Так вот от нее пятая по счету.
— И говоришь, там есть?
— Есть, брат.
— В той лавке?
— Есть, есть! Входи смело; они таких покупателей бог знает как ждут!
— Так, значит... как бишь ты сказал! Чья лавка?
— Бегуна, брат, лавка... а откуда вы, газда?
— Из Брезницы,— отвечает крестьянин и подступает поближе.
— Вот и отлично, газда. Все брезничане у Бегуна покупают, удивляюсь, как ты его не знаешь, а сам говоришь, из Брезницы! Ступай прямехонько к нему, голубчик, беги. Он все похваляется вами!
— Значит, похваляется, говоришь! — повторяет крестьянин, сдвигая феску набекрень.
— Бог знает как похваляется, говорит, не будь, дескать, их, давным бы давно повесил замок и подох с голоду!— гнет свое Вукадин, раззадоренный одобрительными взглядами и улыбкой соседки Кайчицы.— Плательщики, говорит, вы хорошие, хотя многие ходят в должниках господина Мики, но, говорит, рассчитываются не скупясь!— заканчивает Вукадин, взглядывая на соседку Кайчицу, красивую девушку невысокого роста.
Кайка стоит у ворот и вяжет чулок; то и дело она роняет клубочек, сует его под мышку, одновременно поглядывая на лавку газды Милисава, на его приказчика и улыбаясь. А тот, окрыленный ее улыбкой, потеряв голову, прямо-таки прилип к крестьянину, хочет, как говорится, не только надуть, а еще и за пояс заткнуть, очень уж подзадоривают его взгляды и улыбка соседки Кайчицы. Но вдруг Кайчица вздрогнула и выронила от испуга клубок, увидев и услышав, как совсем близко от нее Вукадину влепили здоровенную звонкую пощечину.
— Дурачить меня вздумал?— заорал крестьянин.
— Что я тебе сделал?— взмолился Вукадин, хватаясь за щеку.— Как смеешь ты драться! Что я, твой подмастерье? Приказчик я, понял?!
— Вот и получай по заслугам! Будь ты даже сам хозяин.
— Эй, слушай, за что бьешь человека?— слышится голос с другой стороны улицы.
— Ты что, голубчик?! Что себе позволяешь!— кричит третий.— Вообразил, видать, что ты у себя в деревне?! Тут, брат, тебе не Липар или Честобродица!
— Разделался бы я с ним, как бог свят, и в самом Белграде со всеми его семью министрами!— говорит крестьянин, удаляясь.— И пусть он благодарит господа, что здесь не Липар! Будь то в Липаре, узнал бы он почем фунт лиха! Беда у меня, дома дитя больное, а ему зубоскалить охота!
Мигом сбежались соседи — хозяева, приказчики, ученики, прочий праздный люд.
Что случилось?— спрашивают одни.
— Ты получил затрещину?— пристают другие.
— За что он тебя, а?— допытываются третьи.
— Жив?— любопытствуют с четвертой стороны.
— Да, клянусь богом, здоровенная затрещина!— удивляется кто-то, делая сочувственную мину.
— Ей-ей, как брат брату, за такую пять талеров отдашь! — замечает приказчик из соседней лавки.
— Да как вы рассуждаете, люди?! Не согласился бы я и за десять, и не дырявленых! Хоть я и бедный человек,— вставляет другой приказчик, Евджа, Вукадинов соперник.
И безжалостная толпа открыла настоящий аукцион по оценке полученной Вукадином затрещины.
— А очень болит, горемыка ты несчастный? — интересуется один с соболезнующим видом.
— Как не болеть, братец ты мой, он еще спрашивает! От такой оплеухи и вол свалится, а куда уж крещеной душе! Погляди только, какая у него щека, словно целую неделю горчичник не снимал.
— Глянь, и в самом деле, до чего вспухла, точно осы искусали!— подхватывает другой, указывая пальцем на Вукадина, у которого действительно распухла левая щека и заплыл глаз.
— Слушай, чего ты ждешь! Беги, несчастный, в окружную больницу, пока хуже не стало; так и антонов огонь заполучить можно.
— Тяжелая рука, клянусь богом! — замечает опять кто-то из толпы.— О-о-о! Скажи, пожалуйста, что сделал с человеком!
— И ты стерпел!
— Я бы не удержался, хоть бы и знал, что в тот же миг погибну! — замечает один.
— Вот и я такой же! — подхватывает другой.
— Боже, боже,— вступает в разговор опанчар Живко-вич, по прозванию Малыш,— дернул бы его черт меня атаковать, что было бы?! Не он бы меня изуродовал, как этого бедолагу, а я бы ему показал, где раки зимуют! А, сосед?
— Само собой! — отвечает сосед.
