.. Договорились?
Голос становился все вежливее, а у Жени увеличивалась неприязнь к нему. Таким тоном либеральные аристократки в старинных романах разговаривают с камеристками, или, как их там, компаньонками.
Все-таки Женя согласилась:
— Хорошо:"А что сказать Сергею Антоновичу?
Собеседница, по-видимому, усмехнулась.
— Разве я не сказала, что позвоню ему? Или вам не терпится узнать, кто снабжает сведениями по вопросам культуры вашего ночного принципала?.. Женского любопытства и у меня достаточно. Я, например, не прочь узнать, почему вы так сухо мне отвечаете. Уж не приревновали ли вы ко мне Сергея Антоновича?
Подумаешь, какая остроумная! ' Девушка неслышно перевела дыхание и ответила — во всяком случае, ей так казалось — с большим достоинством:
— Извините, но вы и без моих вопросов столько о себе рассказали — я не знаю, что мне с этим делать.— Она еле удержалась, чтобы не показать трубке язык.— Газету, если найду, передам, будьте спокойны.
— О-о! — проговорила неизвестная так, будто перед ней, выгнув спину, грозно, с поднятой дыбом шерстью, шипел маленький котенок.— Вы мне начинаете нравиться. Мы с вами мило поговорили, не правда ли? Будем же знакомы. Меня зовут Татьяна Федоровна Шостенко. А вас?
Возможно, от этой неожиданности другая девушка и растерялась бы. Но Женя ответила твердо:
— Женя.
— Жовнир?
— Жовнир.
— Я очень рада,— сказала дочь профессора.— Кое- что я о вас слышала. Хотелось бы взглянуть, в самом ли деле вы восьмое чудо мира — в институтском, конечно, масштабе. А пока будьте здоровы.
В телефоне стукнуло.
Женя положила трубку осторожно, словно та могла взорваться.
Какой занимательный разговор!
Неужели этот долговязый ординатор способен на дружеские (а может быть, и более близкие?!) отношения с дочерью самого Федора Ипполитовича? Будет что порассказать завтра медсестрам. Ну конечно, между ними не только дружеские отношения! Иначе дочка профессора не заподозрила бы в Жене соперницу. Неужели в Сергея Антоновича можно влюбиться?
И почему Татьяна Федоровна так настойчиво просила разыскать номер «Радянськой культуры»? Что скажет эта газета Друзю?
Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, Женя направилась в ближайшую палату.
Ей повезло, газета нашлась сразу.
Любопытное будет зрелище: дежурный врач вырвет из рук медсестры газету, его взгляд нетерпеливо забегает по страницам...
Что он будет там искать?
Четыре газетные страницы — немалое пространство. Разбросанные по нему заголовки маловыразительны: сразу и не догадаешься, о чем в этих статьях говорится. Когда Женя второпях начал выхватывать первые попавшиеся строки, издательские дела сразу же перепутались' с вопросами музыки, рецензии на новые спектакли и кинофильмы начали перекликаться с проблемами телевидения. Женя очутилась как бы в крикливой толпе, где не отличишь голос от голоса.
Откинувшись наконец на спинку стула, она увидела, что десять минут прошло, а газета приняла жалкий вид,— даже Друзь догадался бы, что дежурная медсестра искала в ней что-то...
«Радянськую культуру» понесла в физиологическую лабораторию тетя Тося.
Как этот угрюмый ординатор палаты, которую профессор посещает реже других, как этот сухарь мог заметить профессорскую дочку?
И что Татьяна Федоровна нашла в нем?
Эти вопросы занимали Женю весь вечер.
Законы логики она непреложными не считала, и то обстоятельство, что дочери своего высокого шефа она никогда не видела, значения для нее не имело. Разве мало
Женя о ней наслышалась? Разве не все, под чем в местной газете стояла подпись «Т. Шостенко», она прочла? А сколько раз, в скольких вариантах Женя прослушала драматическую историю ее выхода замуж и развода!
