Вот уже месяц, как я ничего о нем от тебя не слышу. *
Сказал он это шутя. Но с этого началась первая сегодняшняя неприятность.
Юмор Федора Ипполитовича не понравился Ольге: как можно смеяться над тем, от чего три года кровоточит ее сердце?
Выдержав паузу, она ответила:
— Игорь завтра будет здесь.
Федор Ипполитович сжал стакан с чаем, чтобы он не выскользнул из его руки.
Случилось то, чего он никак не ждал от себя. Его пронизала жгучая радость. Завтра он увидит сына! Даже руки свело судорогой от желания изо всех сил, до хруста в костях, обнять этого упрямца и сумасброда.
Чтобы скрыть свой странный порыв от Ольги, Федор Ипполитович пренебрежительно бросил:
— Решил мириться?
Ольга Яковлевна знала мужа лучше, чем .он сам себя. Если бы она взглянула на него в этот миг, то поняла бы, что с ним происходит. Но она намазывала маслом хлеб и думала о своей боли.
Кто из них больше виноват перед нею, кто более безжалостен к ней — муж или сын,— не все ли равно? Сколько раз она пыталась их помирить... и становилась еще несчастнее. С нее хватит, ничего больше она делать не будет. Помирятся — она о прошлом им никогда не напомнит. А если все останется между ними по-прежнему, жалеть их она не станет: она превратит эту бессмысленную вражду в адский огонь для обоих!
И Ольга тихо ответила:
— У Игоря твой характер.
— И твой,— уточнил Федор Ипполитович.
Самолюбие помогло ему справиться со своей слабостью. Он допил чай, осторожно поставил стакан на блюдце. И, глядя на картину, которая висела над Ольгой, небрежно посоветовал:
— Я знаю, к тебе он будет прибегать ежедневно. Так постарайся, чтобы мы не встретились... — И все-таки не вытерпел: — Что ему здесь надо?
Ольга Яковлевна тоже ответила в пространство:
— Будет работать. Полгода. В твоем институте.
Как отнесется к этому муж, по-видимому, ей было безразлично. И Федор Ипполитович выказал себя еще более равнодушным:
— Не говори глупостей.
— Тане он писал об этом раньше. А я получила письмо вчера.
Федор Ипполитович резко отодвинул стакан, встал и прошелся вдоль стола.
— Замечательно!—во весь голос, словно очутившись перед многолюдной аудиторией, начал он.— Какая высокая принципиальность! Сначала обвинять меня в том, что институт, который я... к основателям которого я имею честь принадлежать и которым я свыше десяти лет руковожу... обвинять меня в том, что этот институт постепенно превращается в болото, откуда уже доносится лягушечье кваканье. А теперь, извольте видеть, этот выскочка желает у нас совершенствоваться.— Федор Ипполитович остановился перед женой.— Сейчас же дай ему телеграмму: пусть сидит в своей Собачевке, Нелеповке или куда там его занесло. Порога института он не переступит. Ко всем чертям!
Он не заметил, что Ольга от его грозной декламации вдруг повеселела, и, не желая слышать возражений, направился в кабинет,
Плотно закрыв двери и вытянувшись, подобно солдату на торжественном марше, Федор Ипполитович зашагал из угла в угол. Это был испытанный способ возвращать себе равновесие.
Конечно, никакой телеграммы Ольга не пошлет. Тем хуже для нее. Разговор с Игорем будет короткий: «Вон отсюда».
А у Татьяны навсегда будет отбита охота к вмешательству в чужие дела. Живешь врозь с родителями — не смей вмешиваться в то, что не твоего ума дело. В медицине разбирается как бушмен в катании на коньках, но постоянно разводит глупейшие антимонии о том, почему ее братец очутился в Собачевке. Черт знает что!
...Как легко Федор Ипполитович сдерживал себя еще недавно! Даже во время войны он ни разу не повысил голоса на подчиненных. А вчера вдруг разбушевался перед Карандой. А завтра, если появится Игорь, дым коромыслом пойдет...
Неужели Игорю трудно сказать: «Извини, я тогда перехватил»? Ведь большего от него не требуют. Отец готов забыть все...
Федор Ипполитович остановился у окна.
Оказывается, на фасаде противоположного дома вид
ныне только все окна, но и мелкие пятна. Тумана как не бывало. С крыш не каплет. С них свисают, тускло искрясь на неярком солнце, тонкие сосульки.
