штаны украшены гайтаном, ботинки на высоких каблуках, на длинном лакированном ремешке болтается, ударяя по икре, дорогой ягодинский кинжал. Одевался он изысканно, на расходы не скупился и, раскошеливаясь, приговаривал: «Заплатит за это либо валах, либо турок!» Душистый табак хранил в серебряной табакерке, курил из толстого янтарного мундштука. Знали его хозяева, кельнеры и служанки всех трактиров на цареградском тракте. Едва Богач появлялся у ворот, вся трактирная прислуга бросалась
1 3 е р е к — окраина Белграда.
к нему, как к старому доброму знакомому, и сердечно приветствовала.
— О-о, белградец, как живешь, милый! — здоровается, протягивая руку, трактирщик.
— Здоров будь! — бубнит неотесанный, грубый конюх, распрягая его лошадей.
— Чтоб ты подох, несчастье дорчолское неужто тебя еще в тюрьму не упрятали?! — бросает какая-нибудь Мица, Цайка или Аранька в белой кофте, красной юбке и белых чулках. А он всем отвечает, передает поклоны и поручения; трактирщику — ранние кабачки или зеленый перец, конюху — песенку о Королевиче Марко, а Цайке — привет и кусок душистого мыла от телеграфиста, или уездного писаря, или строевого подпоручика (от последнего наряду с приветом и подарками еще и угрозу избить ее, как кошку, если он что плохое о ней услышит).
Вот на такого, значит, человека наткнулся Вукадин и был доволен, что получилось дешево; повозка уж была нанята, и он заплатил сорок грошей, с тем чтобы сидеть рядом с возницей на передке. Кстати сказать, было это не так уж неприятно. У Byкадина оказался собеседник. Микица разговаривал с Вукадином, отвечал на его бесконечные вопросы, ругал мимоходом исправников, старост за ухабистые дороги и дырявые мосты, рассказывал о работящих крестьянах в других европейских странах, о благоустроенных трактирах и о галантных шулерах в Турну-Северине, Мехадии и прочих наших курортах. Так развлекались они почти всю дорогу, дважды ночевали, по пути заезжали в лучшие трактиры. Всюду их встречали те же цинцары-корчмари, цинцары-кельнеры, мадьярки-горничные да проезжие крестьяне. Микицу всюду узнавали и радушно принимали. Обычно он обедал в обществе уездных и волостных писарей, которые до того пресытились безмятежной идиллической жизнью, что с нетерпением ждали хотя бы мало-мальски благовоспитанного человека из столицы, чтобы услышать, что нового творится на белом свете. Беседовали о всякой всячине, но больше всего о том, какие сейчас в Белграде лучшие кофейни, где самые красивые кассирши. Микица знал все, как свои пять пальцев, и давал объяснения со всеми подробностями. Он рассказывал, что Илонку выслали в Австрию, Аранька уехала с каким-то цирком, Йоланку взял к себе в экономки
1 Д о р ч о л — предместье Белграда.
один инженер, а Йозефина сняла квартиру и, как говорят, венчается с подпоручиком Йованом Мишлете Цоничем, который уже предпринял некоторые шаги, чтобы пойти ради этого по гражданской части. Все это Микица выкладывал, а писаря развеся уши слушали и вздыхали. Вечером он обычно ужинал в задней комнате и оставался там довольно долго.
Так случилось и на этот раз, Микица просидел далеко за полночь, и когда Вукадин поднялся, Микица все еще спал. Проснувшись только около девяти часов, он заявил, что дальше ехать не может и передает седоков другому вознице, своему побратиму Клемпе, который честь честью доставит их до места. Микица проиграл почти всю ночь в карты, ему везло, он очистил помощника кассира окружной комендатуры (который случайно оказался здесь, чтобы заплатить за сено) и торговца шелковыми товарами; положив в четыре часа утра большой куш в карман, он пожелал им спокойной ночи, добавив: «Пожалуйста, и в другой раз». И так как имелись виды еще на нескольких подобных «овечек» и «рыбин» и на то, что подобный урожай он сможет собирать еще несколько дней, Микица решил, что ему лучше остаться здесь и плюнуть на заработок. Но когда Вукадин стал умолять не делать его несчастным, так как, опоздав, он может потерять службу, Микица смилостивился и даже заплатил за него побратиму Клемпе. И таким образом Вукадин доехал до места назначения бесплатно.
