Да и в театре хороши порядки. В начале первого, после спектакля, она идет домой одна. Неужели в театре не нашлось никого, кто проводил бы ее?.. Идет через парк. Январская ночь, в парке ни души. Видите, какая смелая!.. Напали на нее при выходе из парка. Вырвали сумочку. Срезали часы, чуть руку не отхватили. Начали снимать
.шубку. А Хорунжая даже не крикнула, так внезапно все произошло... И вдруг бандиты, неизвестно почему, ударили Хорунжую в бок и как в землю провалились. Хорунжая даже боли не почувствовала... Мне все это Мария Степановна рассказала.
Женя поежилась. При виде этого голос Вадика стал еще более негодующим:.
— Я говорю: все произошло так внезапно,— где уж артистке сообразить, что с ней... Как она добралась до ближайшей поликлиники, она не помнит. Все-таки не растерялась. В поликлинике вызвали «скорую помощь», попытались остановить кровь. Откуда-то появился милицейский лейтенант, даже сюда приехал со «скорой помощью». Пытался допрашивать, на несколько минут задержал операцию. На это они мастера, милиционеры: куда нужно, опаздывают, когда не нужно, задерживают. А бандиты тем временем — ищи ветра в поле.
Трудно было удержаться от улыбки, а еще труднее поверить в искренность гражданских чувств Вадика слишком торжественно он о них заявлял.
Заметив улыбку Жени, молодой врач сник и спрятал кулаки под стол. Но прервать свою речь не смог:
— Я возмущен до глубины души. Не только милиционером. Сегодня днем я, например, поспорил со своим напарником Танцюрой о нашем институте, его корифеях. И о нашем патроне... Я твердо верю, что время, когда в нашей стране будут выздоравливать решительно все больные, вот-вот наступит. Верю, несмотря на весь мой скептицизм. Вы, я, мы — молодежь — непременно этого добьемся.
Он снова положил было Свои кулаки на столик, но под взглядом Жени зажал их между коленями.
— Сегодня мне не дают покоя тревожные мысли. Вероятно, они и вас одолевают. Нет, не старайтесь убеждать меня в противном. Наш институт в настоящее время не имеет права называться научно-исследовательским. Наша клиника ничем не отличается от обыкновенной больницы.
Руки Вадика дернулись, порываясь к широкому жесту. Но он зажал их коленями покрепче.
— Вы, Женя, работаете здесь пятый месяц. Под непосредственным руководством Самойла Евсеевича трудитесь. Вам очень повезло: ваш шеф — человек с живой душой. У него уйма теоретических замыслов. Но он связан по рукам и ногам. Он в тени нашего главного светила. А это светило уже начало покрываться пеплом... Я пришел сюда летом. Первые три месяца мне казалось, что я в стране чудес. А затем у меня появилось ощущение, что я пассажир-неудачник. Довез меня поезд до какого- то глухого полустанка, остановился — и ни с места... И неизвестно, пойдет ли он дальше. Поделился я этим с Танцюрой, а он хохочет. А ведь неглупый парень...
Некоторое время Ковалишин печально всматривался в свои зажатые меж коленями руки. И затем он снова заговорил:
— Вы только подумайте, Женя! Идет вторая половина двадцатого века. Хирургия проникла в грудную клетку. Хирургический нож рассекает недавно считавшиеся неприкосновенными ткани сердца. Все чаще проводятся операции под гипотермией... А мы — как лисица перед виноградом. Танцюра это понимает. И вы, Женя, это видите. Намеки на такие же ощущения я слышал и от Самойла Евсеевича... Всем,— а нам, молодежи, прежде всего,— жизнь наступает на пятки. А мы лишь слюнки глотаем да глазами хлопаем.—Одна из его рук вырвалась, рубанула было воздух, но Вадик сразу обуздал ее.— А почему? Да потому, что в этом институте только один человек имеет право называться новатором — Шостенко. Остальные — обслуживающий его персонал: совершенствуют открытое им, обеспечивают ему следующий шаг вперед. Вернее, обеспечивали... Я здесь полгода, Танцюра — полтора. Но ни я, ни он ни одного нового слова от нашего высокого шефа не услышали. Возможно, Федору Ипполитовичу необходимо отдохнуть. Но почему, если он сам себе предоставил отпуск, должны загорать и мы? Поневоле начнешь думать: не последовать ли примеру профессорского сына, не направиться ли куда-нибудь на Курилы, крабами питаться? Да возьмите наш случай: не вы мне помогаете, а я вызван, чтобы у вас чего не случилось. Разве не смешно? А мой ординатор, несмотря на все свои способности, считает это в порядке вещей.