Если бы Ленька не струсил, не один уже выстрел гулким эхом разнесся бы над запаринскими перелесками...
Столько новых рубежей во всех областях хирургии взял Федор Ипполитович! Столько сделал для организации службы крови в республике! Не один десяток тысяч людей вырвал из когтей смерти в дни мира и в дни войны. Короче говоря, имя профессора Шостенко никаким топором из истории отечественной (да и не только отечественной!) медицины не вырубишь. Он один из немногих столпов, которым молодые хирурги считают за честь послать оттиски своих выступлений на страницах журналов или в ученых записках. Им гордятся ученики. Ему трижды в году — в Октябрьские праздники, Первого мая и к Новому году — приносят в невероятном количестве приветственные телеграммы от тех, кого он воспитал или вылечил.
Он родился в сорочке. Он достиг почти всего, чего только может пожелать для себя самый прихотливый честолюбец.
Так думают все.
А вот взять себе день полного отдыха, вырваться за город, убедиться, что в мире существует воздух, не испорченный запахами клиники,— этого Федор Ипполитович почему-то не может себе позволить, не может воспользоваться правом всех советских людей, от министра до школьника — правом на отдых. Простые человеческие радости, видите ли, не для него. Посидеть, скажем, часик в парке, просматривая газету или прислушиваясь к шелесту листьев над головой,— для него непозволительная роскошь. Двое взрослых детей у него, а он не слышит лепета внуков, его не называют дедушкой...
Что с того, что у Игоря есть сын? Назвали его чрезвычайно редким теперь именем — Иван. А как обращаются к нему родители? Ваня? Ванюша? Или зовут как популярного французского певца — Ив? На кого он больше похож: на отца или мать? Есть ли у него что-то от деда?
Вот тебе и счастливая сорочка...
А Ольга держала внука на руках... Два, а то и три раза в год она ездит к сыну: пожить у него неделю, две,
месяц — для нее это очень просто. Домой она всякий раз возвращается переполненная счастьем. И непременно, как бы невзначай, скажет, что Иван — вылитый дед. Правда ли это? Не для того ли это говорится, чтобы подразнить того, кто лишил себя права быть дедом?..
Чтобы отогнать слишком острое чувство жалости к себе, Федор Ипполитович присел к столу, вытащил из ближайшей кипы толстую рукопись, придвинул ее поближе.
Ничто постороннее в кабинет не проникало.
В квартире тишина. Очевидно, Ольга ушла в магазин. Может быть, телеграмму все-таки пошлет?.. А если осталась дома, то, пока муж сидит в кабинете, она и радио не включит, и ходить будет неслышно. До неузнаваемости изменилась Ольга за последние годы, стала совсем равнодушной к тому, что творится с мужем и вокруг него.
У нее есть сын. Ей нравится жена сына. Она души не чает во внуке. Ей больно оттого, что не совсем удачно складывается в последнее время жизнь у Татьяны. И не забыла она ни одну из своих давних подруг.
А Федор Ипполитович своих друзей растерял.
Сколько их было у него — ив гимназии, и в университете, и во время гражданской и Отечественной войны, и после нее... Когда-то он верил: в тесном кругу друзей, то углубленных в разрешение самых сложных, самых важных (за меньшее никто из них не брался!) проблем жизни, революции, науки и морали, то бесшабашно веселых в часы досуга, бок о бок с каждым, в боях и в труде, в спорах и согласии протекут дни его жизни. Как он гордился своими друзьями! Как друзья гордились им!
Где же они теперь?
С большинством его разлучило не различие во взглядах, или несходство в характерах, или вражда — рассеялись они по необозримым просторам между Карпатами и Тихим океаном, между субтропиками и Арктикой. Редко приходят от них письма. Еще реже появляется желание написать им. Кое с кем сама собой прекратилась связь. Кое-кто погиб в годы Отечественной войны. Кое-кто умер своей смертью. О многих вообще ничего не известно.
Поколение, которое вместе с Федором Ипполитовичем вступало в жизнь, рано начало уходить со сцены...
А новых друзей он не приобрел. С новыми о том, что
было до них, не вспомнишь. А ведь именно об этом чаще всего хочется вспоминать...
