доброжелательный, церемониймейстер.
Ни разу Софья не замахнулась на детей. Но и сегодня каждое ее слово закон даже для старших, уже «отцовских». Легких законов у нее нет. Чтобы подчиняться им, страха маловато, нужно любить и уважать законодателя.
Подчиняется ее законам и Василь Максимович, хотя жена от него этого как будто бы не требует...
Кажется, та, кого Василь Максимович видит сейчас, не совсем та Софья.
Если бы его жена очутилась здесь, она бы не палатой интересовалась, не о том бы думала, как тут свой порядок навести, а прежде всего заглянула бы мужу в глаза. Нет, ничего бы ее не испугало, но возле Василя Максимовича сразу засуетились бы и врачи, и медсестры, даже Павло Иванович примчался бы.
Удивительно спокойна эта Софья. Она как бы не замечает, что муж даже приоткрыть глаз не может, и всем своим видом стремится показать, будто' так и должно быть. Чтобы Василь, упаси боже, не заговорил с нею, она отступила в дальний угол и сына потянула за собой.
А может быть...
Год тому назад Василь Максимович случайно подслушал разговор Софьи с соседом, человеком неплохим, но весьма склонным выпить сверх положенного. Сосед приплел к чему-то, что Василь Максимович тоже, мол, не проносит мимо рта хорошей чарки, но никто ему этим глаза не колет, от всех ему только почет. Софья тогда сказала:
— А вы видели моего Василя хоть раз пьяным? А почет— за свои полсотни лет он сделал столько, сколько вы
за сто не сделаете. И дети мои на отца похожи все как один.
Чтобы муж не напомнил ей об этом, не сказал в шутку: не третью же, дескать, мне жизнь начинать, пора и честь знать, и меру,— вот чего остерегается Софья, не по душе ей такие шутки...
Пусть посидит с сыном, пока Василь Максимович наберется сил...
Нет, это не сон, не бред и не воспоминания. Жена, с которой он прожил почти тридцать лет, те, кому дал жизнь, разве они не все время с тобой? Разве сможешь ты отделить себя от них хотя бы на минуту?
Глаза Василя Максимовича плотно закрыты. И все- таки он увидел, что не только Софья и Мишко в палате— собрались здесь все его сыновья и дочери. Подчиняясь молчаливому приказу матери, они сели рядом с ней. Олекса и Микола по одну руку, Ганна и Маруся — по другую. И не уйдут отсюда, пока не поговорят с отцом.
Дождутся! У Василя Максимовича есть что сказать- каждому...
Олекса, первенец, наклонился вперед, укоризненно покачал головой, вот-вот, кажется, промолвит:
— Эх, батька, до чего же не вовремя вы захворали: как раз перед Двадцатым съездом. А ведь ваши хлопцы снова пошли круто вверх и снова всех нас тянут за собой. Трудновато им без вас. Да и нам не легко.
Напрасно Олекса беспокоится. Без отцовского совета ни он отсюда не уйдет, ни Микола, ни Ганна с Марусей. Найдется слово и для Мишка. Не забудет Василь Максимович и хлопцев из своего цеха.
Такое настало теперь время —и дышится привольнее, и острее стал интерес ко всему, работается радостнее, и чем дальше, тем сильнее веришь, что ты, твои сыны и дочери, все хлопцы твоей смены так высоко взлетят, как никогда еще не взлетали. Ведь не только твои глаза стали более зоркими. Не только ты яснее видишь путь к завтрашнему дню. Этот путь стал как будто круче? Зато прямее,— значит, короче. А от таких, как Василь Максимович, от его детей и заводских хлопцев зависит, чтобы превратился он в широкое шоссе... Через три недели соберется Двадцатый съезд партии. С каким нетерпением ждут его все! Сколько надежд связано с ним! И они непременно оправдаются, ибо партийный съезд — завершение подъема на новый перевал, с которого ясно видно, к чему именно каждому нужно приложить разум и руки, чтобы скорее завершить постройку того, что называется величественным словом — коммунизм.
Досадно, что именно в это время хворь уложила тебя на больничную койку. Дезертиром, конечно, тебя считать не будут. И хлопцы твои залезть в долги тебе не позволят— возьмут на себя твою часть работы. И дети к фамилии Черемашко кроме отцовской прибавят и свою славу.