— Понимаешь, я знаю себя! — продолжает Живко-вич.— У меня, понимаешь, сосед, тяжелая рука, как хвачу кого — беда! Сразу кувырк на землю, вытянется, как свечка, даже ногой не дрыгнет! — Сапожник поднимает стиснутый кулак и с удивлением созерцает собственную десницу с высоко засученным рукавом.— Боже, боже, соседушка, стукнул бы его так, что не понадобились бы ни врач, ни аптека, тотчас пришлось бы пономарю Акиму бить трижды в колокол, а столяру, мастеру Тасе, шить «сосновый зипун». Верно, сосед? А там будь что будет, помираем только раз! Да не так уж и жалко этой жизни, хватит — пожил.
— Верно, верно, человече! — одобряет сосед.
— Но я знаю свой нрав, потому я, сосед, ежели бью, так бью! Бью, не зная удержу! Потому и боюсь, сосед, избегаю этого. Как подымется где крик, свалка, вижу, завязывается драка, я ухожу. Ухожу честно и открыто. Вдруг разыграется такая потеха, что не стерплю, не смогу удержаться. Сам знаешь, рука у меня тяжелая, уложу чего доброго кого-нибудь в сыру землю. И когда меня кто оскорбит, опять же отступаюсь, и все из-за этой тяжелой руки, будь она неладна, чтобы потом всю жизнь не раскаиваться. Пускай, дескать, уходит, пусть лучше ему от другого достанется! Не так ли, сосед? А насчет силы и стойкости, я, как говорится-, померюсь с кем хочешь!
— Само собой! — говорит сосед.
— Слушай, парень, если знаешь, из какого он села и как его зовут,— влезает в разговор еще один, по прозвищу Свидетель, вечно околачивающийся в приемных полиции и суда,— подай на него в суд! Возьми адвоката Мицку! Он с него три шкуры сдерет и за телесные увечья, и за перенесенную боль. Подай жалобу, а мы будем свидетелями. Придется мужику раскошелиться: возмещать всему торговому ряду убытки за потерю времени!! Дай боже, чтобы хватило заповедной рощи разделаться с судом да со свидетелями! И тебе и нам прямой расчет. Давненько не получал я за «потерю времени», даже не помню и когда! Жалобу, сынок! Эх ты, кисляй,— продолжал Свидетель уже про себя,— не налетел он на мастера! Что бы ему на меня напасть!
— Слушай, зачем его искать да еще подавать на него в суд?! Пусть благодарит бога, что остался жив, ведь такой штрещиной, как перед тем было сказано, можно вола свалить!
— Ахти, разбойник, что сделал с ребенком! — воскликнула Цая, тоже откуда-то появившаяся в этой сутолоке , да есть ли в этом захолустье полиция, власти?! Власти, слава богу, только и заняты тем, чтобы следить, кто к кому ходит, а на то, что людей убивают, глаз у них нет! Подай на него в суд, материна радость, в кандалы пусть его закуют, разбойника, а я похлопочу у господина начальЯ ника, он мой добрый знакомый. Жалуйся на него, парень!
— Слушай, какая жалоба!
— Правильно, жалуйся, и никаких, а я всегда готов вступиться, если никто не хочет! — прокричал Свидетель уже издалека.
— Слушай, какая жалоба! Я бы не подавал на него в суд! — ввязывается лысый Тасица Крижач.— Жаловаться! На кого жаловаться и с кем судиться? Так мужчины не поступают. Тебе бы схватить его покрепче за гунь да сказать: «Стой, братец, погоди, родненький! Значит, это ты меня, дружок, ударил? Ты, дорогуша? Меня, значит, в душу твою!.. Ну погоди, погоди, погляди теперь, приятель, как я умею бить!» И отчихвость на обе корки! Бац — с одной стороны, бац — с другой; как поп в свое время ходжу мор-дасил, когда они бились об заклад, и все посты ему поминал: среда, пятница, среда, пятница, пока ладони не заболели.
— Да будет тебе! — прерывает его кто-то.
— Стой,— продолжает Тасица,— еще не все! Потом хватаешь его за грудки, вот так, видишь, да об землю и приговариваешь: «Ну, приятель, давай сначала». И топчи, бей сызнова, пока не вытрясешь из него душу, не отобьешь печенку! Бей, чтобы был не нужен ни богу, ни людям! Вот как бы я сделал!.. Какая жалоба, ерунда это! Я его обвиняю, я леплю гербовые марки, я ему и судья. Даром, что ли, не расстаюсь с леворвером? Кто знает, что может случиться! А когда при мне леворвер, то дело уж просто! Бац, и убиваю, как воробья. Сегодня случайно не при мне. Но он знает, на кого наскакивать! Вот каков мой способ! — говорит Тасица и гордо отходит, будто он уже совершил все сказанное.
Не успел умолкнуть Тасица, как затрещал тщедушный Васица.