Только одного друга оставила ему судьба. Самого старого, самого близкого, самого дорогого. Юлиана...
Еще не так давно, когда Федора Ипполитовича охватывала грусть или, как сегодня, терзало раздражение, он снимал телефонную трубку, несколько минут балагурил с Юлианом, и от сердца отлегало. А то приглашал Юлиана к себе или шел к нему; посидят часок, выпьют по чарке, по две «Еревана» или «Юбилейного», вспомнят что нибудь смешное — и огорчений как не бывало.
Правда, Федор Ипполитович и теперь встречается с Юлианом, но только когда бывает в столице — два-три раза в год. Юлиан же сюда не показывает носа. Впрочем, встреч в столице достаточно, чтобы отвести душу.
Поэтому дружба с Юлианом стала Федору Ипполитовичу еще дороже.
Он не закрывает глаза на то, что годы сказались и на Юлиане. Заметный след, хотя Юлиан и отрицает это, оставил на нем и разрыв со своим театром. Раньше, преисполненный чувства собственной значительности, Юлиан на все смотрел сверху вниз и в дуэте с Федором Ипполитовичем был первым голосом. Теперь он куда раздражительнее: все ему не так. Говорит он только о своих планах и достижениях, о том, как решительно и безжалостно приходится ему ломать глухое сопротивление рутинеров из столичного театра, о поразительной артистичности теперешней своей жены и о бешеной зависти к ней всех без исключения столичных артисток. Сколько воодушевления или негодования тогда в его голосе!
После переезда в столицу Юлиан не только ни разу не побывал в родном городе, но и не спросил у своего друга, как поживают те, с кем он работал свыше четверти века. Не очень прислушивается Юлиан и к рассказам Федора Ипполитовича о себе. А ведь они сидели на одной парте еще в приготовительном классе гимназии!
Ничего не попишешь: старость — такой же закономерный и неминуемый этап жизни, как и молодость. Юлиана надо воспринимать таким, каков он есть.
Вспомнил о нем Федор Ипполитович, и на сердце полегчало. Надо будет позвонить Юлиану вечером или завтра утром...
Федор Ипполитович раскрыл рукопись.
Неторопливо тикали часы, снова и снова повторяя единственную истину, которую они усвоили за двести лет своего существования: зачем куда-то спешить, к чему-то стремиться,— все равно через себя не перепрыгнешь, себя не опередишь, добежишь только до гроба. Суета сует и всяческая суета...
Диссертация, казалось, не противоречила ни часам, ни Экклезиасту.
Ее автор не только не стремился сиять звезду с неба— он не считал нужным даже голову поднять вверх. Добыть ученую степень с наименьшей затратой сил — вот и вся его цель. Ну, а действовал он без промаха.
С десяток лет тому назад в одной из статей, подытоживающих найденное рядовыми врачами гвардейской армии, главным хирургом которой он был, Федор Ипполитович сделал несколько обобщений о применении недавно введенных в клиническую практику сульфамидов и пенициллина при лечении ран и в послеоперационный период. Уже тогда эти обобщения возражений не вызвали; то были истины, вскоре ставшие прописными. Кто первый сказал тут «э!», значения не имело.
Именно этому «э!» будущий диссертант и посвятил .свои способности и полемический пыл. На двухстах с лишним страницах он, легко отбрасывая все им же самим придуманные возражения, ломился в открытые ворота, пытаясь изобразить дело так, будто эта статья — незаурядный научный подвиг выдающегося хирурга: профессор Шостенко, мол, раньше и точнее, чем кто-либо другой, показал, как широко новые препараты будут применяться во всех областях медицины. Прозрачно намекал автор и на то, что эта диссертация также является вкладом в учение об антибиотиках, ибо приводит в стройную систему замечания глубокоуважаемого профессора и доказывает целесообразность такой систематизации. ;
Об интеллектуальном уровне ординатора Фармагея, автора диссертации, можно судить по тому, как молодые пациентки отчаянно кокетничают с ним, притворяясь, что
для них он самый сведущий и интересный среди врачей клиники, и он принимает это за чистую монету.
Медицинский институт Фармагей окончил вместе с Игорем и Друзем. Кандидатский минимум сдал в первый же месяц пребывания тут. А диссертация эта — уже вторая. Первую Самойло Евсеёвич Евецкий, «левая рука» профессора, к защите не рекомендовал. Но, написав вторую, Фармагей, на этот раз поддержанный той же «рукой», умолял профессора первым ознакомиться с этой «скромной попыткой проявить себя на научно-исследовательской ниве».