Не всем дано такое счастье — оставить после себя таких, как Олекса, Микола, Ганна, Маруся и Мишко.
Олексе идет двадцать шестой, а его с уважением приветствует и старшее поколение, так как нет в городе фрезеровщика, который не слышал бы о молодом Черемашко: он из тех, кто за одну жизнь проживет две. В «Правде» об Олексе еще не писали, но Василь Максимович знает: рано или поздно Олекса опередит отца. Так и надо! Снова бы пахали сохами, на волах возили бы соль из Крыма, а то и заросла бы земля чертополохом, если бы дети не опережали родителей... И Олекса положил начало новому поколению Черемашко: отца и мать порадовал вторым внуком, а мир еще одним рабочим человеком. Приятно, когда знаешь: роду твоему уже светят зеленые огни до сотой годовщины Октября.
Второй сын, Микола, ненамного отстает от старшего. Недавно его имя появилось на заводской доске Почета: лучший токарь. Но на этом он не остановится!
И не приходится стыдиться перед людьми за обеих дочерей. Ганна и Маруся не писаные красавицы, не модницы, не вертихвостки. Но когда они идут по улице, редкий юноша на них не оглянется.
Ганна учится в консерватории: уверяют, что голос у нее поразительной красоты. Но про род свой она и на оперной сцене не забудет.
Маруся после школы вслед за отцом и старшими братьями пошла на электромеханический, работает обмотчицей. Не девичий у нее характер: осенью поступила в заочный политехнический,— глядишь, станет инженером.
Радует родителей и Мишко. Летом он окончит десятилетку, а с восьмого класса мечтает об университете, о
физико-математическом факультете. Так что появится в роду Черемашко свой ученый теоретик...
Олекса сейчас самый нетерпеливый. Ему, должно быть, нужно от отца больше, чем братьям и сестрам. Эти три недели он был связным между Василем Максимовичем и его сменой. И если старший мастер ничего ему не поручит, так все, кому нужен староста самой передовой смены, явятся сюда. Что ж, пусть приходят. Уж очень соскучился по своим хлопцам сменный мастер.
И хлопцы пришли.
Василь Максимович увидел вдруг, как много народу столпилось вокруг его койки. Даже Софью и детей среди них найдешь не сразу. Только Олекса подошел к отцу ближе.
Людей этих Василь Максимович знает давно. Здесь почти все его ученики — и те, кто и сейчас работает с ним вместе, кто завоевывал славу его смене; и те, с кем разлучила его жизнь; и те, кто все еще делится с учителем своими успехами, а то и совета попросит. Увидел и стариков, которые когда-то делились с ним своими секрета-» ми, сделали из него настоящего человека. И давних дружков узнал, ныне заслуженных слесарей, токарей, кузнецов, а то и участковых или цеховых мастеров, с которыми всю жизнь соревновался: когда-то не отставал, а теперь шагает далеко впереди, хотя секретов своих ни от кого не прячет — приходи, учись.
Все они смотрят на него с укором. И Василь Максимович как будто слышит их голоса:
— Дорогой ты наш, да что ж это с тобой?
— Таким героем всегда был...
— Никакая беда к тебе не подбиралась...
— В такие годы удирать из нашей компании? Да кто тебе позволит!
— Ты каждому вот как нужен...
Улыбнулся бы Василь Максимович этим дружеским упрекам. Но и на это нет сил. Да и кто улыбкам верит? Делом надо показать, что и болезнь Василю Черемашко соли на хвост не насыпала.
Все столпились за спиной Олексы. Хоть и работает он в другом цехе, но каждый день приносит отцу новости от его хлопцев, а им передает от отца советы и напоминания. Правда, кое-кто из них навещал больного.
Вчера утром к Василю Максимовичу приходил Гнат Комишан, недавно его самый способный ученик, а сейчас заместитель. Новости принес — лучших не надо. Оборудование для новых уральских и днепродзержинских домен и мартенов сдано досрочно, а в субботу об этом напечатано даже в «Правде». Нет, не сдаст своих позиций смена знатного мастера!.. Тем более что поручено ей трудное, но очень почетное задание — сборка моторов для металлургического завода в Индии.