— Вот такой и я, брат! Мы друг друга знаем, побратим,— и похлопал удовлетворенно Тасицу по плечу.
— Хе, хе! Не зря же мы побратимы,— замечает Тасица Васице и хлопает его по плечу.
— Ему бы на солдата налететь, верно, побратим? — продолжает Васица, который бог знает когда служил в артиллерии седельником, но до сих пор сохранил и выправку, и многие солдатские повадки, и охотно причислял себя к военному сословию; все еще носил шайкачу и мундир, последний, конечно, настолько переделанный, что узнать, к какому роду войск принадлежал Васица, было невозможно; даже белый подворотничок надевал каждый день. Ходил он всегда, с достоинством задрав нос, четко печатая шаг; здороваясь, отдавал честь и, разговаривая, вытягивался в струнку и рапортовал: «Старый артиллерист слушает!» Сейчас он был шерстобоем-«штучником», ходил по домам с шерстобитным смычком и взбивал шерсть в матрацах и подушках, но старый военный дух жил в нем неизменно, недаром сказывают: чем впервые котелок наполнишь, тем он всегда и отдает.
— Побратим,— говорит Васица Тасице,— ты слышал, что он говорит: налепи, дескать, марки и подай на него жалобу! Сиречь потратиться, и без всякой пользы! Как бы не так! Вот ему марки,— одернув мундир, он пыжится и протягивает ладонь,— как налеплю ему вот этой рипи-дой на обе щеки сотню марок, по сто динар каждая, и пускай о н идет потом на меня жаловаться! Что скажешь, побратим, ежели бы его черт дернул на меня наскочить, досталось бы ему на орехи, а, побратим?! Впрочем, что-то не верится! — заканчивает он иронически.
— Как и мне, побратим! — подтверждает Тасица.
— Влопался бы он здорово! Я бы только скомандовал: «В пять приемов снаряд заряжай! Слушаюсь! Вперед, старая артиллерийская гвардия!» — горланит Васица и подмигивает из-под шайкачи.— И эдак по-свойски, знаешь, как я умею, пришпандорю ему солдатскую зуботычину. А, слава богу, рука у меня легкая! — говорит Васица, подмигивая и подталкивая Тасицу.
— Чего там, пусть благодарит бога,— тянет лениво Тасица.
— Ах,— бросает Васица, ударяя себя в грудь, которую покрывает мундир пушкаря,— почему черт не наслал его на меня! Мастера на такие дела!
— Само собой, побратим, очень жалко! На меня либо па тебя! — подтверждает Тасица.
— И как это меня тут не случилось! По сто раз здесь прохожу, когда не нужно, а сегодня, как на грех, именно когда клиент подвернулся, нет меня?! Невезучий я, побратим. А как думаешь, в самом деле, завернули бы его в рядну шку либо на плетенку положили и снесли бы в деревню? Чтобы запомнил, что такое артиллерийский огонь! А, побратим? — долбил свое Васица, удаляясь под руку с побратимом Тасицей в надвинутой на правую бровь шайкаче.— Что скажешь, если пришпандорить ему одну пушкарско-артиллерийскую старосолдатскую зуботычину! Больше бы и не понадобилось! Сразу бы заорал: «Ох, горе мне, рад бога, Васица, отпусти душу на покаяние, я же тебя не трогал!» А я только бы кричал: «Слушаюсь!» — и утюжил его вот этой своей рипидой, видишь, побратим!
— Сам не знаю, через мои или твои руки его пропустить? — недоумевает Тасица.
— Хватит с него, побратим, и моих,— говорит побратим Васица побратиму Тасице.— Горшей беды и напасти ему уж, наверно, не потребуется!
— А что скажешь, ежели бы мы вдвоем?!
— Нет, нет, меня одного за глаза довольно! Однако пойдем, побратим. Что проку, все равно бестия не вернется!
И Васица с Тасицей под руку торжественно удалились, оживленно беседуя и перебивая друг друга. Только и слышалось: «Да ведь и меня одного предостаточно, побратим!»
— О, о, люди божьи, как разделали в одночасье человека! Погляди только,— раздался новый голос,— левая щека раздулась, что булка!
— Только разок бы, побратим, его огрел,— слышится издалека, как разливается Васица на своем ягодинском диалекте,— и ежели останется жив, это для него, побратим, чистая удача! А, что скажешь, побратим Тасица?
— Послушайте, да расходитесь же! — убеждает толпу приказчик Евджа, Вукадинов соперник, тоже вздыхавший по соседке Кайчице.— Чего собрались, панорама это или какая швабская комедия? Получил человек затрещину... эка невидаль! Почин для него, что ли! Не первая и, само собой, не последняя! Чего пристали; мало ему муки и сраму, так вы еще столпились да глазеете, как на медведя!