Что же, такое трудолюбие и настойчивость достойны похвалы.
Правда, трудно без улыбки читать писанину Фармагея. Но это презрительно-снисходительная улыбка. Конечно, повторять в кандидатской диссертации всем известные вещи, чуть ли не на каждой странице расшаркиваться перед теми, от кого зависит допуск диссертации к защите, перед возможными официальными оппонентами,— на такое может отважиться лишь тот, кому терять нечего.
Чтение подобных «работ» следует прерывать на первых же страницах. Так Федор Ипполитович и делал. Несколько раз он отодвигал и эту рукопись.
Но отодвигал не очень решительно. Собственно говоря, ничего страшного в диссертации Фармагея нет. Комплименты легко убрать. И для начинающего исследователя гораздо большее значение имеет не предмет, а метод исследования. Пусть Фармагей возится с чепухой. Но ведь способный исследователь даже на мелочах раскрывает свои способности к экспериментированию, свое умение находить лучшие пути к правильным выводам. В этом отношении Фармагей умнее Игоря.
Вон как широко размахнулся Шостенко-младший. Только что мединститут окончил, а уже вознамерился всю хирургию сразу продвинуть вперед. И не меньше, чем на десятилетие. А закончилась эта дерзость хамскими выходками по отношению к отцу и больничкой на десяток коек в одной из немногих доживающих свой век донбассовских Собачевок. Подумаешь, борец за научный прогресс...
Какие-то надежды подавал и Сергей. Но взвалил он на себя кропотливую и канительную проблему — восстановительная хирургия сосудов. И сразу же запутался в лабиринте артерий, вен и капилляров — до самой, пожалуй, смерти не выберется оттуда. Не исследователь, а потомок того щедринского чиновника, который одним глазом ничего не видел, а другим видел только чепуху.
И не захочешь, а похвалишь Фармагея! Ничего нового он не откроет, но ведь и тылам науки необходимы кадры. Таким, как вот он, Федор Ипполитович Шостенко, намечать трассы, другим — вслед за первыми мостить дороги.
К тому же защита кандидатской диссертации — для института событие со всех точек зрения. И немаловажный плюс для его руководителей: молодых, мол, не затирают! Давненько не было защиты в институте. Почти полтора года...
Одним словом, вопиющие ошибки и нелепости Фармагей с помощью своего руководителя исправит. А о том, чтобы официальные оппоненты не были слишком придирчивы, позаботится, так и быть, сам профессор...
Отложив рукопись Фармагея, профессор увидел, что слева от чернильницы лежат несколько писем,— по-видимому, вчерашняя почта.
Верхнее письмо было из Свердловска, от знатока раневых инфекций. Федор Ипполитович знал о нем давно- еще во время войны оба были озабочены одинаковыми проблемами. На прошлогоднем съезде наконец встретились. Оказалось, что им есть о чем побеседовать и во время перерывов, и по вечерам...
Свердловский коллега писал:
«...Я часто вспоминаю наши беседы. Они разбудили во мне столько новых мыслей,— хватит ли жизни на их осуществление? С особым нетерпением я жду от Вас вестей о том, над какими проблемами Вы трудитесь сейчас. И не могу отказать себе в удовольствии поделиться с Вами тем, в чем посчастливилось мне в последние месяцы. Я делаю это с тем большим удовольствием потому, что. год назад Вы проявили особый интерес к моей работе».
Далее следовал подробный, на две страницы, перечень не только успехов, но и неудач автора письма. Оказывается, он подошел и к тому, над чем Федор Ипполитович собирался поработать сам, да все как-то откладывал — успеется..,
«Вы видите, глубокоуважаемый Федор Ипполитович,— заканчивал письмо свердловчанин,— что большая часть проблем, из-за которых я осмеливаюсь отнимать у Вас время, вызвана нашими прошлогодними беседами. Я буду счастлив узнать Ваше очень ценное для меня мнение о сделанном мною и заранее благодарю за каждое замечание и совет».