От всего услышанного Жене было ни холодно ни жарко. И нисколько не тронуло ее стремление Колокольни во что бы то ни стало привлечь ее внимание к собственной персоне.
Женя встала. *
— Извините, мне надо взглянуть на Черемашко.
Поднялся было и Ковалишин. Но так неловко,— если
бы Женя не подхватила, он повалил бы свой стул.
— Вы правы, пора и мне с ним познакомиться...
Женя поставила его стул на место.
— Сидите. С вашей ловкостью вы всю палату разбудите.
Растерявшийся Вадик прирос к полу.
Ну и помощничек у Сергея Антоновича!
Медицинские сестры, случается, тоже критикуют начальство. И о Федоре Ипполитовиче такое, бывает, скажут— самим жутко. А о других — чего только в злую минуту не брякнешь. А уж с вашей долговязой фигуры, Вадим Григорьевич, лишь пух и перья летят, когда попадаете вы нам на зубок! Только мы отведем душу, и снова все в порядке. А вы? Чем же вы, врач, лучше нас?
В палату Женя не вошла, а влетела.
У койки Черемашко сидела тетя Тося.
Мгновенно все постороннее отпрянуло. Женя схватила няню за плечо.
— Что с ним?
Тетя Тося приложила палец к губам.
— Мне показалось, будто он застонал. Посижу возле него на всякий случай.
Из палаты Женя вышла не сразу. Уж очень надоела ей болтливость Ковалишина. А догадаться, что он здесь никому не нужен,— на это ему нужна не одна минута.
Но Вадик не догадался и не исчез. Он стоял в той позе, в какой оставила его Женя, и пялил свои младенчески синие глаза на двери четвертой палаты. И как только Женя села, он проникновенно заговорил:
— Ни о чем не спрашиваю. Все идет как нельзя лучше— это написано на вашем лице.
Он снова уселся на своем стуле. Затем, набрав полную грудь воздуха, многозначительно спросил:
— Женя! Хотите узнать мою самую заветную мечту?
Вот оно что: предшествующие разглагольствования
Вадика — всего „лишь увертюра к признанию. Нашел время и место... Конечно, законы для таких, как Колокольня, не писаны...
Нет, не затрепетало девичье сердце: слишком часто и слишком много приходится Жене выслушивать их, подобные признания... Пусть только попробует! И Женя так взглянула на Ковалишина — самая лютая ведьма не смогла бы злее...
Тот ничего не заметил: уставился во что-то над головой девушки и медленно продолжал:
— Но какая же это, в сущности, мечта? Пройдет месяц, полтора, и она станет явью. Вот увидите! — В его голосе появился тот апломб, с которым обычно выступал Самойло Евсеевич.— Чтобы такой коллектив, как наш, долгое время маршировал на месте,— в нашей стране это невозможная вещь. Через три недели начнет работать съезд партии. Все трудящиеся встречают это историческое событие новыми успехами, достижениями, победами. А чем встречаем съезд мы? Воспоминаниями о славном прошлом?.. Нет, так дальше нельзя! Я верю: съезд партии и над нашим маленьким «1» поставит точку. Федор Ипполитович опомнится, или жизнь заставит его понять, что он исчерпал себя до дна.— Теперь Вадик сопровождал каждое слово ударом кулака по колену.— Наступило время открыть семафор более дальнозорким и талантливым. И если наш шеф не подчинится велению времени... Одним словом, нашему старику придется уразуметь: чем талантливее он был в прошлом, тем большим тормозом для нас всех стал приобретенный им при царе Горохе авторитет.
Женя облегченно вздохнула, поняв, что в заповедной мечте Вадика она не играет роли. Но тем труднее было поверить, что Колокольня самостоятельно додумался до ниспровержения Федора Ипполитовича. Скорее всего он повторяет слышанное от Евецкого.
