Женя ответила с холодным достоинством:
— Сестра, которая должна была дежурить сегодня, заболела. Я предложила себя. Старшая полтора часа экзаменовала меня самым придирчивым образом. И в конце концов согласилась.
— Ну п что из того? — сказал Друзь угрюмо.— Я легко сдал бы любой экзамен по латинскому языку. Но разговаривать на нем я не отважусь.
Друзь был на голову выше Жени. Она запрокинула голову (косынка сразу же съехала на затылок), как бы сверху вниз посмотрела на своего собеседника и твердо заявила:
— А я за себя не боюсь.
Волосы рассыпались по ее плечам.
Друзь предусмотрительно отвернулся и не заметил ни воистину королевского взгляда, ни золотого сияния.
— Смело сказано,— сказал он.— Но смотрите, чтобы не пришлось снять вас с дежурства...
Его взгляд упал на руки девушки. Правая была опущена в карман, а пальцы левой нетерпеливо теребили полу халата.
— Вот видите, нервы у вас — никуда.
Женя спрятала руку за спину и удивленно спросила:
— Нервы? Нет, они у меня послушные. Не растеряюсь ни при каком чепе... Я знаю, какое будет у меня дежурство. Ни одной спокойной минуты: всю ночь за мной будет следить самый большой придира. Знаю и не боюсь. И вам нечего бояться за меня и за мои нервы,
У Друзя искренне сорвалось:
— Браво!
В самом деле храбрая девчушка!.. Не легко придется тому, кто завоюет в конце концов это самоуверенное создание: скромная роль нитки, которая беспрекословно тянется за иголкой,— вот его участь.
Собственно, Женя сумела поставить себя здесь высоко. Влюбляются в нее преимущественно издали. Никто при ней даже словам воли не дает — все ее рыцари стоят перед ней как по команде «смирно»...Для такой, если она поступит в мединститут, не крутой горой он будет, а пологим пригорком...
— Теперь посмотрим, что у вас в палатах.
Голос Друзя почти утратил суровость. Женя этого не заметила. Пропустив врача вперед, она независимо пошла за ним, на ходу пряча волосы под косынку.
— Больных в отделении сорок семь,— словно читая по бумажке, доложила она.— Лежачих четверо. Свобод* ных коек три. Одна в вашей палате,
В мужском отделении Друзь пробыл не менее часа. И Жене пришлось сдать еще один экзамен. Возле каждой кровати врач заставлял девушку со всеми подробностями докладывать о больном, о том, что назначено ему на вечер и на утро, что она должна делать, если ему вдруг станет плохо. Во время этого допроса с пристрастием Женя отвечала Друзю спокойно и безошибочно, ни разу не опустила глаза. Она знала все, что надлежит знать медицинской сестре, а нервы у этой девушки были отнюдь не девичьи.
Когда выходили из последней палаты, не она, а Друзь
вздохнул с облегчением. Женя победно встряхнула голо* вой. И Друзь увидел, как сияли у нее глаза. Каким счастливым был бы, наверно, Вадик, если бы они засияли так для него!
Женя позволила себе обратиться к дежурному врачу с едва скрытой иронией:
— Вы так увлеклись проверкой моих способностей, что на больных почти не обращали внимания. К счастью, все они в хорошем состоянии. Вы столько сил потратили на меня — вам их не жаль? ' Друзь тихо стукнул палкой по полу. — Боюсь, что ваши испытания еще не закончились. Ч) Ночи под понедельник спокойными у нас почти не бывают. Будьте готовы к более трудному, чем наша беседа. Даже о пустяках сообщайте мне сразу же. Дежурная на ) " коммутаторе будет знать, где я нахожусь... Сейчас я иду Ч> физиологическую лабораторию.
Друзь надеялся, что за сегодняшний вечер ему удастся сделать немало. В лаборатории он сначала посидит над последними гистологическими срезами, затем проверит, в каком состоянии находится поставленное в термостат вчера: долго ли еще ему вызревать? После этого спустится к собакам, у которых недавно восстановлена ткань аорты. До сих пор они чувствовали себя хорошо. Опыт с ними дополнит, а то и внесет кое-что новое в те вопросы восстановительной хирургии, которых ему придется коснуться в своей диссертации. Это было бы здорово!.. А если позволит время, можно будет еще раз проверить все «за» и «против» в отношении разработанных им и уже опробованных на тех же собаках операций крупных сосудов. Конечно, до клинического применения этого метода еще очень далеко...
Не успел Друзь сообщить дежурной на коммутаторе, где он находится, как на столе затрещал телефон.