Федор Ипполитович машинально пригладил волосы. Он совсем забыл о своих обещаниях свердловскому коллеге... И почти ничего не сделал сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Сказал он это шутя. Но с этого началась первая сегодняшняя неприятность.
Юмор Федора Ипполитовича не понравился Ольге: как можно смеяться над тем, от чего три года кровоточит ее сердце?
Выдержав паузу, она ответила:
— Игорь завтра будет здесь.
Федор Ипполитович сжал стакан с чаем, чтобы он не выскользнул из его руки.
Случилось то, чего он никак не ждал от себя. Его пронизала жгучая радость. Завтра он увидит сына! Даже руки свело судорогой от желания изо всех сил, до хруста в костях, обнять этого упрямца и сумасброда.
Чтобы скрыть свой странный порыв от Ольги, Федор Ипполитович пренебрежительно бросил:
— Решил мириться?
Ольга Яковлевна знала мужа лучше, чем .он сам себя. Если бы она взглянула на него в этот миг, то поняла бы, что с ним происходит. Но она намазывала маслом хлеб и думала о своей боли.
Кто из них больше виноват перед нею, кто более безжалостен к ней — муж или сын,— не все ли равно? Сколько раз она пыталась их помирить... и становилась еще несчастнее. С нее хватит, ничего больше она делать не будет. Помирятся — она о прошлом им никогда не напомнит. А если все останется между ними по-прежнему, жалеть их она не станет: она превратит эту бессмысленную вражду в адский огонь для обоих!
И Ольга тихо ответила:
— У Игоря твой характер.
— И твой,— уточнил Федор Ипполитович.
Самолюбие помогло ему справиться со своей слабостью. Он допил чай, осторожно поставил стакан на блюдце. И, глядя на картину, которая висела над Ольгой, небрежно посоветовал:
— Я знаю, к тебе он будет прибегать ежедневно. Так постарайся, чтобы мы не встретились... — И все-таки не вытерпел: — Что ему здесь надо?
Ольга Яковлевна тоже ответила в пространство:
— Будет работать. Полгода. В твоем институте.
Как отнесется к этому муж, по-видимому, ей было безразлично. И Федор Ипполитович выказал себя еще более равнодушным:
— Не говори глупостей.
— Тане он писал об этом раньше. А я получила письмо вчера.
Федор Ипполитович резко отодвинул стакан, встал и прошелся вдоль стола.
— Замечательно!—во весь голос, словно очутившись перед многолюдной аудиторией, начал он.— Какая высокая принципиальность! Сначала обвинять меня в том, что институт, который я... к основателям которого я имею честь принадлежать и которым я свыше десяти лет руковожу... обвинять меня в том, что этот институт постепенно превращается в болото, откуда уже доносится лягушечье кваканье. А теперь, извольте видеть, этот выскочка желает у нас совершенствоваться.— Федор Ипполитович остановился перед женой.— Сейчас же дай ему телеграмму: пусть сидит в своей Собачевке, Нелеповке или куда там его занесло. Порога института он не переступит. Ко всем чертям!
Он не заметил, что Ольга от его грозной декламации вдруг повеселела, и, не желая слышать возражений, направился в кабинет,
Плотно закрыв двери и вытянувшись, подобно солдату на торжественном марше, Федор Ипполитович зашагал из угла в угол. Это был испытанный способ возвращать себе равновесие.
Конечно, никакой телеграммы Ольга не пошлет. Тем хуже для нее. Разговор с Игорем будет короткий: «Вон отсюда».
А у Татьяны навсегда будет отбита охота к вмешательству в чужие дела. Живешь врозь с родителями — не смей вмешиваться в то, что не твоего ума дело. В медицине разбирается как бушмен в катании на коньках, но постоянно разводит глупейшие антимонии о том, почему ее братец очутился в Собачевке. Черт знает что!
...Как легко Федор Ипполитович сдерживал себя еще недавно! Даже во время войны он ни разу не повысил голоса на подчиненных. А вчера вдруг разбушевался перед Карандой. А завтра, если появится Игорь, дым коромыслом пойдет...
Неужели Игорю трудно сказать: «Извини, я тогда перехватил»? Ведь большего от него не требуют. Отец готов забыть все...
Федор Ипполитович остановился у окна.
Оказывается, на фасаде противоположного дома вид
ныне только все окна, но и мелкие пятна. Тумана как не бывало. С крыш не каплет. С них свисают, тускло искрясь на неярком солнце, тонкие сосульки.