На суде, говорят, Татьяна Федоровна вела себя удивительно твердо: мужа своего не замечала, будто бы он не человек, а пустое место. А муж ее... нет, такими не бросаются. И как на суде этот бедняга, забыв о гордости, слезно молил, чтобы она простила ему что-то, прекратила дело о разводе! А после развода бывший муж чуть ли не ежедневно ходил к Татьяне Федоровне на работу, домой, ловил ее на улице. Но она его на порог не пускала. На улице обращалась к милиционеру: «Защитите от хулигана». В чем Шляховой виноват перед нею, об этом так никто и не узнал. Но развелась она совсем не для того, чтобы снова выйти за кого-то, до сих пор живет одна...
А что такое Сергей Антонович Друзь?
Ничего достойного внимания Женя в нем не замечала. Мельком взглянешь на него, и сразу видно,— до чего же он правильный и скучный. Когда он был мальчиком, все соседские матери, должно быть, показывали на него своим детям: вот пример для вас! В школе он, наверно, все десять лет просидел на первой парте с одной единственной мечтой — стать отличником и медалистом. После школы поступил в инженерно-строительный институт, но мечтал не о красоте и уюте человеческого жилья, а о геометрической безукоризненности промышленных сооружений. Учился он там лишь два года. Как ни странно, на фронт в сорок первом он пошел добровольно. Был сапером. Наград не получил и даже до ефрейторского звания не дослужился.
Но солдатом Друзь был недолго.
Осенью сорок третьего года во время наведения переправы через Днепр он был ранен. Из госпиталя не вышел до самой демобилизации.
Почему?
Вот тут в рассказах о нем появляется неясность. Ординатор семнадцатой Фармагей, бывший однокурсник Друзя и протеже Жениного начальника, намекает: Друзь, мол, пришел к выводу, что возвращаться на передний край нет смысла, и упросил кого нужно оставить его «для дальнейшего прохождения службы» в том же госпитале: разве, мол, писарь или санитар делают для победы меньше, чем сапер?
Другие утверждают, что главный врач госпиталя, тогда еще полковник медицинской службы Шостенко, сам не отпустил на фронт рядового Друзя. Выздоровев после очень тяжелого ранения, этот сапер стал как бы живым экспонатом: вот, мол, на какие чудеса способен Федор Ипполитович. Именно такие чудеса помогли профессору выдвинуться на должность главного хирурга гвардейской армии, стать генералом...
Женя категорически отбрасывает подобные сплетни.
Верно, у профессора крутой нрав. Не любит он болтунов и лодырей. Но хватает в институте людишек, которые охотно купаются в славе Федора Ипполитовича, но не прощают ему сказанного сгоряча, держат камень за пазухой. Ну и пусть. Профессор идет и будет идти вперед, не слыша собачьего лая из темных закоулков. Этот человек прожил более шестидесяти лет с высоко поднятой головой и никогда не замечал завистников, мелких душонок, которые тучей вьются вокруг каждой знаменитости.
Ростом Федор Ипполитович невысок, но так строен, что кажется таким же высоким, как и вечно сутулящийся Друзь. Голова его в серебристой седине. Морщины почти незаметны, на щеках до сих пор еще юношеский румянец. А какой пронзительный взгляд!.. Единственно, что не нравится в нем Жене,— подстриженные, похожие на зубную щетку усы: не идет профессору такое старомодное украшение.
Смотришь на него и спрашиваешь себя: каким же он был в молодости? Рассказывают, немало женских сердец перед ним трепетало...
Ну, а что Сергей Антонович не был на фронте героем,— это в его характере. Повысить голос в разговоре с медсестрой — он еще может. Но никто не помнит случая, когда бы он осмелился высказать собственное мнение хотя бы по поводу какой-нибудь мелочи. Он или молчит, или изрекает нечто похожее на «век живи — век учись» или «ученье — свет, не ученье — тьма».
Тем более странными кажутся отношения между талантливым ученым и этим более чем заурядным врачом.
Демобилизовался Друзь в июле сорок пятого. А в сентябре был уже студентом медицинского института. О своей мечте стать строителем, как видно, забыл. Во время войны он не взял в руки ни одного учебника, за один месяц подготовился к вступительным экзаменам и сдал их на «отлично». Даже за счет льгот, которые предоставлялись тогда фронтовикам, вряд ли это возможно. Значит, без солидной протекции тут не обошлось... Впрочем, Федор Ипполитович вышел в запас уже после того, как Друзь стал студентом-медиком.