Еще и двух дней не прошло после этой беседы. И один из этих дней выходной. Что же случилось? Почему насупился Олекса? Почему Гнат такой растерянный? Не приснилось ли им обоим, что Василь Максимович пролежит здесь неделю, а то и две? Как бы, мол, не начали наступать смене на пятки... Ну, а если такая мыслишка у хлопцев появится, обязательно жди мороки.
Приятно, конечно, тешить себя тем, что без тебя и вода не святится. Но если испугался чего-нибудь Гнат, надо задать ему предупредительную, так сказать, взбучку. А вместе с ним и Олексе, чтобы обо всем докладывал отцу правдиво.
Оба, ясное дело, начнут бить себя кулаками в грудь. Олекса будет клясться:
— Ничего не скрывал. Да и не такой у тебя, батька, в смене народ, чтобы струсить.
А Гнат начнет уверять:
— Трудно мне без вас, Василь Максимович. Боюсь, как выздоровеете, столько пыли придется вам из меня выколотить... Чтобы хоть на один процент уменьшился разрыв между нами и теми, кого мы. за собой тянем,-— об этом и говорить не стоит. Не увеличивается тот разрыв — вот что мне спать не дает.
Значит, разговора об этом сегодня не будет...
. То ли внезапно потемнело в палате, то ли воздух здесь стал плотнее? Или дышать нету сил?
Что бы там ни. было, а Василь Максимович должен преодолеть эту немыслимую слабость. Для каждого готово у него нужное слово. Вот только вздохнет...
Почему все так нетерпеливы? Вплотную придвинулись, наклонились над ним — совсем нечем дышать. Неужели не понимают, что надо им расступиться — иначе он не .сможет вздохнуть полной грудью, ничего не сможет сказать...
Если бы Женю спросили, как прошел остаток ночи, она припомнила бы каждую мелочь, хоть и казалось ей, что случилось это не с ней, а с кем-то посторонним.
Прибежав в палату, Женя долго не могла нащупать кнопку настольной лампы.
Когда же наконец вспыхнул свет, Ковалишин уже держал Черемашко за руку. Но пальцы Вадика дрожали совсем не там, где слушают пульс, а на лбу блестели мелкие капельки.
Больной, лежал на левом боку, почти доставал коленями подбородок. Одеяло сползло на пол. А когда Женя дотронулась до второй руйи Черемашко, чуть не отдернула свою. Рука у больного была холодная, ногти на ней начали синеть. Изо рта с трудом вырывалось прерывистое, учащенное дыхание.
Мгновенно вылетело из головы все, что Женя знала, о чем так уверенно вчера рассуждала с дежурным врачом. Впервые в жизни она держала руку человека, который вот-вот вздохнет в последний раз.
Будто издалека донеслось:
— Кислород!
Женя машинально оглянулась на голос. Но что означает это слово, не вспомнила. Не узнала и того, кто одной рукой нашел-таки пульс у Василя Максимовича, а другой прижимал мембрану фонендоскопа к его груди.
— Вы что, оглохли? — зашипел этот человек на Женю.— Кислород! И камфору! Сию секунду, черт вас побери!
Василь Максимович застонал — тем протяжным, хриплым стоном, когда человека душит кошмар.
Женю словно ветром выдуло из палаты.
Мигом она принесла шприц с камфорой и подушку с кислородом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Надийка гордо вскинула голову.
— Ну, мы еще посмотрим, не добьюсь ли я большего.
Игорь провел рукой по волосам жены.
— Но ведь и я не собираюсь спотыкаться. В институте буду действовать так, как подскажет мне совесть.-— Глубокая складка пересекла его лоб.— Не надо пугать меня распутьем из сказки. А то мне начинает казаться, что ты подбиваешь меня на не очень достойный компромисс с самим собой... Запомни, пожалуйста, никогда в жизни...
Жена прижала к его губам ладонь.
— Игорек, ты снова нервничаешь. Так нельзя, мой родной.— Она попыталась разгладить складку на его лбу.— Ты дал мне слово, что в первые дни ты ничего предпринимать...
— А если я завтра увижу...
Снова теплая рука зажала Игорю рот.