Если бы Ленька не струсил, не один уже выстрел гулким эхом разнесся бы над запаринскими перелесками...
Столько новых рубежей во всех областях хирургии взял Федор Ипполитович! Столько сделал для организации службы крови в республике! Не один десяток тысяч людей вырвал из когтей смерти в дни мира и в дни войны. Короче говоря, имя профессора Шостенко никаким топором из истории отечественной (да и не только отечественной!) медицины не вырубишь. Он один из немногих столпов, которым молодые хирурги считают за честь послать оттиски своих выступлений на страницах журналов или в ученых записках. Им гордятся ученики. Ему трижды в году — в Октябрьские праздники, Первого мая и к Новому году — приносят в невероятном количестве приветственные телеграммы от тех, кого он воспитал или вылечил.
Он родился в сорочке. Он достиг почти всего, чего только может пожелать для себя самый прихотливый честолюбец.
Так думают все.
А вот взять себе день полного отдыха, вырваться за город, убедиться, что в мире существует воздух, не испорченный запахами клиники,— этого Федор Ипполитович почему-то не может себе позволить, не может воспользоваться правом всех советских людей, от министра до школьника — правом на отдых. Простые человеческие радости, видите ли, не для него. Посидеть, скажем, часик в парке, просматривая газету или прислушиваясь к шелесту листьев над головой,— для него непозволительная роскошь. Двое взрослых детей у него, а он не слышит лепета внуков, его не называют дедушкой...
Что с того, что у Игоря есть сын? Назвали его чрезвычайно редким теперь именем — Иван. А как обращаются к нему родители? Ваня? Ванюша? Или зовут как популярного французского певца — Ив? На кого он больше похож: на отца или мать? Есть ли у него что-то от деда?
Вот тебе и счастливая сорочка...
А Ольга держала внука на руках... Два, а то и три раза в год она ездит к сыну: пожить у него неделю, две,
месяц — для нее это очень просто. Домой она всякий раз возвращается переполненная счастьем. И непременно, как бы невзначай, скажет, что Иван — вылитый дед. Правда ли это? Не для того ли это говорится, чтобы подразнить того, кто лишил себя права быть дедом?..
Чтобы отогнать слишком острое чувство жалости к себе, Федор Ипполитович присел к столу, вытащил из ближайшей кипы толстую рукопись, придвинул ее поближе.
Ничто постороннее в кабинет не проникало.
В квартире тишина. Очевидно, Ольга ушла в магазин. Может быть, телеграмму все-таки пошлет?.. А если осталась дома, то, пока муж сидит в кабинете, она и радио не включит, и ходить будет неслышно. До неузнаваемости изменилась Ольга за последние годы, стала совсем равнодушной к тому, что творится с мужем и вокруг него.
У нее есть сын. Ей нравится жена сына. Она души не чает во внуке. Ей больно оттого, что не совсем удачно складывается в последнее время жизнь у Татьяны. И не забыла она ни одну из своих давних подруг.
А Федор Ипполитович своих друзей растерял.
Сколько их было у него — ив гимназии, и в университете, и во время гражданской и Отечественной войны, и после нее... Когда-то он верил: в тесном кругу друзей, то углубленных в разрешение самых сложных, самых важных (за меньшее никто из них не брался!) проблем жизни, революции, науки и морали, то бесшабашно веселых в часы досуга, бок о бок с каждым, в боях и в труде, в спорах и согласии протекут дни его жизни. Как он гордился своими друзьями! Как друзья гордились им!
Где же они теперь?
С большинством его разлучило не различие во взглядах, или несходство в характерах, или вражда — рассеялись они по необозримым просторам между Карпатами и Тихим океаном, между субтропиками и Арктикой. Редко приходят от них письма. Еще реже появляется желание написать им. Кое с кем сама собой прекратилась связь. Кое-кто погиб в годы Отечественной войны. Кое-кто умер своей смертью. О многих вообще ничего не известно.
Поколение, которое вместе с Федором Ипполитовичем вступало в жизнь, рано начало уходить со сцены...
А новых друзей он не приобрел. С новыми о том, что
было до них, не вспомнишь. А ведь именно об этом чаще всего хочется вспоминать...
Только одного друга оставила ему судьба. Самого старого, самого близкого, самого дорогого. Юлиана...