— Не знаю, кто станет нашим научным руководителем— Михайло Карпович, Самойло Евсеевич или пришлый варяг. Но для тех, кто стремится двигаться вперед, самым подходящим был бы заведующий нашим отделением. Конечно, Ляховский хирург более вдумчивый. Так и Шостенко у операционного стола все еще великий артист. Но идти вперед и вести за собой большой коллектив они уже не способны. А с Самойлом Евсеевичем наш институт и его клиника мигом вернут себе былую славу, запомните мое слово.
Немало всякой всячины наслушалась Женя за четыре месяца, но такого...
Все же она спросила без улыбки.
— -А что вы будете делать?
Ковалишин гордо поднял голову,
— Разве я о себе думаю? Завтрашний день института — вот что меня тревожит!
— А какую роль играет в вашей мечте доктор Друзь? — спросила Женя.
Вадик пожал плечами.
— Странный он человек. Вы не находите? Ко мне он относится почему-то хорошо. А его способности... Через год-полтора я буду оперировать не хуже. И с диссертацией долго возиться не буду.
— Незавидное у него будущее...— насмешливо промолвила Женя.
— А на что, собственно, может рассчитывать такой сухарь, как Друзь? — убежденно заявил Вадик.— Кроме своих сосудов, он ничего не желает знать. Заговоришь с ним о театре, о литературе, футболе, начнешь рассказывать свежий анекдот — ничто его не трогает. Четвертая палата — вот и весь круг его интересов.
— Почему же он так хорошо относится к вам?
Ковалишин почувствовал себя еще увереннее. Он даже придвинулся к девушке.
— Я для него вроде отдушины. Осталась в нем капля человеческого тепла —надо же его на кого-то излить. Но меня это тепло не греет... А Танцюра считает, что он не сухарь, а пружина. И не какая-то, а закаленная. Она изо дня в день, видите ли, накручивается. Вот Танцюра и ждет, когда же она закрутится наконец до отказа. Мой напарник уверяет, что как только она начнет раскручиваться, то Друзь или взлетит, как ракета, или от него и осколков не соберешь... Разве не чепуха?
Женя не успела ответить.
Из четвертой палаты выбежала тетя Тося, и из того, как шевелились ее губы, Женя поняла: «Новенькому худо!»
Часы в кабинете пробили половину четвертого.
Черт знает что! Столько припомнил, столько передумал, а прошло только тридцать минут! Неужели придется ворошить прошлое до утра? На что же он завтра будет способен?
Впрочем, фортуна и сегодня к нему благосклонна. Обычно бессонница начинает терзать его с полуночи. Не всегда мысли текут плавно, иногда их не утихомиришь... А если быть откровенным, старческая бессонница и то, что сердце вдруг тоскливо напомнит о себе,— ей-же-ей не столь уж дорогая плата за счастливую сорочку. Только и было забот у жизни,— в юности ласково уговаривать неразумного Федю, а в зрелые годы привыкшего к успехам и почету Федора Ипполитовича:
«Не нервничай, не огорчайся — завтра тебе повезет еще больше».
И везло. Да как! То же самое будет и дальше.
Хватит у Федора Ипполитовича сил, чтобы и непокорного сына обуздать, если он появится, и успокоить испуганную пустяками дочку, и вразумить ослепленного властью директора!
Успокоится и Ольга...
Федор Ипполитович улыбнулся.
Его жизнь почти всегда складывалась так, что каждое событие походило на еще один подарок судьбы ему лично. Не успел, например, тридцать девять лет тому назад Федя стать революционером, как, будьте любезны, и революция подоспела...
В конце февраля и в начале марта семнадцатого года Федя чувствовал себя так, будто в стране начался праздник, на котором он будет пусть и не центральной, но и не второразрядной фигурой. Ему казалось, что очутился он на гребне высокой волны и она стремительно несет его, несет... А фортуна позаботилась, чтобы Федя был донесен куда надо.
В один из первых дней Февральской революции волна пронесла его вместе с группой рабочих через казарму Двадцать восьмого пехотного полка, недавно прибывшего в город для переформирования. После короткого митинга полк в полном составе (лишь несколько господ офицеров
отсутствовало) с красными знаменами вышел на площадь перед городской думой и торжественно принял присягу на верность революционному народу.
Роль Феди в этом событии была так мала, что он и значения ей не придал: несколько студентов составляло, так сказать, свиту тех, кто призывал солдат присоединиться к революции.