Но что делать, люди всегда люди. Всяк свой хлеб жует, а чужой беде лишь счет ведет! Ждут не дождутся, чтобы над чужим горем и невзгодой от безделья посудачить, лишь бы было чем развлечься. Так и нынче. Кто утешал, кто жалел, кто давал советы, укорял по-приятельски, а кто и подсмеивался,— но все наслаждались происшествием и возможностью почесать языком.
— Вот сделай, как я тебе сказал,— советовал Вукадину старый пономарь Ачим.— Купи-ка ты, сынок, шарик камфоры, больше не понадобится, вотри хорошенько во вздувшуюся щеку, и все как рукой снимет. И стоит пустяки, всего десять пара; либо холодную примочку, она и того дешевле.
— Слушай, я могу тебе растереть щеку,— вмешалась Цайка,— у меня на это рука ловкая, ей-богу, никто во все округе так не сумеет! Зайди ко мне, и тетя Цайка хорошенько вотрет!
— Хе, хе, хе, ты только слегка по щеке его погладь! Сразу полегчает! Эх, Цая, греховодница была, такой и осталась, хоть лопни! — подшучивает молодой приказчик Любисав.
— Марш, горе-торговец! У тебя одни гадости в голове! Я помощь хочу оказать, богоугодное дело совершить,— больному пособить!
— Особенно когда он молод, Цая! А случись — свалится в постель старый пономарь Ачим, ты бы от этого богоугодного дела бегала, как цыган от налога,— возразил Любисав.
— Слушай, тетка Цая! — вмешался другой сиделец,— что-то и у меня щека вздувается, может, зайти и мне?!
— А, чтоб вам пусто было, убей вас бог! Здоровые вы и не знаете, что такое болезнь; вам бы только комедию ломать. А ты, парень, не слушай их, приходи!
— Ну, ладно, люди, пойдемте! Оставим в покое больного человека. Разве мало ему собственных огорчений!
В конце концов толпа стала расходиться, но каждый не забывал перед уходом дать или повторить свой совет. Вукадин безмолвствовал, поглощенный своим горем. Ву-кадин, у которого когда-то от малейшей обиды закипала кровь, мутился разум, и он уходил в гайдуки, теперь молчал и терпел,— вот до чего смягчила его нрав так называемая цивилизация, приказчичий лоск, хорошие манеры, превратившие его из быка в вола. Возможно, Вукадин и не стерпел бы, возможно, он ответил бы этому зверю тем же, но все произошло, как сказали бы наши старые писатели, к мгновение ока. Последнее, что он запомнил, был проходивший в эту минуту хромой столяр Арса, который затем вдруг взлетел куда-то и точно сквозь землю провалился. Что произошло потом, что он говорил, что делал, Вукадин не помнил. Когда он пришел в себя (на ногах он все же устоял), злодей был уже далеко, а собравшаяся вокруг толпа бездельников паясничала, насмешничала, советовала и утешала. Но Вукадин не слышал и не искал утешений. Вся кровь в нем кипела. В душе шла жестокая борьба, мучали стыд и физическая боль. Он схватил недошитую куртку, сел на порог и взялся за шитье, скосив к нему здоровый глаз. И молча шил, не отвечая на вопросы, пока все не разошлись, предоставив его собственным мысл и огорчениям. Перед ним промелькнула пора его ученичества — сплошная цепь бед и несчастий. На нем срывали злость, он сносил оплеухи; было, конечно, нелегко, но тогда он утешал себя хоть тем, что всему этому придет конец, когда он станет приказчиком и начнет сам раздавать оплеухи. Но злой рок преследует его и дальше. Колотят его и теперь, когда он стал приказчиком, а тот разбойник пророчит, что злой рок будет сопутствовать ему и как мастеру. Жалкая участь! Вукадин продолжал упорно размышлять, а щека, не менее упорно, вздуваться — ни дать ни взять пузырь небольшой волынки. А он все шил да шил, яростно, не отрывая глаз (то есть одного глаза) от работы, и только когда, закончив одну сторону, хотел перегрызть нитку и поднял голову, увидел соседку Кайчицу, которая с любопытством поглядывала на него из-за ворот. Это озлобило и смутило его еще больше, и как порой случается, или, верней сказать, как иначе и не бывает, что несчастный человек видит повсюду одних только врагов и злопыхателей, так и Вукадину показалось, будто глаза Кайчицы полны насмешки, что она смеется над ним. Опустив взгляд на шов, Вукадин продолжал шить, но то, что он уловил, причиняло ему невыносимую боль.
Спустя некоторое время он снова поднял голову и увидел, что Кайчица все еще стоит у ворот, вяжет чулок, переглядывается с Евджей и улыбается ему; вяжет она быстро-быстро и одновременно грозит указательным пальчиком Евдже и улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— И говоришь, там есть?