Еще не так давно, когда Федора Ипполитовича охватывала грусть или, как сегодня, терзало раздражение, он снимал телефонную трубку, несколько минут балагурил с Юлианом, и от сердца отлегало. А то приглашал Юлиана к себе или шел к нему; посидят часок, выпьют по чарке, по две «Еревана» или «Юбилейного», вспомнят что нибудь смешное — и огорчений как не бывало.
Правда, Федор Ипполитович и теперь встречается с Юлианом, но только когда бывает в столице — два-три раза в год. Юлиан же сюда не показывает носа. Впрочем, встреч в столице достаточно, чтобы отвести душу.
Поэтому дружба с Юлианом стала Федору Ипполитовичу еще дороже.
Он не закрывает глаза на то, что годы сказались и на Юлиане. Заметный след, хотя Юлиан и отрицает это, оставил на нем и разрыв со своим театром. Раньше, преисполненный чувства собственной значительности, Юлиан на все смотрел сверху вниз и в дуэте с Федором Ипполитовичем был первым голосом. Теперь он куда раздражительнее: все ему не так. Говорит он только о своих планах и достижениях, о том, как решительно и безжалостно приходится ему ломать глухое сопротивление рутинеров из столичного театра, о поразительной артистичности теперешней своей жены и о бешеной зависти к ней всех без исключения столичных артисток. Сколько воодушевления или негодования тогда в его голосе!
После переезда в столицу Юлиан не только ни разу не побывал в родном городе, но и не спросил у своего друга, как поживают те, с кем он работал свыше четверти века. Не очень прислушивается Юлиан и к рассказам Федора Ипполитовича о себе. А ведь они сидели на одной парте еще в приготовительном классе гимназии!
Ничего не попишешь: старость — такой же закономерный и неминуемый этап жизни, как и молодость. Юлиана надо воспринимать таким, каков он есть.
Вспомнил о нем Федор Ипполитович, и на сердце полегчало. Надо будет позвонить Юлиану вечером или завтра утром...
Федор Ипполитович раскрыл рукопись.
Неторопливо тикали часы, снова и снова повторяя единственную истину, которую они усвоили за двести лет своего существования: зачем куда-то спешить, к чему-то стремиться,— все равно через себя не перепрыгнешь, себя не опередишь, добежишь только до гроба. Суета сует и всяческая суета...
Диссертация, казалось, не противоречила ни часам, ни Экклезиасту.
Ее автор не только не стремился сиять звезду с неба— он не считал нужным даже голову поднять вверх. Добыть ученую степень с наименьшей затратой сил — вот и вся его цель. Ну, а действовал он без промаха.
С десяток лет тому назад в одной из статей, подытоживающих найденное рядовыми врачами гвардейской армии, главным хирургом которой он был, Федор Ипполитович сделал несколько обобщений о применении недавно введенных в клиническую практику сульфамидов и пенициллина при лечении ран и в послеоперационный период. Уже тогда эти обобщения возражений не вызвали; то были истины, вскоре ставшие прописными. Кто первый сказал тут «э!», значения не имело.
Именно этому «э!» будущий диссертант и посвятил .свои способности и полемический пыл. На двухстах с лишним страницах он, легко отбрасывая все им же самим придуманные возражения, ломился в открытые ворота, пытаясь изобразить дело так, будто эта статья — незаурядный научный подвиг выдающегося хирурга: профессор Шостенко, мол, раньше и точнее, чем кто-либо другой, показал, как широко новые препараты будут применяться во всех областях медицины. Прозрачно намекал автор и на то, что эта диссертация также является вкладом в учение об антибиотиках, ибо приводит в стройную систему замечания глубокоуважаемого профессора и доказывает целесообразность такой систематизации. ;
Об интеллектуальном уровне ординатора Фармагея, автора диссертации, можно судить по тому, как молодые пациентки отчаянно кокетничают с ним, притворяясь, что
для них он самый сведущий и интересный среди врачей клиники, и он принимает это за чистую монету.
Медицинский институт Фармагей окончил вместе с Игорем и Друзем. Кандидатский минимум сдал в первый же месяц пребывания тут. А диссертация эта — уже вторая. Первую Самойло Евсеёвич Евецкий, «левая рука» профессора, к защите не рекомендовал. Но, написав вторую, Фармагей, на этот раз поддержанный той же «рукой», умолял профессора первым ознакомиться с этой «скромной попыткой проявить себя на научно-исследовательской ниве».