Через три месяца после этого Федя на круглые пятерки сдал государственные экзамены. А накануне первого экзамена Дмитрий Кириллович Шанин, тот самый профессор, который как-то похвалил Федю, подошел к нему и спросил:
— Что будете делать, коллега? Хотите самостоятельно практиковать? Или останетесь у меня на кафедре?
Это было так неожиданно и так невероятно, что Федя оторопел.
Стать учеником знаменитого хирурга? Но ведь Федя ничем этой чести не заслужил!
Он смущенно промямлил:
— Как можно предлагать такое человеку, который вряд ли отличит воспаление правого легкого от аппендицита!
Профессор улыбнулся.
— Пример для иллюстрации собственного невежества вы, коллега, выбрали неудачный. Это один из труднейших вопросов диагностики... Но, конечно, толку от вас пока что мало. Вы не знаете главного: Что из вас может выйти. А я знаю... Русскому солдату послужите?
Рот у Феди открылся, но из него не вылетело ни звука. О том, что с ним будет после университета, он еще не удосужился подумать.
Дмитрий Кириллович не стал ждать, пока к его собеседнику вернется дар речи.
— Ответа я могу подождать. Приходите ко мне сразу после экзаменов. Но хорошенько обо всем подумайте.
И вот что он предложил.
В городе заканчивает переформирование тот самый пехотный полк, где недавно пришлось побывать начинающему революционеру. Тамошнему врачу нужен помощник. Благодаря Шанину полковой эскулап встретит только что выпущенного из университета коллегу как спасителя: Федя должен помочь ему, пожилому человеку, дождаться конца войны, отставки и пенсии. В первое время помощник будет заниматься только простудами, поносами и легкими травмами. Зато как только полк очутится на передовых позициях, Федя сразу увидит, чего стоит он сам и его знания. Один месяц на фронте даст ему больше, чем год в образцовой тыловой клинике. После войны звание магистра ему обеспечено...
Круто повернувшись, старый ученый направился к вы« ходу...
После экзаменов Федя сказал своему неожиданному покровителю «да» не потому, что предложение Шанина показалось ему привлекательным. Феде было только двадцать три года. К тому же, если верить классической литературе, годы странствий — обязательный этап в жизни мыслящего и принимающего активное участие в общественной жизни человека. Ну, и должен же ты, в конце концов, попробовать, что это за штука — самостоятельная, без отцовской поддержки, без материнской заботы, жизнь!
В июне семнадцатого года, нарядившись в шикарный, с иголочки, защитный френч и широчайшие галифе, Федор Ипполитович Шостенко, лекарь первого разряда, двадцати трех лет, вероисповедания православного, из мещан, холостой, явился в казарму Двадцать восьмого полка для прохождения военной службы.
Около пяти лет Федя не видел родного города, отца и мать...
Где только не побывал!
Бои на северо-востоке Украины, Царицын, деникинский фронт, рейд зимой через Сальские степи, короткая передышка в Краснодаре, прорыв польского фронта под Уманью, Перекоп, госпиталь в Феодосии...
Сколько легко и тяжело раненных, сколько контуженных, потоптанных лошадьми, засыпанных землей и камнями прошло через его руки. Конечно, порой чувствовал он и свое бессилие, и несовершенство своей науки, и собственную неопытность. Но если сравнить это с тем, скольким красноармейцам вернул он способность биться за победу советской власти, то о несчастных случаях в его практике можно и не вспоминать.
Одним словом, Федя окончательно поверил в свое исключительное счастье. Как же не верить, если оно почти не давало осечек!
И все-таки... Кто знает, как бы все обернулось без Кости Грушина, без Оли...
Когда Федя появился в полку, к нему подошел еще более юный, чем он, с нежным, словно у девушки, лицом, белокурый, голубоглазый прапорщик. Он лихо козырнул помощнику полкового врача и обратился к нему, как к старому знакомому:
— А мы с вами встречались, помните? В самом начале революции. Вы были среди тех, кто убеждал солдат перейти на сторону революции.
Еще бы не помнить!
Должно быть, у Феди заблестели глаза. И прапорщик, дружески пожимая руку вновь испеченному врачу, спросил:
— Большевик?