— Есть, брат.
— В той лавке?
— Есть, есть! Входи смело; они таких покупателей бог знает как ждут!
— Так, значит... как бишь ты сказал! Чья лавка?
— Бегуна, брат, лавка... а откуда вы, газда?
— Из Брезницы,— отвечает крестьянин и подступает поближе.
— Вот и отлично, газда. Все брезничане у Бегуна покупают, удивляюсь, как ты его не знаешь, а сам говоришь, из Брезницы! Ступай прямехонько к нему, голубчик, беги. Он все похваляется вами!
— Значит, похваляется, говоришь! — повторяет крестьянин, сдвигая феску набекрень.
— Бог знает как похваляется, говорит, не будь, дескать, их, давным бы давно повесил замок и подох с голоду!— гнет свое Вукадин, раззадоренный одобрительными взглядами и улыбкой соседки Кайчицы.— Плательщики, говорит, вы хорошие, хотя многие ходят в должниках господина Мики, но, говорит, рассчитываются не скупясь!— заканчивает Вукадин, взглядывая на соседку Кайчицу, красивую девушку невысокого роста.
Кайка стоит у ворот и вяжет чулок; то и дело она роняет клубочек, сует его под мышку, одновременно поглядывая на лавку газды Милисава, на его приказчика и улыбаясь. А тот, окрыленный ее улыбкой, потеряв голову, прямо-таки прилип к крестьянину, хочет, как говорится, не только надуть, а еще и за пояс заткнуть, очень уж подзадоривают его взгляды и улыбка соседки Кайчицы. Но вдруг Кайчица вздрогнула и выронила от испуга клубок, увидев и услышав, как совсем близко от нее Вукадину влепили здоровенную звонкую пощечину.
— Дурачить меня вздумал?— заорал крестьянин.
— Что я тебе сделал?— взмолился Вукадин, хватаясь за щеку.— Как смеешь ты драться! Что я, твой подмастерье? Приказчик я, понял?!
— Вот и получай по заслугам! Будь ты даже сам хозяин.
— Эй, слушай, за что бьешь человека?— слышится голос с другой стороны улицы.
— Ты что, голубчик?! Что себе позволяешь!— кричит третий.— Вообразил, видать, что ты у себя в деревне?! Тут, брат, тебе не Липар или Честобродица!
— Разделался бы я с ним, как бог свят, и в самом Белграде со всеми его семью министрами!— говорит крестьянин, удаляясь.— И пусть он благодарит господа, что здесь не Липар! Будь то в Липаре, узнал бы он почем фунт лиха! Беда у меня, дома дитя больное, а ему зубоскалить охота!
Мигом сбежались соседи — хозяева, приказчики, ученики, прочий праздный люд.
Что случилось?— спрашивают одни.
— Ты получил затрещину?— пристают другие.
— За что он тебя, а?— допытываются третьи.
— Жив?— любопытствуют с четвертой стороны.
— Да, клянусь богом, здоровенная затрещина!— удивляется кто-то, делая сочувственную мину.
— Ей-ей, как брат брату, за такую пять талеров отдашь! — замечает приказчик из соседней лавки.
— Да как вы рассуждаете, люди?! Не согласился бы я и за десять, и не дырявленых! Хоть я и бедный человек,— вставляет другой приказчик, Евджа, Вукадинов соперник.
И безжалостная толпа открыла настоящий аукцион по оценке полученной Вукадином затрещины.
— А очень болит, горемыка ты несчастный? — интересуется один с соболезнующим видом.
— Как не болеть, братец ты мой, он еще спрашивает! От такой оплеухи и вол свалится, а куда уж крещеной душе! Погляди только, какая у него щека, словно целую неделю горчичник не снимал.
— Глянь, и в самом деле, до чего вспухла, точно осы искусали!— подхватывает другой, указывая пальцем на Вукадина, у которого действительно распухла левая щека и заплыл глаз.
— Слушай, чего ты ждешь! Беги, несчастный, в окружную больницу, пока хуже не стало; так и антонов огонь заполучить можно.
— Тяжелая рука, клянусь богом! — замечает опять кто-то из толпы.— О-о-о! Скажи, пожалуйста, что сделал с человеком!
— И ты стерпел!
— Я бы не удержался, хоть бы и знал, что в тот же миг погибну! — замечает один.
— Вот и я такой же! — подхватывает другой.
— Боже, боже,— вступает в разговор опанчар Живко-вич, по прозванию Малыш,— дернул бы его черт меня атаковать, что было бы?! Не он бы меня изуродовал, как этого бедолагу, а я бы ему показал, где раки зимуют! А, сосед?
— Само собой! — отвечает сосед.