Городок Т. не бог знает как велик, но известен необычайной предприимчивостью и редкостной неудачливостью своих жителей. Основали читальню — она сгорела; принялись за постройку церкви — один из подрядчиков повесился, другой сбежал неизвестно куда; долго собирали по всей Сербии деньги для памятника погибшим героям округа, но не смогли найти и следа от этих денег; впрочем, памятник героям живет и поныне в сердцах благодарного потомства; получат они и школу, какой нет по всей округе, как только закончится судебный процесс с кассиром.
Прибытие нового практиканта произвело настоящую сенсацию. Еще дня за три, за четыре до его приезда имя Вукадина не сходило с уст многих горожан и горожанок; любопытные судачили о нем в канцеляриях, в кофейнях, в частных домах. Гадали, расспрашивали, надеялись. Допытывались, кто он, каков собой, женат или холост, хорошо ли танцует, веселый ли и так далее.
Практиканты надеялись обрести доброго друга, начальник — способного столичного работника, а госпожа Н. Н.— заполучить в конце-то концов зятя.
— Если уж сейчас не выгорит,— сказала она,— то я уж потеряю всякую надежду выдать свою.
Радовался, сидя и размышляя в своей повозке, и Вукадин: каково-то будет в Т., есть ли там приличные трактиры, который из них лучше всего посещается, найдется ли приличная комната для одинокого, есть ли там белокурая немочка? Да и о чем только не размышляет многолетний практикант на полном окладе, сидя в повозке, которая тем временем уже начала подпрыгивать. Вукадин высунул из Волочка голову, огляделся и увидел, что едет по ужасной мостовой городского предместья. Все чаще и чаще попадались люди, большими и маленькими группами, а стайки цыганской детворы с криками бежали впереди и позади повозки, толкаясь, падая, но не спуская ни на минуту глаз с кнута возницы, и орали во все горло: «Дай, дядя, десять пара купить хлеба».
Повозка въехала в город, дело было в воскресенье после обеда. Горожане разгуливали по улицам, сидели перед домами. Пожилые беседовали о всевозможных полезных средствах гигиены и фармакологии, а молодежь гуляла. Девушки, взявшись под руки, расхаживали по улице и щебетали о прическах, бантиках и о том, какой проказник телеграфист Мика. Когда повозка Вукадина проезжала мимо, сидящие и гуляющие прекращали на минуту беседу, рты закрывались, а взоры с любопытством устремлялись на волочок с одним и тем же вопросом: «Кто это?» — но с различными ответами. Каждый думал что-то свое. Бакалейщик Перица тотчас решил, что это, вероятно, ненавистный приказчик из торговой фирмы Пияде и Букус, который колесил по всей Сербии, собирая деньги за данный в кредит товар; пан Випил, аптекарь, подумал, что едет, по-видимому, государственный фармацевт ревизовать аптеки, а кассир Прока, игравший с парикмахером Гасицей в домино, побледнел и приставил двойную четверку к двойной пустышке, потому что ему показалось, будто это не кто иной, как комиссия, нагрянувшая, чтобы опечатать и проверить кассу; впрочем, и у самого Гасицы екнуло сердце (хотя дело было давнишнее) из-за пиявок, которые он ставил ныне покойному Крсте. И все были приятно удивлены, когда узнали от корчмаря, что приехал всего-навсего практикант. Тотчас же по приезде Вукадин переоделся. Снял запылившийся дорожный костюм, надел праздничный, сшитый в Белграде по последней моде,— и спустился в трактир, а оттуда на улицу, пройтись немного до ужина. Вы представляете себе, до чего он отличался своим костюмом от горожан, на которых по воскресеньям и праздникам можно было видеть все моды, начиная от тридцатых годов до сегодняшнего дня!
Познакомившись тут же с одним из своих коллег, практикантом Икицей, Вукадин прошелся с ним по главной улице. Для такого маленького городка, как Т., это было событием, отовсюду только и слышалось: «Кто это?», «В чем дело?», «Чиновник из столицы!». И Вукадин с удовлетворением отметил, что здешняя публика гораздо учтивее столичной; здесь почти все уступали ему дорогу, не спускали с него глаз, в то время как в Белграде никто ни на кого не обращает внимания. Он с удовлетворением улегся в постель и долго размышлял о новой, предстоящей ему жизни.