Чувствуя себя человеком, который должен нести полную ответственность за свои слова и поступки, Федя ответил так, словно превосходно разбирался в программах всех политических партий:
— Во всяком случае, это мне ближе, чем что-то иное.
Ему хотелось доставить удовольствие симпатичному
парню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
.шубку. А Хорунжая даже не крикнула, так внезапно все произошло... И вдруг бандиты, неизвестно почему, ударили Хорунжую в бок и как в землю провалились. Хорунжая даже боли не почувствовала... Мне все это Мария Степановна рассказала.
Женя поежилась. При виде этого голос Вадика стал еще более негодующим:.
— Я говорю: все произошло так внезапно,— где уж артистке сообразить, что с ней... Как она добралась до ближайшей поликлиники, она не помнит. Все-таки не растерялась. В поликлинике вызвали «скорую помощь», попытались остановить кровь. Откуда-то появился милицейский лейтенант, даже сюда приехал со «скорой помощью». Пытался допрашивать, на несколько минут задержал операцию. На это они мастера, милиционеры: куда нужно, опаздывают, когда не нужно, задерживают. А бандиты тем временем — ищи ветра в поле.
Трудно было удержаться от улыбки, а еще труднее поверить в искренность гражданских чувств Вадика слишком торжественно он о них заявлял.
Заметив улыбку Жени, молодой врач сник и спрятал кулаки под стол. Но прервать свою речь не смог:
— Я возмущен до глубины души. Не только милиционером. Сегодня днем я, например, поспорил со своим напарником Танцюрой о нашем институте, его корифеях. И о нашем патроне... Я твердо верю, что время, когда в нашей стране будут выздоравливать решительно все больные, вот-вот наступит. Верю, несмотря на весь мой скептицизм. Вы, я, мы — молодежь — непременно этого добьемся.
Он снова положил было Свои кулаки на столик, но под взглядом Жени зажал их между коленями.
— Сегодня мне не дают покоя тревожные мысли. Вероятно, они и вас одолевают. Нет, не старайтесь убеждать меня в противном. Наш институт в настоящее время не имеет права называться научно-исследовательским. Наша клиника ничем не отличается от обыкновенной больницы.
Руки Вадика дернулись, порываясь к широкому жесту. Но он зажал их коленями покрепче.
— Вы, Женя, работаете здесь пятый месяц. Под непосредственным руководством Самойла Евсеевича трудитесь. Вам очень повезло: ваш шеф — человек с живой душой. У него уйма теоретических замыслов. Но он связан по рукам и ногам. Он в тени нашего главного светила. А это светило уже начало покрываться пеплом... Я пришел сюда летом. Первые три месяца мне казалось, что я в стране чудес. А затем у меня появилось ощущение, что я пассажир-неудачник. Довез меня поезд до какого- то глухого полустанка, остановился — и ни с места... И неизвестно, пойдет ли он дальше. Поделился я этим с Танцюрой, а он хохочет. А ведь неглупый парень...
Некоторое время Ковалишин печально всматривался в свои зажатые меж коленями руки. И затем он снова заговорил:
— Вы только подумайте, Женя! Идет вторая половина двадцатого века. Хирургия проникла в грудную клетку. Хирургический нож рассекает недавно считавшиеся неприкосновенными ткани сердца. Все чаще проводятся операции под гипотермией... А мы — как лисица перед виноградом. Танцюра это понимает. И вы, Женя, это видите. Намеки на такие же ощущения я слышал и от Самойла Евсеевича... Всем,— а нам, молодежи, прежде всего,— жизнь наступает на пятки. А мы лишь слюнки глотаем да глазами хлопаем.—Одна из его рук вырвалась, рубанула было воздух, но Вадик сразу обуздал ее.— А почему? Да потому, что в этом институте только один человек имеет право называться новатором — Шостенко. Остальные — обслуживающий его персонал: совершенствуют открытое им, обеспечивают ему следующий шаг вперед. Вернее, обеспечивали... Я здесь полгода, Танцюра — полтора. Но ни я, ни он ни одного нового слова от нашего высокого шефа не услышали. Возможно, Федору Ипполитовичу необходимо отдохнуть. Но почему, если он сам себе предоставил отпуск, должны загорать и мы? Поневоле начнешь думать: не последовать ли примеру профессорского сына, не направиться ли куда-нибудь на Курилы, крабами питаться? Да возьмите наш случай: не вы мне помогаете, а я вызван, чтобы у вас чего не случилось. Разве не смешно? А мой ординатор, несмотря на все свои способности, считает это в порядке вещей.