— Мало ли что может померещиться тебе завтра. Ты вспомни, сколько раз ты повторял: «Первые дни после нашего приезда, что бы ни случилось, я буду таким терпеливым и сдержанным, каким ты меня не видела». Я знаю: один неправильный шаг — и все полетит кувырком. Я осталась бы дома, если бы ты не пообещал мне, что прежде всего ты посоветуешься с Ольгой Яковлевной, сестрой, своим другом... и со мной. Ведь об отце своем ты ничего теперь, в сущности, не знаешь...
Надийка очень терпеливо напоминала Игорю его собственные слова. И он смущенно согласился:
— Конечно, ты права... И волноваться тебе надо поменьше... Все, что я обещал...
— ...ты забудешь еще до рассвета,—закончила вместо него Надийка.— Ну что ж, придется мне каждый день напоминать тебе об этом. Или ежедневно провожать
тебя в институт, ни на шаг не отходить от тебя даже там...
— А если отец вдруг набросится на меня?
Надийка ответила не задумываясь:
— Попроси его как можно вежливее предъявить свои претензии тем, кто послал тебя к нему на стажировку.
Говорила Надийка очень уверенно, но столько было в ней беспокойства за своего мужа.,. И ее тепло Игорь ощущал не только локтем, оно как бы переливалось в него.
— Не дай ни одного повода для придирок, слышишь?—продолжала она.— Одним словом, поступай так, как мы условились, и — вот увидишь! — еще на этой неделе вы оба обниметесь и расцелуетесь!
Игорь невольно улыбнулся.
— Ну и хвастунья ты у меня.,
Надийка спрятала от мужа лицо. Наверно, всю красу свою отдала ему Ольга Яковлевна — темные волнистые волосы, тонкий нос, крепко сжатый рот, упрямый подбородок и —ясную голову. Надийка не помнит случая, чтобы ее Игорь оплошал. Только с отцом у него неладно. Но если он не даст профессору Шостенко повода для новой вспышки, то профессор непременно увидит, что хирург из его сына может выйти превосходный.
— Нет, я не хвастаюсь,— убежденно сказала Надийка.— Я хочу счастья тебе и себе. Твоя мама не однажды рассказывала мне о своей молодости... Если ты не споткнешься, то я сделаю для тебя больше, чем она когда-то сделала для твоего отца. Вот и все.
И снова спрятала лицо на груди Игоря.
Пока поезд, подъезжая к какой-то станции, не замедлил ход, Игорь не шевельнулся. Это очень хорошо, когда жена хочет для тебя многого. Но почему на душе у Игоря по-прежнему тревожно?
Удивительно прошел остаток ночи...
Самым приятным было то, что исчезла тупая боль, которая вот уже три недели терзает Василя Максимовича. Казалось даже, что он, человек совсем не худощавый, стал невероятно легким — стоит кончиком пальца
оттолкнуться от койки, и он поплывет по воздуху, как пушинка одуванчика. Но не хочется ему шевелить пальцем.
Сон так и не пришел. Василь Максимович лишь притворился, что спит.
К чему доставлять этой ласковой красавице лишние хлопоты?
Время от времени приоткрывая глаза, Василь Максимович сначала видел перед собой только неясный четырехугольник раскрытых дверей,— палату скрывала от него густая тьма. Затем как будто начало светать, стали видны койки и спящие на них люди. А еще немного спустя совсем посветлело: даже лица спящих можно было разглядеть. Но сейчас это ни к чему: с соседями Василь Максимович познакомится утром.
И то хорошо, что, неожиданно увидев свою жену и младшего сына, старый мастер обрадовался, но не удивился. Стоят Софья и Мишко на пороге, боятся потревожить спящих —ну и пусть постоят.
У Мишка в глазах ни капельки страха: он верит, что в этой клинике с болезнью отца справятся быстро. Хороший парень. Ему семнадцатый, но он уже не мальчик,— вон как решительно, с чувством собственного достоинства, но и с уважением к старшим, заявил час тому назад о своем праве на самостоятельность. А Василь Максимович опасался было: младшенького, своего любимца, Софья будет держать в пеленках дольше, чем старших.
Она часто повторяет:
— Старшие — теперь это твои, Василь, дети. Мать им уже ни к чему. А Мишко — еще мой.