Что же, такое трудолюбие и настойчивость достойны похвалы.
Правда, трудно без улыбки читать писанину Фармагея. Но это презрительно-снисходительная улыбка. Конечно, повторять в кандидатской диссертации всем известные вещи, чуть ли не на каждой странице расшаркиваться перед теми, от кого зависит допуск диссертации к защите, перед возможными официальными оппонентами,— на такое может отважиться лишь тот, кому терять нечего.
Чтение подобных «работ» следует прерывать на первых же страницах. Так Федор Ипполитович и делал. Несколько раз он отодвигал и эту рукопись.
Но отодвигал не очень решительно. Собственно говоря, ничего страшного в диссертации Фармагея нет. Комплименты легко убрать. И для начинающего исследователя гораздо большее значение имеет не предмет, а метод исследования. Пусть Фармагей возится с чепухой. Но ведь способный исследователь даже на мелочах раскрывает свои способности к экспериментированию, свое умение находить лучшие пути к правильным выводам. В этом отношении Фармагей умнее Игоря.
Вон как широко размахнулся Шостенко-младший. Только что мединститут окончил, а уже вознамерился всю хирургию сразу продвинуть вперед. И не меньше, чем на десятилетие. А закончилась эта дерзость хамскими выходками по отношению к отцу и больничкой на десяток коек в одной из немногих доживающих свой век донбассовских Собачевок. Подумаешь, борец за научный прогресс...
Какие-то надежды подавал и Сергей. Но взвалил он на себя кропотливую и канительную проблему — восстановительная хирургия сосудов. И сразу же запутался в лабиринте артерий, вен и капилляров — до самой, пожалуй, смерти не выберется оттуда. Не исследователь, а потомок того щедринского чиновника, который одним глазом ничего не видел, а другим видел только чепуху.
И не захочешь, а похвалишь Фармагея! Ничего нового он не откроет, но ведь и тылам науки необходимы кадры. Таким, как вот он, Федор Ипполитович Шостенко, намечать трассы, другим — вслед за первыми мостить дороги.
К тому же защита кандидатской диссертации — для института событие со всех точек зрения. И немаловажный плюс для его руководителей: молодых, мол, не затирают! Давненько не было защиты в институте. Почти полтора года...
Одним словом, вопиющие ошибки и нелепости Фармагей с помощью своего руководителя исправит. А о том, чтобы официальные оппоненты не были слишком придирчивы, позаботится, так и быть, сам профессор...
Отложив рукопись Фармагея, профессор увидел, что слева от чернильницы лежат несколько писем,— по-видимому, вчерашняя почта.
Верхнее письмо было из Свердловска, от знатока раневых инфекций. Федор Ипполитович знал о нем давно- еще во время войны оба были озабочены одинаковыми проблемами. На прошлогоднем съезде наконец встретились. Оказалось, что им есть о чем побеседовать и во время перерывов, и по вечерам...
Свердловский коллега писал:
«...Я часто вспоминаю наши беседы. Они разбудили во мне столько новых мыслей,— хватит ли жизни на их осуществление? С особым нетерпением я жду от Вас вестей о том, над какими проблемами Вы трудитесь сейчас. И не могу отказать себе в удовольствии поделиться с Вами тем, в чем посчастливилось мне в последние месяцы. Я делаю это с тем большим удовольствием потому, что. год назад Вы проявили особый интерес к моей работе».
Далее следовал подробный, на две страницы, перечень не только успехов, но и неудач автора письма. Оказывается, он подошел и к тому, над чем Федор Ипполитович собирался поработать сам, да все как-то откладывал — успеется..,
«Вы видите, глубокоуважаемый Федор Ипполитович,— заканчивал письмо свердловчанин,— что большая часть проблем, из-за которых я осмеливаюсь отнимать у Вас время, вызвана нашими прошлогодними беседами. Я буду счастлив узнать Ваше очень ценное для меня мнение о сделанном мною и заранее благодарю за каждое замечание и совет».
Федор Ипполитович машинально пригладил волосы. Он совсем забыл о своих обещаниях свердловскому коллеге... И почти ничего не сделал сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17