От всего услышанного Жене было ни холодно ни жарко. И нисколько не тронуло ее стремление Колокольни во что бы то ни стало привлечь ее внимание к собственной персоне.
Женя встала. *
— Извините, мне надо взглянуть на Черемашко.
Поднялся было и Ковалишин. Но так неловко,— если
бы Женя не подхватила, он повалил бы свой стул.
— Вы правы, пора и мне с ним познакомиться...
Женя поставила его стул на место.
— Сидите. С вашей ловкостью вы всю палату разбудите.
Растерявшийся Вадик прирос к полу.
Ну и помощничек у Сергея Антоновича!
Медицинские сестры, случается, тоже критикуют начальство. И о Федоре Ипполитовиче такое, бывает, скажут— самим жутко. А о других — чего только в злую минуту не брякнешь. А уж с вашей долговязой фигуры, Вадим Григорьевич, лишь пух и перья летят, когда попадаете вы нам на зубок! Только мы отведем душу, и снова все в порядке. А вы? Чем же вы, врач, лучше нас?
В палату Женя не вошла, а влетела.
У койки Черемашко сидела тетя Тося.
Мгновенно все постороннее отпрянуло. Женя схватила няню за плечо.
— Что с ним?
Тетя Тося приложила палец к губам.
— Мне показалось, будто он застонал. Посижу возле него на всякий случай.
Из палаты Женя вышла не сразу. Уж очень надоела ей болтливость Ковалишина. А догадаться, что он здесь никому не нужен,— на это ему нужна не одна минута.
Но Вадик не догадался и не исчез. Он стоял в той позе, в какой оставила его Женя, и пялил свои младенчески синие глаза на двери четвертой палаты. И как только Женя села, он проникновенно заговорил:
— Ни о чем не спрашиваю. Все идет как нельзя лучше— это написано на вашем лице.
Он снова уселся на своем стуле. Затем, набрав полную грудь воздуха, многозначительно спросил:
— Женя! Хотите узнать мою самую заветную мечту?
Вот оно что: предшествующие разглагольствования
Вадика — всего „лишь увертюра к признанию. Нашел время и место... Конечно, законы для таких, как Колокольня, не писаны...
Нет, не затрепетало девичье сердце: слишком часто и слишком много приходится Жене выслушивать их, подобные признания... Пусть только попробует! И Женя так взглянула на Ковалишина — самая лютая ведьма не смогла бы злее...
Тот ничего не заметил: уставился во что-то над головой девушки и медленно продолжал:
— Но какая же это, в сущности, мечта? Пройдет месяц, полтора, и она станет явью. Вот увидите! — В его голосе появился тот апломб, с которым обычно выступал Самойло Евсеевич.— Чтобы такой коллектив, как наш, долгое время маршировал на месте,— в нашей стране это невозможная вещь. Через три недели начнет работать съезд партии. Все трудящиеся встречают это историческое событие новыми успехами, достижениями, победами. А чем встречаем съезд мы? Воспоминаниями о славном прошлом?.. Нет, так дальше нельзя! Я верю: съезд партии и над нашим маленьким «1» поставит точку. Федор Ипполитович опомнится, или жизнь заставит его понять, что он исчерпал себя до дна.— Теперь Вадик сопровождал каждое слово ударом кулака по колену.— Наступило время открыть семафор более дальнозорким и талантливым. И если наш шеф не подчинится велению времени... Одним словом, нашему старику придется уразуметь: чем талантливее он был в прошлом, тем большим тормозом для нас всех стал приобретенный им при царе Горохе авторитет.
Женя облегченно вздохнула, поняв, что в заповедной мечте Вадика она не играет роли. Но тем труднее было поверить, что Колокольня самостоятельно додумался до ниспровержения Федора Ипполитовича. Скорее всего он повторяет слышанное от Евецкого.
— Не знаю, кто станет нашим научным руководителем— Михайло Карпович, Самойло Евсеевич или пришлый варяг. Но для тех, кто стремится двигаться вперед, самым подходящим был бы заведующий нашим отделением. Конечно, Ляховский хирург более вдумчивый. Так и Шостенко у операционного стола все еще великий артист. Но идти вперед и вести за собой большой коллектив они уже не способны. А с Самойлом Евсеевичем наш институт и его клиника мигом вернут себе былую славу, запомните мое слово.