В родной город генерал-майор службы Шостенко возвратился с четырьмя рядами орденских колодочек на груди. В этом институте его уже ожидала должность заместителя директора по научной части. А в мединституте он начал читать курс госпитальной хирургии.
И Сергей Антонович окончательно почувствовал себя как у Христа за пазухой: был круглым отличником, получал повышенную стипендию; неплохо, как говорят, показал себя и на общественной работе; приобрел популярность из-за того, что Шостенко демонстрировал его студентам как разительный пример могущества советской хирургии, и, наконец, получил диплом с отличием. В эту клинику, правда, он попал лишь через год после окончания института, причем Федор Ипполитович, кажется, ему не протежировал. Первая должность была скромная, субординаторская. Друзя держали на ней около двух лет. Только в начале позапрошлого года он стал ординатором.
Летом Друзь сможет отметить четвертый год своего пребывания в этой клинике. Именно пребывания, а не работы. Чего он здесь достиг? Кажется, неплохо справляется теперь с аппендицитами и грыжами и умеет обращаться с кровеносными сосудами. Но для будущего исследователя это совсем не много. Конечно, профессор поможет ему стать кандидатом, и научная карьера Друзю будет обеспечена. Родится на свет еще один кандидат, о ком с издевкой скажут: «Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан». Да Друзю больше и не нужно.
Но мелким угодничеством перед профессором Друзь не занимался. Женя это знает. Только одно она не раз замечала: когда Сергей Антонович сопровождает профессора на обходах, он становится необычно подтянутым, собранным...
И только однажды Женя была крайне удивлена: думая, что за ним не следят, Друзь посмотрел вслед Федору Ипполитовичу, выходящему из его палаты, с таким выражением, будто хотел бросить вслед учителю палку. Женя даже глазам своим не поверила..,
Женя старательно, с непонятным ей самой удовольствием, перебирала в памяти все, что она знала о жизни скромнейшего из ординаторов. ,
И все хорошее, что было сказано кем-нибудь о Друзе, отбрасывала — она была весьма последовательна в своих взглядах и чувствах.
Вот только — чем больше думала она о Сергее Антоновиче, тем меньше понимала, чем этот неинтересный человек мог привлечь умную и талантливую Татьяну Федоровну.
Перед тем как лечь, Федор Ипполитович долго ходил взад и вперед по кабинету.
Таких отвратительных суток в его жизни, кажется, не случалось. Во всяком случае, никогда еще неприятности не сыпались на него столь непрерывно: ни одной светлой минуты за последние тридцать часов!
Субботний вечер и воскресенье были испорчены вконец. Даже Татьянины разглагольствования, даже принесенная ею газета ничего не смогли прибавить к раздражению ученого мужа.
Короче говоря, очередная бессонница была ему обеспечена.
Хорошо еще, что дочь не весь характер унаследовала от матери: она ни в чем не упрекает, а только сомневается— и стелет мягко, и спать не твердо. Ольга — та, как говорится, на битое стекло или на раскаленные угли заставляла его ложиться. А упреки дочери в одно ухо входят, а в другое немедленно выходят. Да и что достойное внимания она может сказать? Что у ее отца и у Юлиана Струмилло бесчисленное множество врагов? Так чего-чего, а этого добра у каждого талантливого человека как у хорошей овцы шерсти...
Захотелось ей, видите ли, прийти отцу на помощь. А какая помощь ему нужна — не знает. Не в состоянии понять, что и выдающийся артист, и знаменитый ученый с детства привыкли обходиться без посторонней помощи. Не с них, а с их недоброжелателей всякий раз летят пух и перья. И всегда будут лететь!.. Ну, а если Татьяне захотелось взять пример с братца?.. Федор Ипполитович криво усмехнулся: где уж ей! Игорь хоть в хирургии что- то смыслит...
Итак, неприятности начались еще вчера.
Андрей Петрович Каранда и Федор Ипполитович Шостенко, директор института и его заместитель по научной части, в субботу вечером должны были выехать в Запарино на охоту. Мечтали они об этой поездке с середины декабря. Но только на этой неделе удалось наконец преодолеть все препятствия. Совершенно нерушимой стала дружба между Федором Ипполитовичем и Андреем Петровичем. На протяжении января они ни разу не поспорили, друг друга ни в чем не обвинили, даже от замечаний воздерживались. Правда, вообще стычки происходили между ними не часто. И еще — за последние две недели в клинику не поступил ни один тяжелобольной.