Неужели так рано приехала сегодня «скорая помощь»? Или это Женя слишком точно начала выполнять его приказ? По-видимому, этот чертенок до тех пор не успокоится, пока не сведет с ним счеты за еще закончившийся экзамен...
Друзь снял трубку.
— Слушаю.
— Сергей Антонович?
Друзь тяжело оперся на палку. Меньше всего он хо* тел услышать этот голос. И как бы спокойно ему жилось, если б он вообще не слышал его никогда...
На какое-то мгновенье он увидел в глубине полутемной лаборатории другие глаза — тоже серые, только светлее, с разрезом как у кореянки. Они чуть прищурены, полны лукавой иронии, все и вся для них — лишь повод для резких или ласковых острот, для добродушных, а порой и злых насмешек. Одиннадцатый год знает Друзь Татьяну Федоровну, но не помнит случая, когда взгляд ее был бы печальным. Даже позапрошлой осенью глаза ее посмеивались. А все тогда считали, что на нее обрушилось огромное несчастье... Вот только у рта ее иногда появляется горькая морщинка. Но как определить свое отношение к человеку, если не знаешь, чему в нем верить— глазам или морщинке?.. Только в одном Друзь убежден: спокойным можно быть, лишь не вспоминая о Татьяне Федоровне.
Почему, собственно, он сейчас взволновался? Разве не все равно ему, почему позвонила Татьяна Федоровна сегодня, после двухнедельного молчания?
Друзь сдержанно ответил;
— я...
В трубке засмеялись.
— Мне казалось, на этот раз вы обрадуетесь. Ведь мы почти месяц не виделись. Трех часов еще не прошло, как я из командировки вернулась, а уже звоню вам... Итак, добрый вечер!
— Здравствуйте,— еще сдержаннее отозвался Друзь.
— Дежурите?
— Да...
— Еще бы, сегодня воскресенье... Значит, никакого нового открытия вы не сделали?
-- Нет...
Хотя на этой половине института не было ни души, Друзь отвечал тихо и коротко, словно боялся, что кто-нибудь подслушает этот неожиданный и не нужный ни ему, ни его собеседнице разговор.
Он осторожно опустился на стул.
— На нет и суда нет,— весело раздалось в трубке.—
Хочу немного поболтать с вами. На работе вашей это не отразится. Вы, наверно, по-прежнему уверены, что то, к чему вы стремитесь, от вас никуда не уйдет... Разве не так?
Кажется, прорвалось в этом голосе что-то печальное, но Друзь не хотел прислушиваться к интонациям.
— М-м... Угу...
— В поездке мне пришлось встретиться с куда более молчаливыми людьми, чем вы. Они, казалось, боялись при мне рот раскрыть: а что, если эта проклятая корреспондентка догадается, что за душой у нас ровным счетом ничего?! Но ведь вы этого не опасаетесь. И докучать я вам долго не стану. Тороплюсь к своим. Пусть накормят меня обедом. А главное — не терпится родителя увидеть.
Друзь начал приходить в себя.
— По-моему, Федор Ипполитович поехал вчера на охоту.
В трубке вздохнули.
— Дорогой мой друг! Вы неисправимы. До сих пор не могу понять, почему мой своенравный папаша держит вас в своей свите. Услышал бы он, какую чушь вы сейчас сморозили,— только бы вы его и видели. Ведь за последнее время он с очень многими распрощался.— В трубке помолчали и, не дождавшись ответа, продолжали:— Ну кто ездит на охоту в туманные дни? Ваш шеф, а мой отец сидит сейчас дома и на чем свет стоит клянет вчерашнюю оттепель. А я еще больше испорчу ему настроение. Читали вы вчерашнюю «Радянськую культуру»?
— Нет.
— Жаль. Вам не помешало бы прочесть там подвал на третьей странице. Вы бы яснее увидели ближайшее будущее того, кого до сих пор считаете гением. Такое будущее ждет и вас, если вы во всем будете подражать моему батюшке... Или вам хочется повторить мне то, за что я когда-то устроила вам головомойку?
Друзь молчал.
— Значит, не хотите мне помочь? — вздохнув, продолжал голос в трубке.— Не станете моим консультант том?.. Тогда филолог еще раз попробует надоумить знаменитого хирурга: далеко не все, мол, у него в институте в порядке. Ничего не могу с собой поделать, столько у меня злости накопилось. Сначала он прочитает статью...
Друзь перебил свою собеседницу*
— Я не верю ни единому вашему слову. Слишком вы любите своего отца. И еще раз прошу извинения за то, что когда-то, не сдержав глупого раздражения, сказал вам о Федоре Ипполитовиче.