Немало всякой всячины наслушалась Женя за четыре месяца, но такого...
Все же она спросила без улыбки.
— -А что вы будете делать?
Ковалишин гордо поднял голову,
— Разве я о себе думаю? Завтрашний день института — вот что меня тревожит!
— А какую роль играет в вашей мечте доктор Друзь? — спросила Женя.
Вадик пожал плечами.
— Странный он человек. Вы не находите? Ко мне он относится почему-то хорошо. А его способности... Через год-полтора я буду оперировать не хуже. И с диссертацией долго возиться не буду.
— Незавидное у него будущее...— насмешливо промолвила Женя.
— А на что, собственно, может рассчитывать такой сухарь, как Друзь? — убежденно заявил Вадик.— Кроме своих сосудов, он ничего не желает знать. Заговоришь с ним о театре, о литературе, футболе, начнешь рассказывать свежий анекдот — ничто его не трогает. Четвертая палата — вот и весь круг его интересов.
— Почему же он так хорошо относится к вам?
Ковалишин почувствовал себя еще увереннее. Он даже придвинулся к девушке.
— Я для него вроде отдушины. Осталась в нем капля человеческого тепла —надо же его на кого-то излить. Но меня это тепло не греет... А Танцюра считает, что он не сухарь, а пружина. И не какая-то, а закаленная. Она изо дня в день, видите ли, накручивается. Вот Танцюра и ждет, когда же она закрутится наконец до отказа. Мой напарник уверяет, что как только она начнет раскручиваться, то Друзь или взлетит, как ракета, или от него и осколков не соберешь... Разве не чепуха?
Женя не успела ответить.
Из четвертой палаты выбежала тетя Тося, и из того, как шевелились ее губы, Женя поняла: «Новенькому худо!»
Часы в кабинете пробили половину четвертого.
Черт знает что! Столько припомнил, столько передумал, а прошло только тридцать минут! Неужели придется ворошить прошлое до утра? На что же он завтра будет способен?
Впрочем, фортуна и сегодня к нему благосклонна. Обычно бессонница начинает терзать его с полуночи. Не всегда мысли текут плавно, иногда их не утихомиришь... А если быть откровенным, старческая бессонница и то, что сердце вдруг тоскливо напомнит о себе,— ей-же-ей не столь уж дорогая плата за счастливую сорочку. Только и было забот у жизни,— в юности ласково уговаривать неразумного Федю, а в зрелые годы привыкшего к успехам и почету Федора Ипполитовича:
«Не нервничай, не огорчайся — завтра тебе повезет еще больше».
И везло. Да как! То же самое будет и дальше.
Хватит у Федора Ипполитовича сил, чтобы и непокорного сына обуздать, если он появится, и успокоить испуганную пустяками дочку, и вразумить ослепленного властью директора!
Успокоится и Ольга...
Федор Ипполитович улыбнулся.
Его жизнь почти всегда складывалась так, что каждое событие походило на еще один подарок судьбы ему лично. Не успел, например, тридцать девять лет тому назад Федя стать революционером, как, будьте любезны, и революция подоспела...
В конце февраля и в начале марта семнадцатого года Федя чувствовал себя так, будто в стране начался праздник, на котором он будет пусть и не центральной, но и не второразрядной фигурой. Ему казалось, что очутился он на гребне высокой волны и она стремительно несет его, несет... А фортуна позаботилась, чтобы Федя был донесен куда надо.
В один из первых дней Февральской революции волна пронесла его вместе с группой рабочих через казарму Двадцать восьмого пехотного полка, недавно прибывшего в город для переформирования. После короткого митинга полк в полном составе (лишь несколько господ офицеров
отсутствовало) с красными знаменами вышел на площадь перед городской думой и торжественно принял присягу на верность революционному народу.
Роль Феди в этом событии была так мала, что он и значения ей не придал: несколько студентов составляло, так сказать, свиту тех, кто призывал солдат присоединиться к революции.
Через три месяца после этого Федя на круглые пятерки сдал государственные экзамены. А накануне первого экзамена Дмитрий Кириллович Шанин, тот самый профессор, который как-то похвалил Федю, подошел к нему и спросил:
— Что будете делать, коллега? Хотите самостоятельно практиковать? Или останетесь у меня на кафедре?