Пришла, видно, пора и Мишку ускользнуть из ее рук... На жену Василь Максимович поглядывает прищурившись. Еще заметит старая, что чем дальше, тем больше гордится ею муж (а старый мастер всю жизнь скрывал это от жены), и еще крепче подчинит его своей власти. Софья такая: протяни ей палец — она так схватит, что и не вырвешься. И здесь она чувствует себя хозяйкой: оглядывает палату, словно все от нее зависит.
Красавицей Софья не была и в молодости. Но хоть и немало с тех пор годков улетело, она все еще статная. Не скажешь, что ей уже сорок восьмой: ни единого седого волоса, а в темных глазах столько задора—улыбнется кому-нибудь, так тому обязательно захочется ус подкрутить.
И разве только это!
Пятьдесят два года прожил на свете Василь Максимович, а такого характера, как у Софьи, не встречал. Всюду она чувствует себя полной хозяйкой. Никому не сказала грубого слова, со всеми мягкая, приветливая. А вот же ни соседи, ни знакомые, ни старые друзья — никто не позволит себе быть с нею запанибрата. Все при ней ведут себя так, как будто за ними следит суровый, хотя и доброжелательный, церемониймейстер.
Ни разу Софья не замахнулась на детей. Но и сегодня каждое ее слово закон даже для старших, уже «отцовских». Легких законов у нее нет. Чтобы подчиняться им, страха маловато, нужно любить и уважать законодателя.
Подчиняется ее законам и Василь Максимович, хотя жена от него этого как будто бы не требует...
Кажется, та, кого Василь Максимович видит сейчас, не совсем та Софья.
Если бы его жена очутилась здесь, она бы не палатой интересовалась, не о том бы думала, как тут свой порядок навести, а прежде всего заглянула бы мужу в глаза. Нет, ничего бы ее не испугало, но возле Василя Максимовича сразу засуетились бы и врачи, и медсестры, даже Павло Иванович примчался бы.
Удивительно спокойна эта Софья. Она как бы не замечает, что муж даже приоткрыть глаз не может, и всем своим видом стремится показать, будто' так и должно быть. Чтобы Василь, упаси боже, не заговорил с нею, она отступила в дальний угол и сына потянула за собой.
А может быть...
Год тому назад Василь Максимович случайно подслушал разговор Софьи с соседом, человеком неплохим, но весьма склонным выпить сверх положенного. Сосед приплел к чему-то, что Василь Максимович тоже, мол, не проносит мимо рта хорошей чарки, но никто ему этим глаза не колет, от всех ему только почет. Софья тогда сказала:
— А вы видели моего Василя хоть раз пьяным? А почет— за свои полсотни лет он сделал столько, сколько вы
за сто не сделаете. И дети мои на отца похожи все как один.
Чтобы муж не напомнил ей об этом, не сказал в шутку: не третью же, дескать, мне жизнь начинать, пора и честь знать, и меру,— вот чего остерегается Софья, не по душе ей такие шутки...
Пусть посидит с сыном, пока Василь Максимович наберется сил...
Нет, это не сон, не бред и не воспоминания. Жена, с которой он прожил почти тридцать лет, те, кому дал жизнь, разве они не все время с тобой? Разве сможешь ты отделить себя от них хотя бы на минуту?
Глаза Василя Максимовича плотно закрыты. И все- таки он увидел, что не только Софья и Мишко в палате— собрались здесь все его сыновья и дочери. Подчиняясь молчаливому приказу матери, они сели рядом с ней. Олекса и Микола по одну руку, Ганна и Маруся — по другую. И не уйдут отсюда, пока не поговорят с отцом.
Дождутся! У Василя Максимовича есть что сказать- каждому...
Олекса, первенец, наклонился вперед, укоризненно покачал головой, вот-вот, кажется, промолвит:
— Эх, батька, до чего же не вовремя вы захворали: как раз перед Двадцатым съездом. А ведь ваши хлопцы снова пошли круто вверх и снова всех нас тянут за собой. Трудновато им без вас. Да и нам не легко.
Напрасно Олекса беспокоится. Без отцовского совета ни он отсюда не уйдет, ни Микола, ни Ганна с Марусей. Найдется слово и для Мишка. Не забудет Василь Максимович и хлопцев из своего цеха.