И вдруг настала оттепель. Да какая! В четверг вечером пошел дождь. В пятницу и субботу все поплыло и без дождя. Снега как не бывало. А туман такой разлегся, что не стало видно противоположной стороны улицы.
Федор Ипполитович и Андрей Петрович пренебрегли бы этим, но институтский шофер Ленька стал возражать: «Победа», мол, до Запарина в такую слякоть не пробьется, застрянет в степи. Даже то, что первого февраля, то есть в ближайшую среду, зимней охоте наступит конец, на этого труса не повлияло.
Представить, что делалось в душах директора и его заместителя, когда они уезжали из института домой, сумел бы и не весьма тонкий психолог: слишком уж красноречиво оба молчали, даже глаз не поднимали друг на друга.
Ни разу за всю зиму не выстрелить — бывает ли на свете большая беда?
И раздражение, которому профессор Шостенко так
долго не давал воли, возжаждало немедленного выхода.
Когда «Победа» остановилась у дома Федора Ипполитовича, он вышел не сразу. Сначала вспомнил о том, что ни в декабре, ни в январе не было у него ни одного выходного дня. Потом посыпались такие красочные, свойственные лишь мужскому разговору выражения, что от них у юного Лени порозовели уши.
Окончательно разгорячившись, Федор Ипполитович заявил, что из-за сборов на охоту и он и директор забыли о завтрашнем дне института. Скоро полгода мёрзнет, как Министерство здравоохранения постановило заменить морально изношенное оборудование кабинетов и лабораторий на новейшее, построить отдельный клинический корпус и выделило на все это крупные ассигнования. Почему же ни в одной лаборатории до сих пор нет ни одного современного прибора? Почему на строительной площадке земляные работы еще не начаты? И почему уважаемый Андрей Петрович ничего не предпринимает? Если и дальше будет так продолжаться, то придется напомнить, что его, профессора Шостенко, слова не горох, а роль непробиваемой стенки для этого гороха директору научно-исследовательского института не к лицу!
Провозглашая эту неожиданную для себя и расцвеченную многими риторическими фигурами речь, Федор Ипполитович все время держался за ручку двери, чтобы, сказав последнее слово, сразу величественно выйти из машины. Директор должен на всю жизнь запомнить, что вес члена-корреспондента Академии медицинских наук, заслуженного деятеля науки, доктора медицины и профессора Шостенко в институте намного больше, чем вес какого-то там без году неделя кандидата наук Каранды, пусть он трижды будет директором.
Андрей Петрович добродушно прищурил глаза.
— На деловые споры, дорогой Федор Ипполитович, нам с вами хватит понедельников, вторников и прочих рабочих дней. А сегодня и завтра конец трудовой недели. Он у нас и так испорчен.— И Андрей Петрович протянул своему старшему по годам и более заслуженному заместителю руку.— До свидания.
При этих словах Федор Ипполитович вскипел еще больше.
Он знал цену директорскому добродушию.
В понедельник на утренней пятиминутке, хотя это время принадлежало только клинике, Каранда найдет повод подчеркнуто эпическим тоном в который уже раз напомнить: на прошлогоднем Всесоюзном съезде хирургов институт был представлен лишь тремя докладами, причем один из них принадлежал самому Федору Ипполитовичу. Ни один из докладов не был прочитан даже на секциях. К сожалению, этого надо было ждать. Если сравнить доклады и сообщения о гипотермических операциях, о том, как нож хирурга проникает сейчас в легкие, пищевод, в самое сердце человека (об этом говорили не только представители московских или ленинградских институтов и кафедр), — если сравнить это с тем, что сделано научно-исследовательским коллективом, который возглавляет Федор Ипполитович Шостенко, то нельзя подумать, что коллектив этот работает в одном из наиболее индустриальных и культурных центров страны, в городе с миллионным населением, со значительными революционными и научными традициями, в городе, где университет и медицинский институт недавно праздновали стопятидесятилетние юбилеи. Кто-то в кулуарах поинтересовался: неужели авторы этих трех докладов поставили перед собой парадоксальную задачу — доказать, что научная провинция сохранилась в нашей стране спустя тридцать восемь лет после Октябрьской революции?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Голос становился все вежливее, а у Жени увеличивалась неприязнь к нему. Таким тоном либеральные аристократки в старинных романах разговаривают с камеристками, или, как их там, компаньонками.