— Понимаешь, я знаю себя! — продолжает Живко-вич.— У меня, понимаешь, сосед, тяжелая рука, как хвачу кого — беда! Сразу кувырк на землю, вытянется, как свечка, даже ногой не дрыгнет! — Сапожник поднимает стиснутый кулак и с удивлением созерцает собственную десницу с высоко засученным рукавом.— Боже, боже, соседушка, стукнул бы его так, что не понадобились бы ни врач, ни аптека, тотчас пришлось бы пономарю Акиму бить трижды в колокол, а столяру, мастеру Тасе, шить «сосновый зипун». Верно, сосед? А там будь что будет, помираем только раз! Да не так уж и жалко этой жизни, хватит — пожил.
— Верно, верно, человече! — одобряет сосед.
— Но я знаю свой нрав, потому я, сосед, ежели бью, так бью! Бью, не зная удержу! Потому и боюсь, сосед, избегаю этого. Как подымется где крик, свалка, вижу, завязывается драка, я ухожу. Ухожу честно и открыто. Вдруг разыграется такая потеха, что не стерплю, не смогу удержаться. Сам знаешь, рука у меня тяжелая, уложу чего доброго кого-нибудь в сыру землю. И когда меня кто оскорбит, опять же отступаюсь, и все из-за этой тяжелой руки, будь она неладна, чтобы потом всю жизнь не раскаиваться. Пускай, дескать, уходит, пусть лучше ему от другого достанется! Не так ли, сосед? А насчет силы и стойкости, я, как говорится-, померюсь с кем хочешь!
— Само собой! — говорит сосед.
— Слушай, парень, если знаешь, из какого он села и как его зовут,— влезает в разговор еще один, по прозвищу Свидетель, вечно околачивающийся в приемных полиции и суда,— подай на него в суд! Возьми адвоката Мицку! Он с него три шкуры сдерет и за телесные увечья, и за перенесенную боль. Подай жалобу, а мы будем свидетелями. Придется мужику раскошелиться: возмещать всему торговому ряду убытки за потерю времени!! Дай боже, чтобы хватило заповедной рощи разделаться с судом да со свидетелями! И тебе и нам прямой расчет. Давненько не получал я за «потерю времени», даже не помню и когда! Жалобу, сынок! Эх ты, кисляй,— продолжал Свидетель уже про себя,— не налетел он на мастера! Что бы ему на меня напасть!
— Слушай, зачем его искать да еще подавать на него в суд?! Пусть благодарит бога, что остался жив, ведь такой штрещиной, как перед тем было сказано, можно вола свалить!
— Ахти, разбойник, что сделал с ребенком! — воскликнула Цая, тоже откуда-то появившаяся в этой сутолоке , да есть ли в этом захолустье полиция, власти?! Власти, слава богу, только и заняты тем, чтобы следить, кто к кому ходит, а на то, что людей убивают, глаз у них нет! Подай на него в суд, материна радость, в кандалы пусть его закуют, разбойника, а я похлопочу у господина начальЯ ника, он мой добрый знакомый. Жалуйся на него, парень!
— Слушай, какая жалоба!
— Правильно, жалуйся, и никаких, а я всегда готов вступиться, если никто не хочет! — прокричал Свидетель уже издалека.
— Слушай, какая жалоба! Я бы не подавал на него в суд! — ввязывается лысый Тасица Крижач.— Жаловаться! На кого жаловаться и с кем судиться? Так мужчины не поступают. Тебе бы схватить его покрепче за гунь да сказать: «Стой, братец, погоди, родненький! Значит, это ты меня, дружок, ударил? Ты, дорогуша? Меня, значит, в душу твою!.. Ну погоди, погоди, погляди теперь, приятель, как я умею бить!» И отчихвость на обе корки! Бац — с одной стороны, бац — с другой; как поп в свое время ходжу мор-дасил, когда они бились об заклад, и все посты ему поминал: среда, пятница, среда, пятница, пока ладони не заболели.
— Да будет тебе! — прерывает его кто-то.
— Стой,— продолжает Тасица,— еще не все! Потом хватаешь его за грудки, вот так, видишь, да об землю и приговариваешь: «Ну, приятель, давай сначала». И топчи, бей сызнова, пока не вытрясешь из него душу, не отобьешь печенку! Бей, чтобы был не нужен ни богу, ни людям! Вот как бы я сделал!.. Какая жалоба, ерунда это! Я его обвиняю, я леплю гербовые марки, я ему и судья. Даром, что ли, не расстаюсь с леворвером? Кто знает, что может случиться! А когда при мне леворвер, то дело уж просто! Бац, и убиваю, как воробья. Сегодня случайно не при мне. Но он знает, на кого наскакивать! Вот каков мой способ! — говорит Тасица и гордо отходит, будто он уже совершил все сказанное.
Не успел умолкнуть Тасица, как затрещал тщедушный Васица.