Такое настало теперь время —и дышится привольнее, и острее стал интерес ко всему, работается радостнее, и чем дальше, тем сильнее веришь, что ты, твои сыны и дочери, все хлопцы твоей смены так высоко взлетят, как никогда еще не взлетали. Ведь не только твои глаза стали более зоркими. Не только ты яснее видишь путь к завтрашнему дню. Этот путь стал как будто круче? Зато прямее,— значит, короче. А от таких, как Василь Максимович, от его детей и заводских хлопцев зависит, чтобы превратился он в широкое шоссе... Через три недели соберется Двадцатый съезд партии. С каким нетерпением ждут его все! Сколько надежд связано с ним! И они непременно оправдаются, ибо партийный съезд — завершение подъема на новый перевал, с которого ясно видно, к чему именно каждому нужно приложить разум и руки, чтобы скорее завершить постройку того, что называется величественным словом — коммунизм.
Досадно, что именно в это время хворь уложила тебя на больничную койку. Дезертиром, конечно, тебя считать не будут. И хлопцы твои залезть в долги тебе не позволят— возьмут на себя твою часть работы. И дети к фамилии Черемашко кроме отцовской прибавят и свою славу.
Не всем дано такое счастье — оставить после себя таких, как Олекса, Микола, Ганна, Маруся и Мишко.
Олексе идет двадцать шестой, а его с уважением приветствует и старшее поколение, так как нет в городе фрезеровщика, который не слышал бы о молодом Черемашко: он из тех, кто за одну жизнь проживет две. В «Правде» об Олексе еще не писали, но Василь Максимович знает: рано или поздно Олекса опередит отца. Так и надо! Снова бы пахали сохами, на волах возили бы соль из Крыма, а то и заросла бы земля чертополохом, если бы дети не опережали родителей... И Олекса положил начало новому поколению Черемашко: отца и мать порадовал вторым внуком, а мир еще одним рабочим человеком. Приятно, когда знаешь: роду твоему уже светят зеленые огни до сотой годовщины Октября.
Второй сын, Микола, ненамного отстает от старшего. Недавно его имя появилось на заводской доске Почета: лучший токарь. Но на этом он не остановится!
И не приходится стыдиться перед людьми за обеих дочерей. Ганна и Маруся не писаные красавицы, не модницы, не вертихвостки. Но когда они идут по улице, редкий юноша на них не оглянется.
Ганна учится в консерватории: уверяют, что голос у нее поразительной красоты. Но про род свой она и на оперной сцене не забудет.
Маруся после школы вслед за отцом и старшими братьями пошла на электромеханический, работает обмотчицей. Не девичий у нее характер: осенью поступила в заочный политехнический,— глядишь, станет инженером.
Радует родителей и Мишко. Летом он окончит десятилетку, а с восьмого класса мечтает об университете, о
физико-математическом факультете. Так что появится в роду Черемашко свой ученый теоретик...
Олекса сейчас самый нетерпеливый. Ему, должно быть, нужно от отца больше, чем братьям и сестрам. Эти три недели он был связным между Василем Максимовичем и его сменой. И если старший мастер ничего ему не поручит, так все, кому нужен староста самой передовой смены, явятся сюда. Что ж, пусть приходят. Уж очень соскучился по своим хлопцам сменный мастер.
И хлопцы пришли.
Василь Максимович увидел вдруг, как много народу столпилось вокруг его койки. Даже Софью и детей среди них найдешь не сразу. Только Олекса подошел к отцу ближе.
Людей этих Василь Максимович знает давно. Здесь почти все его ученики — и те, кто и сейчас работает с ним вместе, кто завоевывал славу его смене; и те, с кем разлучила его жизнь; и те, кто все еще делится с учителем своими успехами, а то и совета попросит. Увидел и стариков, которые когда-то делились с ним своими секрета-» ми, сделали из него настоящего человека. И давних дружков узнал, ныне заслуженных слесарей, токарей, кузнецов, а то и участковых или цеховых мастеров, с которыми всю жизнь соревновался: когда-то не отставал, а теперь шагает далеко впереди, хотя секретов своих ни от кого не прячет — приходи, учись.
Все они смотрят на него с укором. И Василь Максимович как будто слышит их голоса:
— Дорогой ты наш, да что ж это с тобой?
— Таким героем всегда был...
— Никакая беда к тебе не подбиралась...
— В такие годы удирать из нашей компании? Да кто тебе позволит!