Смешливых ноток в ее тоне как не бывало.
— Именно потому, что люблю, ничего отцу не прощаю. А вы — как моя мама. Правда, когда-то она сделала своего Федю человеком. Но потом всю жизнь щебетала: «Ах, мой Федя! Ах, Федин талант!» И не только она. Славословящих вокруг профессора Шостенко столько... Вы — в их числе.
Друзь осторожно перенес трубку к другому уху.
— Молчите? Струсили? — издевалась Татьяна Федоровна.
Друзь облизал пересохшие губы.
— Не хочу наговорить лишнего. Теперь уже о вас.
В трубке засмеялись.
Многое следовало бы сказать Татьяне Федоровне. Да что толку? Ей ничего не докажешь, ни от чего не отговоришь, а себе испортишь не только этот вечер...
Друзь попытался перевести разговор на другое:
«— О чем статья? О нашем институте?
— Нет, о самом близком друге вашего божества. О Юлиане Матвеевиче Струмилло.— Татьяна Федоровна выразительно подчеркнула это двойное «л».— И о таком же бонзе в театре, как мой отец в хирургии... Хочу надеяться, что эта статья- станет для профессора Шостенко предостережением.
Друзь не смог скрыть иронии:
— Хотите надеяться?
— Хочу,— резко отозвалась Татьяна Федоровна.— И с вашей помощью... Но вы на это не способны. Вы по уши завязли в своем тихом болоте. Всего вам плохого!
— Будьте здоровы,— сухо ответил Друзь и хотел было положить трубку.
Но из трубки донеслось:
— Извините, я не все вам сказала. Завтра утром приезжает Игорь.
У Друзя на секунду перехватило дыхание. Затем он весьма сдержанно спросил:
— Надолго?
— На полгода. Будет стажироваться в вашем ин«
статуте. И запомните на всякий случай: Игорю предлагали институт Вишневского в Москве.
Друзь спросил еще сдержаннее:
— Почему же он выбрал...
— Я настояла,— перебила его Татьяна Федоровна.— Не знаю, дошла ли эта новость до моих: Игорь мог написать маме. Но она ничего отцу не скажет: для него Игорь будет как снег на голову... Что ж вы молчите?
А что Друзь мог ей сказать? Он сам не знал, радоваться ли ему, хвататься ли за голову.
Ему так недоставало Игоря эти три года!
Но сколько лишних волнений внесет Игорь в размеренную жизнь Друзя! Он не позволит Сергею остаться в стороне от своего конфликта с отцом...
Чтобы скрыть растерянность и от себя, Друзь проговорил с усмешкой:
— Итак, в отчий дом вы идете на разведку. Завтра вы, уже с Игорем, поведете планомерное наступление на бедного Федора Ипполитовича... Нет, ничего у вас не выйдет. Ваших комариных укусов Федор Ипполитович не заметит.
Теперь не сразу откликнулась Татьяна Федоровна. Ожидая самой резкой отповеди, Друзь втянул голову в плечи. И не поверил своим ушам, услышав ласковое:
— Со своим старым и, насколько я знаю, единственным другом вы увидитесь завтра утром... Между прочим, я тоже хочу вас видеть. Не позже завтрашнего вечера.
Это было что-то новое.
— Вы? Меня?
— Разве вы еще не догадались, что у меня начинается война с упрямым и толстокожим противником? А мое оружие, кажется, притупилось.
Друзь понял:
— Я должен стать для вас оселком?
И услышал в ответ совсем кроткое:
— Сергей Антонович, дорогой, не обольщайтесь. Ну какой же из вас абразив? О вас я буду шлифовать свое остроумие... Одним словом, приходите завтра вечером ко мне. Впервые за десять лет нашего знакомства вы будете моим гостем. И гостем моего брата, потому что жить он будет со всем своим семейством у меня. Договорились?
В трубке звякнуло, послышались короткие гудки. Ответ Друзя на ее приглашение Татьяну Федоровну не интересовал.
Трубка тонко и жалобно гудела, а Друзь все прижимал ее к уху, то прищуриваясь, то широко раскрывая глаза. В полутьме лаборатории он видел не высокие столы, не колбы с разноцветными растворами, не термостаты. И думалось не о том, зачем пришел сюда...
Странная у профессора Шостенко дочь. Друзю не нужно напрягать воображение, чтобы она появилась перед ним такой, какой он видел ее в последний раз.