— Вот такой и я, брат! Мы друг друга знаем, побратим,— и похлопал удовлетворенно Тасицу по плечу.
— Хе, хе! Не зря же мы побратимы,— замечает Тасица Васице и хлопает его по плечу.
— Ему бы на солдата налететь, верно, побратим? — продолжает Васица, который бог знает когда служил в артиллерии седельником, но до сих пор сохранил и выправку, и многие солдатские повадки, и охотно причислял себя к военному сословию; все еще носил шайкачу и мундир, последний, конечно, настолько переделанный, что узнать, к какому роду войск принадлежал Васица, было невозможно; даже белый подворотничок надевал каждый день. Ходил он всегда, с достоинством задрав нос, четко печатая шаг; здороваясь, отдавал честь и, разговаривая, вытягивался в струнку и рапортовал: «Старый артиллерист слушает!» Сейчас он был шерстобоем-«штучником», ходил по домам с шерстобитным смычком и взбивал шерсть в матрацах и подушках, но старый военный дух жил в нем неизменно, недаром сказывают: чем впервые котелок наполнишь, тем он всегда и отдает.
— Побратим,— говорит Васица Тасице,— ты слышал, что он говорит: налепи, дескать, марки и подай на него жалобу! Сиречь потратиться, и без всякой пользы! Как бы не так! Вот ему марки,— одернув мундир, он пыжится и протягивает ладонь,— как налеплю ему вот этой рипи-дой на обе щеки сотню марок, по сто динар каждая, и пускай о н идет потом на меня жаловаться! Что скажешь, побратим, ежели бы его черт дернул на меня наскочить, досталось бы ему на орехи, а, побратим?! Впрочем, что-то не верится! — заканчивает он иронически.
— Как и мне, побратим! — подтверждает Тасица.
— Влопался бы он здорово! Я бы только скомандовал: «В пять приемов снаряд заряжай! Слушаюсь! Вперед, старая артиллерийская гвардия!» — горланит Васица и подмигивает из-под шайкачи.— И эдак по-свойски, знаешь, как я умею, пришпандорю ему солдатскую зуботычину. А, слава богу, рука у меня легкая! — говорит Васица, подмигивая и подталкивая Тасицу.
— Чего там, пусть благодарит бога,— тянет лениво Тасица.
— Ах,— бросает Васица, ударяя себя в грудь, которую покрывает мундир пушкаря,— почему черт не наслал его на меня! Мастера на такие дела!
— Само собой, побратим, очень жалко! На меня либо па тебя! — подтверждает Тасица.
— И как это меня тут не случилось! По сто раз здесь прохожу, когда не нужно, а сегодня, как на грех, именно когда клиент подвернулся, нет меня?! Невезучий я, побратим. А как думаешь, в самом деле, завернули бы его в рядну шку либо на плетенку положили и снесли бы в деревню? Чтобы запомнил, что такое артиллерийский огонь! А, побратим? — долбил свое Васица, удаляясь под руку с побратимом Тасицей в надвинутой на правую бровь шайкаче.— Что скажешь, если пришпандорить ему одну пушкарско-артиллерийскую старосолдатскую зуботычину! Больше бы и не понадобилось! Сразу бы заорал: «Ох, горе мне, рад бога, Васица, отпусти душу на покаяние, я же тебя не трогал!» А я только бы кричал: «Слушаюсь!» — и утюжил его вот этой своей рипидой, видишь, побратим!
— Сам не знаю, через мои или твои руки его пропустить? — недоумевает Тасица.
— Хватит с него, побратим, и моих,— говорит побратим Васица побратиму Тасице.— Горшей беды и напасти ему уж, наверно, не потребуется!
— А что скажешь, ежели бы мы вдвоем?!
— Нет, нет, меня одного за глаза довольно! Однако пойдем, побратим. Что проку, все равно бестия не вернется!
И Васица с Тасицей под руку торжественно удалились, оживленно беседуя и перебивая друг друга. Только и слышалось: «Да ведь и меня одного предостаточно, побратим!»
— О, о, люди божьи, как разделали в одночасье человека! Погляди только,— раздался новый голос,— левая щека раздулась, что булка!
— Только разок бы, побратим, его огрел,— слышится издалека, как разливается Васица на своем ягодинском диалекте,— и ежели останется жив, это для него, побратим, чистая удача! А, что скажешь, побратим Тасица?
— Послушайте, да расходитесь же! — убеждает толпу приказчик Евджа, Вукадинов соперник, тоже вздыхавший по соседке Кайчице.— Чего собрались, панорама это или какая швабская комедия? Получил человек затрещину... эка невидаль! Почин для него, что ли! Не первая и, само собой, не последняя! Чего пристали; мало ему муки и сраму, так вы еще столпились да глазеете, как на медведя!