Это было так неожиданно и так невероятно, что Федя оторопел.
Стать учеником знаменитого хирурга? Но ведь Федя ничем этой чести не заслужил!
Он смущенно промямлил:
— Как можно предлагать такое человеку, который вряд ли отличит воспаление правого легкого от аппендицита!
Профессор улыбнулся.
— Пример для иллюстрации собственного невежества вы, коллега, выбрали неудачный. Это один из труднейших вопросов диагностики... Но, конечно, толку от вас пока что мало. Вы не знаете главного: Что из вас может выйти. А я знаю... Русскому солдату послужите?
Рот у Феди открылся, но из него не вылетело ни звука. О том, что с ним будет после университета, он еще не удосужился подумать.
Дмитрий Кириллович не стал ждать, пока к его собеседнику вернется дар речи.
— Ответа я могу подождать. Приходите ко мне сразу после экзаменов. Но хорошенько обо всем подумайте.
И вот что он предложил.
В городе заканчивает переформирование тот самый пехотный полк, где недавно пришлось побывать начинающему революционеру. Тамошнему врачу нужен помощник. Благодаря Шанину полковой эскулап встретит только что выпущенного из университета коллегу как спасителя: Федя должен помочь ему, пожилому человеку, дождаться конца войны, отставки и пенсии. В первое время помощник будет заниматься только простудами, поносами и легкими травмами. Зато как только полк очутится на передовых позициях, Федя сразу увидит, чего стоит он сам и его знания. Один месяц на фронте даст ему больше, чем год в образцовой тыловой клинике. После войны звание магистра ему обеспечено...
Круто повернувшись, старый ученый направился к вы« ходу...
После экзаменов Федя сказал своему неожиданному покровителю «да» не потому, что предложение Шанина показалось ему привлекательным. Феде было только двадцать три года. К тому же, если верить классической литературе, годы странствий — обязательный этап в жизни мыслящего и принимающего активное участие в общественной жизни человека. Ну, и должен же ты, в конце концов, попробовать, что это за штука — самостоятельная, без отцовской поддержки, без материнской заботы, жизнь!
В июне семнадцатого года, нарядившись в шикарный, с иголочки, защитный френч и широчайшие галифе, Федор Ипполитович Шостенко, лекарь первого разряда, двадцати трех лет, вероисповедания православного, из мещан, холостой, явился в казарму Двадцать восьмого полка для прохождения военной службы.
Около пяти лет Федя не видел родного города, отца и мать...
Где только не побывал!
Бои на северо-востоке Украины, Царицын, деникинский фронт, рейд зимой через Сальские степи, короткая передышка в Краснодаре, прорыв польского фронта под Уманью, Перекоп, госпиталь в Феодосии...
Сколько легко и тяжело раненных, сколько контуженных, потоптанных лошадьми, засыпанных землей и камнями прошло через его руки. Конечно, порой чувствовал он и свое бессилие, и несовершенство своей науки, и собственную неопытность. Но если сравнить это с тем, скольким красноармейцам вернул он способность биться за победу советской власти, то о несчастных случаях в его практике можно и не вспоминать.
Одним словом, Федя окончательно поверил в свое исключительное счастье. Как же не верить, если оно почти не давало осечек!
И все-таки... Кто знает, как бы все обернулось без Кости Грушина, без Оли...
Когда Федя появился в полку, к нему подошел еще более юный, чем он, с нежным, словно у девушки, лицом, белокурый, голубоглазый прапорщик. Он лихо козырнул помощнику полкового врача и обратился к нему, как к старому знакомому:
— А мы с вами встречались, помните? В самом начале революции. Вы были среди тех, кто убеждал солдат перейти на сторону революции.
Еще бы не помнить!
Должно быть, у Феди заблестели глаза. И прапорщик, дружески пожимая руку вновь испеченному врачу, спросил:
— Большевик?
Чувствуя себя человеком, который должен нести полную ответственность за свои слова и поступки, Федя ответил так, словно превосходно разбирался в программах всех политических партий:
— Во всяком случае, это мне ближе, чем что-то иное.
Ему хотелось доставить удовольствие симпатичному
парню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17