На улице Татьяна Федоровна почти не выделяется из толпы, можно встретиться лицом к лицу и не узнать ее. Так было в последний раз: если бы она не остановила Друзя, он прошел бы мимо.
Сколько ни всматривайся, ничего особенного в ней не найдешь. Друзь до сих пор не нашел слов, которыми можно было бы рассказать о ее лице, фигуре, походке. Да и ни к чему Друзю какие бы то ни было описания! Когда нет Татьяны Федоровны, он старается не вспоминать о ней. Когда она рядом, ничего ему больше не нужно.
И одевается она — ни одного кричащего пятна. Темно-русые волосы с сиянием не сравнишь. Они заплетены в тугие косы, собраны в тяжелый узел на затылке. Брови тонкие, теней от ресниц на щеках нет. Даже к губной помаде Татьяна Федоровна прибегает только в торжественных случаях. Нет у нее и никогда не было присущего почти всем женщинам желания нравиться во что бы то ни стало. И она лишь на год старше своего брата, а тот прожил двадцать восемь лет.
Но когда видишь ее профиль, почему-то начинает казаться, что она идет навстречу крепкому ветру.
Но это еще не портрет Татьяны Федоровны. Самое главное у нее — глаза. Других таких нет. И иных слов для них не найдешь. Правда, Друзь до сих пор не может понять, чем же они замечательны. Да и как понять, когда, заглянув в них, видишь: совсем не об услышанном от
тебя она думает. Словно живут ее глаза своей особой жизнью...
Филологический факультет университета Татьяна Федоровна окончила семь лет назад — двумя годами раньше, чем Друзь и ее брат медицинский институт. Собралась было поступать в аспирантуру, но неожиданно пошла работать в газету. Вначале работала с читательскими письмами. Затем ее фамилия стала появляться на страницах газеты — все чаще и чаще. Позапрошлой весной стала специальным корреспондентом. Теперь она то по целым дням не выходит из заводских цехов, то на неделю-другую выезжает в колхозы или МТС. После этого в газете появляются статьи или очерки, дорожные заметки или фельетоны.
Местную газету Друзь просматривает не каждый день. К творчеству Татьяны Федоровны, да и к ней самой острого интереса не испытывает. Но если что-нибудь из подписанного ею попадает ему на глаза, он читает от первой строчки до последней. Читает не равнодушно, но ничего теперь не ищет между строк, как не ищет иного смысла и в сказанном ею.
Так надо...
Когда Друзь был на первом курсе, порой мечтал: а друг к тому придет счастье. Он всегда гнал от себя такие мечты, но тогда они не были так послушны, как теперь.
А потом его робким мечтаниям пришел естественный конец: Татьяна Федоровна вышла замуж...
Одно горькое утешение осталось у Друзя — немилосердно издеваться над собой. Постепенно это стало привычкой— той спасительно привычкой, которая удерживает его в равновесии, когда он вдруг встретится с Татьяной Федоровной на улице или когда она внезапно позвонит ему. Она помогает не прислушиваться к ее интонациям: все равно ничего в них не услышишь и не поймешь, чего она, собственно, хочет.
Вот и сейчас — Татьяна Федоровна говорила одно, а в глазах у нее было, очевидно, совсем иное. Она подтрунивала над Друзем, а взгляд был, наверно, задумчивым. Она гневалась, а глаза смеялись. Она издевалась, а они вдруг стали ласковыми...
Идти к ней завтра вечером в гости незачем. С Игорем он и здесь наговорится вволю... И ни одному ее слову об
отце Друзь не поверил. За Федора Ипполитовича она нисколько не боится. С теми, кто не разделяет его мыслей, кто попытается возразить ему, он справится сам — она в этом уверена. Разве Игорь не прекрасный пример? Ей хочется знать: не осталось ли у Друзя чего-то от вспышки, не найдет ли он общий язык с Игорем? Но зачем ей это?
Прошлой зимой Федор Ипполитович, вдруг рассвирепев из-за какого-то пустяка, набросился на Друзя: надо же на ком-то сорвать свой гнев. Выражений профессор не выбирал, на справедливость ему было наплевать... .Через час после этого Друзь встретился с Татьяной Федоровной и не заметил, как с языка у него сорвалось несколько резких слов о старческом эгоизме, о людях со слишком высоким самомнением. Не сообразил, что говорить такое дочери, которая считает своего отца совершенством,— по меньшей мере бестактно.
В тот день Татьяна Федоровна ничего не сказала. Но потом не было ни одной встречи, ни одного разговора по телефону, чтобы она не спросила, не заметил ли уважаемый Сергей Антонович новых проявлений зазнайства и самодурства у своего учителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17