Но что делать, люди всегда люди. Всяк свой хлеб жует, а чужой беде лишь счет ведет! Ждут не дождутся, чтобы над чужим горем и невзгодой от безделья посудачить, лишь бы было чем развлечься. Так и нынче. Кто утешал, кто жалел, кто давал советы, укорял по-приятельски, а кто и подсмеивался,— но все наслаждались происшествием и возможностью почесать языком.
— Вот сделай, как я тебе сказал,— советовал Вукадину старый пономарь Ачим.— Купи-ка ты, сынок, шарик камфоры, больше не понадобится, вотри хорошенько во вздувшуюся щеку, и все как рукой снимет. И стоит пустяки, всего десять пара; либо холодную примочку, она и того дешевле.
— Слушай, я могу тебе растереть щеку,— вмешалась Цайка,— у меня на это рука ловкая, ей-богу, никто во все округе так не сумеет! Зайди ко мне, и тетя Цайка хорошенько вотрет!
— Хе, хе, хе, ты только слегка по щеке его погладь! Сразу полегчает! Эх, Цая, греховодница была, такой и осталась, хоть лопни! — подшучивает молодой приказчик Любисав.
— Марш, горе-торговец! У тебя одни гадости в голове! Я помощь хочу оказать, богоугодное дело совершить,— больному пособить!
— Особенно когда он молод, Цая! А случись — свалится в постель старый пономарь Ачим, ты бы от этого богоугодного дела бегала, как цыган от налога,— возразил Любисав.
— Слушай, тетка Цая! — вмешался другой сиделец,— что-то и у меня щека вздувается, может, зайти и мне?!
— А, чтоб вам пусто было, убей вас бог! Здоровые вы и не знаете, что такое болезнь; вам бы только комедию ломать. А ты, парень, не слушай их, приходи!
— Ну, ладно, люди, пойдемте! Оставим в покое больного человека. Разве мало ему собственных огорчений!
В конце концов толпа стала расходиться, но каждый не забывал перед уходом дать или повторить свой совет. Вукадин безмолвствовал, поглощенный своим горем. Ву-кадин, у которого когда-то от малейшей обиды закипала кровь, мутился разум, и он уходил в гайдуки, теперь молчал и терпел,— вот до чего смягчила его нрав так называемая цивилизация, приказчичий лоск, хорошие манеры, превратившие его из быка в вола. Возможно, Вукадин и не стерпел бы, возможно, он ответил бы этому зверю тем же, но все произошло, как сказали бы наши старые писатели, к мгновение ока. Последнее, что он запомнил, был проходивший в эту минуту хромой столяр Арса, который затем вдруг взлетел куда-то и точно сквозь землю провалился. Что произошло потом, что он говорил, что делал, Вукадин не помнил. Когда он пришел в себя (на ногах он все же устоял), злодей был уже далеко, а собравшаяся вокруг толпа бездельников паясничала, насмешничала, советовала и утешала. Но Вукадин не слышал и не искал утешений. Вся кровь в нем кипела. В душе шла жестокая борьба, мучали стыд и физическая боль. Он схватил недошитую куртку, сел на порог и взялся за шитье, скосив к нему здоровый глаз. И молча шил, не отвечая на вопросы, пока все не разошлись, предоставив его собственным мысл и огорчениям. Перед ним промелькнула пора его ученичества — сплошная цепь бед и несчастий. На нем срывали злость, он сносил оплеухи; было, конечно, нелегко, но тогда он утешал себя хоть тем, что всему этому придет конец, когда он станет приказчиком и начнет сам раздавать оплеухи. Но злой рок преследует его и дальше. Колотят его и теперь, когда он стал приказчиком, а тот разбойник пророчит, что злой рок будет сопутствовать ему и как мастеру. Жалкая участь! Вукадин продолжал упорно размышлять, а щека, не менее упорно, вздуваться — ни дать ни взять пузырь небольшой волынки. А он все шил да шил, яростно, не отрывая глаз (то есть одного глаза) от работы, и только когда, закончив одну сторону, хотел перегрызть нитку и поднял голову, увидел соседку Кайчицу, которая с любопытством поглядывала на него из-за ворот. Это озлобило и смутило его еще больше, и как порой случается, или, верней сказать, как иначе и не бывает, что несчастный человек видит повсюду одних только врагов и злопыхателей, так и Вукадину показалось, будто глаза Кайчицы полны насмешки, что она смеется над ним. Опустив взгляд на шов, Вукадин продолжал шить, но то, что он уловил, причиняло ему невыносимую боль.
Спустя некоторое время он снова поднял голову и увидел, что Кайчица все еще стоит у ворот, вяжет чулок, переглядывается с Евджей и улыбается ему; вяжет она быстро-быстро и одновременно грозит указательным пальчиком Евдже и улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21