Все-таки Женя согласилась:
— Хорошо:"А что сказать Сергею Антоновичу?
Собеседница, по-видимому, усмехнулась.
— Разве я не сказала, что позвоню ему? Или вам не терпится узнать, кто снабжает сведениями по вопросам культуры вашего ночного принципала?.. Женского любопытства и у меня достаточно. Я, например, не прочь узнать, почему вы так сухо мне отвечаете. Уж не приревновали ли вы ко мне Сергея Антоновича?
Подумаешь, какая остроумная! ' Девушка неслышно перевела дыхание и ответила — во всяком случае, ей так казалось — с большим достоинством:
— Извините, но вы и без моих вопросов столько о себе рассказали — я не знаю, что мне с этим делать.— Она еле удержалась, чтобы не показать трубке язык.— Газету, если найду, передам, будьте спокойны.
— О-о! — проговорила неизвестная так, будто перед ней, выгнув спину, грозно, с поднятой дыбом шерстью, шипел маленький котенок.— Вы мне начинаете нравиться. Мы с вами мило поговорили, не правда ли? Будем же знакомы. Меня зовут Татьяна Федоровна Шостенко. А вас?
Возможно, от этой неожиданности другая девушка и растерялась бы. Но Женя ответила твердо:
— Женя.
— Жовнир?
— Жовнир.
— Я очень рада,— сказала дочь профессора.— Кое- что я о вас слышала. Хотелось бы взглянуть, в самом ли деле вы восьмое чудо мира — в институтском, конечно, масштабе. А пока будьте здоровы.
В телефоне стукнуло.
Женя положила трубку осторожно, словно та могла взорваться.
Какой занимательный разговор!
Неужели этот долговязый ординатор способен на дружеские (а может быть, и более близкие?!) отношения с дочерью самого Федора Ипполитовича? Будет что порассказать завтра медсестрам. Ну конечно, между ними не только дружеские отношения! Иначе дочка профессора не заподозрила бы в Жене соперницу. Неужели в Сергея Антоновича можно влюбиться?
И почему Татьяна Федоровна так настойчиво просила разыскать номер «Радянськой культуры»? Что скажет эта газета Друзю?
Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, Женя направилась в ближайшую палату.
Ей повезло, газета нашлась сразу.
Любопытное будет зрелище: дежурный врач вырвет из рук медсестры газету, его взгляд нетерпеливо забегает по страницам...
Что он будет там искать?
Четыре газетные страницы — немалое пространство. Разбросанные по нему заголовки маловыразительны: сразу и не догадаешься, о чем в этих статьях говорится. Когда Женя второпях начал выхватывать первые попавшиеся строки, издательские дела сразу же перепутались' с вопросами музыки, рецензии на новые спектакли и кинофильмы начали перекликаться с проблемами телевидения. Женя очутилась как бы в крикливой толпе, где не отличишь голос от голоса.
Откинувшись наконец на спинку стула, она увидела, что десять минут прошло, а газета приняла жалкий вид,— даже Друзь догадался бы, что дежурная медсестра искала в ней что-то...
«Радянськую культуру» понесла в физиологическую лабораторию тетя Тося.
Как этот угрюмый ординатор палаты, которую профессор посещает реже других, как этот сухарь мог заметить профессорскую дочку?
И что Татьяна Федоровна нашла в нем?
Эти вопросы занимали Женю весь вечер.
Законы логики она непреложными не считала, и то обстоятельство, что дочери своего высокого шефа она никогда не видела, значения для нее не имело. Разве мало
Женя о ней наслышалась? Разве не все, под чем в местной газете стояла подпись «Т. Шостенко», она прочла? А сколько раз, в скольких вариантах Женя прослушала драматическую историю ее выхода замуж и развода!