— Ты каждому вот как нужен...
Улыбнулся бы Василь Максимович этим дружеским упрекам. Но и на это нет сил. Да и кто улыбкам верит? Делом надо показать, что и болезнь Василю Черемашко соли на хвост не насыпала.
Все столпились за спиной Олексы. Хоть и работает он в другом цехе, но каждый день приносит отцу новости от его хлопцев, а им передает от отца советы и напоминания. Правда, кое-кто из них навещал больного.
Вчера утром к Василю Максимовичу приходил Гнат Комишан, недавно его самый способный ученик, а сейчас заместитель. Новости принес — лучших не надо. Оборудование для новых уральских и днепродзержинских домен и мартенов сдано досрочно, а в субботу об этом напечатано даже в «Правде». Нет, не сдаст своих позиций смена знатного мастера!.. Тем более что поручено ей трудное, но очень почетное задание — сборка моторов для металлургического завода в Индии.
Еще и двух дней не прошло после этой беседы. И один из этих дней выходной. Что же случилось? Почему насупился Олекса? Почему Гнат такой растерянный? Не приснилось ли им обоим, что Василь Максимович пролежит здесь неделю, а то и две? Как бы, мол, не начали наступать смене на пятки... Ну, а если такая мыслишка у хлопцев появится, обязательно жди мороки.
Приятно, конечно, тешить себя тем, что без тебя и вода не святится. Но если испугался чего-нибудь Гнат, надо задать ему предупредительную, так сказать, взбучку. А вместе с ним и Олексе, чтобы обо всем докладывал отцу правдиво.
Оба, ясное дело, начнут бить себя кулаками в грудь. Олекса будет клясться:
— Ничего не скрывал. Да и не такой у тебя, батька, в смене народ, чтобы струсить.
А Гнат начнет уверять:
— Трудно мне без вас, Василь Максимович. Боюсь, как выздоровеете, столько пыли придется вам из меня выколотить... Чтобы хоть на один процент уменьшился разрыв между нами и теми, кого мы. за собой тянем,-— об этом и говорить не стоит. Не увеличивается тот разрыв — вот что мне спать не дает.
Значит, разговора об этом сегодня не будет...
. То ли внезапно потемнело в палате, то ли воздух здесь стал плотнее? Или дышать нету сил?
Что бы там ни. было, а Василь Максимович должен преодолеть эту немыслимую слабость. Для каждого готово у него нужное слово. Вот только вздохнет...
Почему все так нетерпеливы? Вплотную придвинулись, наклонились над ним — совсем нечем дышать. Неужели не понимают, что надо им расступиться — иначе он не .сможет вздохнуть полной грудью, ничего не сможет сказать...
Если бы Женю спросили, как прошел остаток ночи, она припомнила бы каждую мелочь, хоть и казалось ей, что случилось это не с ней, а с кем-то посторонним.
Прибежав в палату, Женя долго не могла нащупать кнопку настольной лампы.
Когда же наконец вспыхнул свет, Ковалишин уже держал Черемашко за руку. Но пальцы Вадика дрожали совсем не там, где слушают пульс, а на лбу блестели мелкие капельки.
Больной, лежал на левом боку, почти доставал коленями подбородок. Одеяло сползло на пол. А когда Женя дотронулась до второй руйи Черемашко, чуть не отдернула свою. Рука у больного была холодная, ногти на ней начали синеть. Изо рта с трудом вырывалось прерывистое, учащенное дыхание.
Мгновенно вылетело из головы все, что Женя знала, о чем так уверенно вчера рассуждала с дежурным врачом. Впервые в жизни она держала руку человека, который вот-вот вздохнет в последний раз.
Будто издалека донеслось:
— Кислород!
Женя машинально оглянулась на голос. Но что означает это слово, не вспомнила. Не узнала и того, кто одной рукой нашел-таки пульс у Василя Максимовича, а другой прижимал мембрану фонендоскопа к его груди.
— Вы что, оглохли? — зашипел этот человек на Женю.— Кислород! И камфору! Сию секунду, черт вас побери!
Василь Максимович застонал — тем протяжным, хриплым стоном, когда человека душит кошмар.
Женю словно ветром выдуло из палаты.
Мигом она принесла шприц с камфорой и подушку с кислородом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17