На суде, говорят, Татьяна Федоровна вела себя удивительно твердо: мужа своего не замечала, будто бы он не человек, а пустое место. А муж ее... нет, такими не бросаются. И как на суде этот бедняга, забыв о гордости, слезно молил, чтобы она простила ему что-то, прекратила дело о разводе! А после развода бывший муж чуть ли не ежедневно ходил к Татьяне Федоровне на работу, домой, ловил ее на улице. Но она его на порог не пускала. На улице обращалась к милиционеру: «Защитите от хулигана». В чем Шляховой виноват перед нею, об этом так никто и не узнал. Но развелась она совсем не для того, чтобы снова выйти за кого-то, до сих пор живет одна...
А что такое Сергей Антонович Друзь?
Ничего достойного внимания Женя в нем не замечала. Мельком взглянешь на него, и сразу видно,— до чего же он правильный и скучный. Когда он был мальчиком, все соседские матери, должно быть, показывали на него своим детям: вот пример для вас! В школе он, наверно, все десять лет просидел на первой парте с одной единственной мечтой — стать отличником и медалистом. После школы поступил в инженерно-строительный институт, но мечтал не о красоте и уюте человеческого жилья, а о геометрической безукоризненности промышленных сооружений. Учился он там лишь два года. Как ни странно, на фронт в сорок первом он пошел добровольно. Был сапером. Наград не получил и даже до ефрейторского звания не дослужился.
Но солдатом Друзь был недолго.
Осенью сорок третьего года во время наведения переправы через Днепр он был ранен. Из госпиталя не вышел до самой демобилизации.
Почему?
Вот тут в рассказах о нем появляется неясность. Ординатор семнадцатой Фармагей, бывший однокурсник Друзя и протеже Жениного начальника, намекает: Друзь, мол, пришел к выводу, что возвращаться на передний край нет смысла, и упросил кого нужно оставить его «для дальнейшего прохождения службы» в том же госпитале: разве, мол, писарь или санитар делают для победы меньше, чем сапер?
Другие утверждают, что главный врач госпиталя, тогда еще полковник медицинской службы Шостенко, сам не отпустил на фронт рядового Друзя. Выздоровев после очень тяжелого ранения, этот сапер стал как бы живым экспонатом: вот, мол, на какие чудеса способен Федор Ипполитович. Именно такие чудеса помогли профессору выдвинуться на должность главного хирурга гвардейской армии, стать генералом...
Женя категорически отбрасывает подобные сплетни.
Верно, у профессора крутой нрав. Не любит он болтунов и лодырей. Но хватает в институте людишек, которые охотно купаются в славе Федора Ипполитовича, но не прощают ему сказанного сгоряча, держат камень за пазухой. Ну и пусть. Профессор идет и будет идти вперед, не слыша собачьего лая из темных закоулков. Этот человек прожил более шестидесяти лет с высоко поднятой головой и никогда не замечал завистников, мелких душонок, которые тучей вьются вокруг каждой знаменитости.
Ростом Федор Ипполитович невысок, но так строен, что кажется таким же высоким, как и вечно сутулящийся Друзь. Голова его в серебристой седине. Морщины почти незаметны, на щеках до сих пор еще юношеский румянец. А какой пронзительный взгляд!.. Единственно, что не нравится в нем Жене,— подстриженные, похожие на зубную щетку усы: не идет профессору такое старомодное украшение.
Смотришь на него и спрашиваешь себя: каким же он был в молодости? Рассказывают, немало женских сердец перед ним трепетало...
Ну, а что Сергей Антонович не был на фронте героем,— это в его характере. Повысить голос в разговоре с медсестрой — он еще может. Но никто не помнит случая, когда бы он осмелился высказать собственное мнение хотя бы по поводу какой-нибудь мелочи. Он или молчит, или изрекает нечто похожее на «век живи — век учись» или «ученье — свет, не ученье — тьма».
Тем более странными кажутся отношения между талантливым ученым и этим более чем заурядным врачом.
Демобилизовался Друзь в июле сорок пятого. А в сентябре был уже студентом медицинского института. О своей мечте стать строителем, как видно, забыл. Во время войны он не взял в руки ни одного учебника, за один месяц подготовился к вступительным экзаменам и сдал их на «отлично». Даже за счет льгот, которые предоставлялись тогда фронтовикам, вряд ли это возможно. Значит, без солидной протекции тут не обошлось... Впрочем, Федор Ипполитович вышел в запас уже после того, как Друзь стал студентом-медиком.
В родной город генерал-майор службы Шостенко возвратился с четырьмя рядами орденских колодочек на груди. В этом институте его уже ожидала должность заместителя директора по научной части. А в мединституте он начал читать курс госпитальной хирургии.
И Сергей Антонович окончательно почувствовал себя как у Христа за пазухой: был круглым отличником, получал повышенную стипендию; неплохо, как говорят, показал себя и на общественной работе; приобрел популярность из-за того, что Шостенко демонстрировал его студентам как разительный пример могущества советской хирургии, и, наконец, получил диплом с отличием. В эту клинику, правда, он попал лишь через год после окончания института, причем Федор Ипполитович, кажется, ему не протежировал. Первая должность была скромная, субординаторская. Друзя держали на ней около двух лет. Только в начале позапрошлого года он стал ординатором.
Летом Друзь сможет отметить четвертый год своего пребывания в этой клинике. Именно пребывания, а не работы. Чего он здесь достиг? Кажется, неплохо справляется теперь с аппендицитами и грыжами и умеет обращаться с кровеносными сосудами. Но для будущего исследователя это совсем не много. Конечно, профессор поможет ему стать кандидатом, и научная карьера Друзю будет обеспечена. Родится на свет еще один кандидат, о ком с издевкой скажут: «Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан». Да Друзю больше и не нужно.
Но мелким угодничеством перед профессором Друзь не занимался. Женя это знает. Только одно она не раз замечала: когда Сергей Антонович сопровождает профессора на обходах, он становится необычно подтянутым, собранным...
И только однажды Женя была крайне удивлена: думая, что за ним не следят, Друзь посмотрел вслед Федору Ипполитовичу, выходящему из его палаты, с таким выражением, будто хотел бросить вслед учителю палку. Женя даже глазам своим не поверила..,
Женя старательно, с непонятным ей самой удовольствием, перебирала в памяти все, что она знала о жизни скромнейшего из ординаторов. ,
И все хорошее, что было сказано кем-нибудь о Друзе, отбрасывала — она была весьма последовательна в своих взглядах и чувствах.
Вот только — чем больше думала она о Сергее Антоновиче, тем меньше понимала, чем этот неинтересный человек мог привлечь умную и талантливую Татьяну Федоровну.
Перед тем как лечь, Федор Ипполитович долго ходил взад и вперед по кабинету.
Таких отвратительных суток в его жизни, кажется, не случалось. Во всяком случае, никогда еще неприятности не сыпались на него столь непрерывно: ни одной светлой минуты за последние тридцать часов!
Субботний вечер и воскресенье были испорчены вконец. Даже Татьянины разглагольствования, даже принесенная ею газета ничего не смогли прибавить к раздражению ученого мужа.
Короче говоря, очередная бессонница была ему обеспечена.
Хорошо еще, что дочь не весь характер унаследовала от матери: она ни в чем не упрекает, а только сомневается— и стелет мягко, и спать не твердо. Ольга — та, как говорится, на битое стекло или на раскаленные угли заставляла его ложиться. А упреки дочери в одно ухо входят, а в другое немедленно выходят. Да и что достойное внимания она может сказать? Что у ее отца и у Юлиана Струмилло бесчисленное множество врагов? Так чего-чего, а этого добра у каждого талантливого человека как у хорошей овцы шерсти...
Захотелось ей, видите ли, прийти отцу на помощь. А какая помощь ему нужна — не знает. Не в состоянии понять, что и выдающийся артист, и знаменитый ученый с детства привыкли обходиться без посторонней помощи. Не с них, а с их недоброжелателей всякий раз летят пух и перья. И всегда будут лететь!.. Ну, а если Татьяне захотелось взять пример с братца?.. Федор Ипполитович криво усмехнулся: где уж ей! Игорь хоть в хирургии что- то смыслит...
Итак, неприятности начались еще вчера.
Андрей Петрович Каранда и Федор Ипполитович Шостенко, директор института и его заместитель по научной части, в субботу вечером должны были выехать в Запарино на охоту. Мечтали они об этой поездке с середины декабря. Но только на этой неделе удалось наконец преодолеть все препятствия. Совершенно нерушимой стала дружба между Федором Ипполитовичем и Андреем Петровичем. На протяжении января они ни разу не поспорили, друг друга ни в чем не обвинили, даже от замечаний воздерживались. Правда, вообще стычки происходили между ними не часто. И еще — за последние две недели в клинику не поступил ни один тяжелобольной.
И вдруг настала оттепель. Да какая! В четверг вечером пошел дождь. В пятницу и субботу все поплыло и без дождя. Снега как не бывало. А туман такой разлегся, что не стало видно противоположной стороны улицы.
Федор Ипполитович и Андрей Петрович пренебрегли бы этим, но институтский шофер Ленька стал возражать: «Победа», мол, до Запарина в такую слякоть не пробьется, застрянет в степи. Даже то, что первого февраля, то есть в ближайшую среду, зимней охоте наступит конец, на этого труса не повлияло.
Представить, что делалось в душах директора и его заместителя, когда они уезжали из института домой, сумел бы и не весьма тонкий психолог: слишком уж красноречиво оба молчали, даже глаз не поднимали друг на друга.
Ни разу за всю зиму не выстрелить — бывает ли на свете большая беда?
И раздражение, которому профессор Шостенко так
долго не давал воли, возжаждало немедленного выхода.
Когда «Победа» остановилась у дома Федора Ипполитовича, он вышел не сразу. Сначала вспомнил о том, что ни в декабре, ни в январе не было у него ни одного выходного дня. Потом посыпались такие красочные, свойственные лишь мужскому разговору выражения, что от них у юного Лени порозовели уши.
Окончательно разгорячившись, Федор Ипполитович заявил, что из-за сборов на охоту и он и директор забыли о завтрашнем дне института. Скоро полгода мёрзнет, как Министерство здравоохранения постановило заменить морально изношенное оборудование кабинетов и лабораторий на новейшее, построить отдельный клинический корпус и выделило на все это крупные ассигнования. Почему же ни в одной лаборатории до сих пор нет ни одного современного прибора? Почему на строительной площадке земляные работы еще не начаты? И почему уважаемый Андрей Петрович ничего не предпринимает? Если и дальше будет так продолжаться, то придется напомнить, что его, профессора Шостенко, слова не горох, а роль непробиваемой стенки для этого гороха директору научно-исследовательского института не к лицу!
Провозглашая эту неожиданную для себя и расцвеченную многими риторическими фигурами речь, Федор Ипполитович все время держался за ручку двери, чтобы, сказав последнее слово, сразу величественно выйти из машины. Директор должен на всю жизнь запомнить, что вес члена-корреспондента Академии медицинских наук, заслуженного деятеля науки, доктора медицины и профессора Шостенко в институте намного больше, чем вес какого-то там без году неделя кандидата наук Каранды, пусть он трижды будет директором.
Андрей Петрович добродушно прищурил глаза.
— На деловые споры, дорогой Федор Ипполитович, нам с вами хватит понедельников, вторников и прочих рабочих дней. А сегодня и завтра конец трудовой недели. Он у нас и так испорчен.— И Андрей Петрович протянул своему старшему по годам и более заслуженному заместителю руку.— До свидания.
При этих словах Федор Ипполитович вскипел еще больше.
Он знал цену директорскому добродушию.
В понедельник на утренней пятиминутке, хотя это время принадлежало только клинике, Каранда найдет повод подчеркнуто эпическим тоном в который уже раз напомнить: на прошлогоднем Всесоюзном съезде хирургов институт был представлен лишь тремя докладами, причем один из них принадлежал самому Федору Ипполитовичу. Ни один из докладов не был прочитан даже на секциях. К сожалению, этого надо было ждать. Если сравнить доклады и сообщения о гипотермических операциях, о том, как нож хирурга проникает сейчас в легкие, пищевод, в самое сердце человека (об этом говорили не только представители московских или ленинградских институтов и кафедр), — если сравнить это с тем, что сделано научно-исследовательским коллективом, который возглавляет Федор Ипполитович Шостенко, то нельзя подумать, что коллектив этот работает в одном из наиболее индустриальных и культурных центров страны, в городе с миллионным населением, со значительными революционными и научными традициями, в городе, где университет и медицинский институт недавно праздновали стопятидесятилетние юбилеи. Кто-то в кулуарах поинтересовался: неужели авторы этих трех докладов поставили перед собой парадоксальную задачу — доказать, что научная провинция сохранилась в нашей стране спустя тридцать восемь лет после Октябрьской революции?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17