Рано утром Вукадин был уже на ногах. И сегодня он надел праздничный костюм, так как должен был идти представляться начальству, после чего он думал тотчас переодеться и отправиться на поиски комнаты, ибо боялся, что, увидев его в хорошей одежде, запросят большую плату, а в стареньком платье легче будет ссылаться на мизерное жалованье и на бедность, которая является естественным следствием его маленького жалованья и большой честности.
Разодевшись, он встретился с Икицей, и они направились в кофейню, куда приходила по утрам пить кофе вся местная интеллигенция. Кофейня с огромной вывеской-картиной над дверью «Бой на Шуматоваце» называлась «У независимой и объединенной Сербии». Здесь по утрам, перед обедом и ужином собирались чиновники, ремесленники и торговцы, здесь было больше всего газет, да и в политике тут лучше разбирались, поскольку сюда приходили самые образованные люди города, пенсионеры Прока, Настас, Аксентий, Радисав и еще кое-кто, все видные, с богатым прошлым люди. Прока охотно рассказывал о Катанском восстании, Настас — о Мектер-баше и князе Милоше, Аксентий — о силе и величии России, о тамошних страшных морозах, а Радисав с гордостью повествовал о том, что в его доме в Белграде жил русский консул Ващенко. Обычно они занимали длинный стол (собственно, два составленных стола) и проводили здесь время с раннего утра до позднего вечера, читали, рассуждали о политике, разгуливали по кофейне, советовали кельнерам вести себя хорошо, как подобает порядочным людям, уважать старших, дабы со временем и самим стать добрыми гражданами. Обычно один читал, а остальные слушали; но что читали утром, обычно к обеду забывали и читали сызнова. Охотнее всего читали о России, о ее успехах или даже неудачах. Когда читал и толковал Аксентий, он уверял, будто все это только политика, ловушка, чтобы затащить неприятеля на тонкий ледок. И начинал плести басни о России, о ее силе, о русском князе, который в лютый мороз сидит у открытого окна и ест мороженое, о зале манежа, который так велик, что в нем проходят экзерциции тридцати тысяч казаков; и о другом еще большем зале, но которого он не видел, а что собственными глазами не видел, о том не хочет говорить. Его слушают до тех пор, пока не покажется, что он хватил через край, о чем ему и скажут, он рассердится, встанет, соберет все свободные газеты, займет очередь на те, которые читают, и углубится в чтение, даже кофе себе не закажет.
— Желаете ли кофе? — спросит кельнер.
— Нет,— ответит Аксентий, протирая очки,— предпочитаю домашний. Когда моя Полексия варит, так я знаю, что пью настоящий! Гроша медного за кофе эта кофейня от меня не видала! — бросит он гордо.— Можешь сам его пить!
Так и сидят до обеда. Кто читает, кто разгуливает, кто чистит мундштук, и все понемногу покашливают. Чем ближе к обеду, тем меньше разговоров о политике. Беседуют больше о рынке, о кухне, о сомах да стерлядях, о том, кто что купил на обед и как только услышат, что в бочонок со свежим пивом вбивается кран, один за другим расходятся по домам, желая друг другу «приятного аппетита».
Вся кофейня заметила Вукадина, а пенсионеры, измерив его взглядом поверх очков, завели о нем беседу. Узнав же, что он не женат, принялись даже комбинировать — каждый имел кого-нибудь на выданье,— и все согласились с тем, что партия была бы не дурна, если, конечно, он получит указное званье.
Икица тотчас познакомил Вукадина с хозяином кофейни, с хозяйкой, а также с кассиршей (что являлось новинкой для городка). Трактирщику, который занимался время от времени государственными поставками, было приятно познакомиться с Вукадином, представленным ему в качестве практиканта и будущего помощника казначея; придерживаясь старой народной пословицы, что «и в аду не худо иметь приятеля», он встретил его любезно, они тотчас сговорились о столе, причем очень дешево; хозяин подозвал жену и сообщил ей, что у них будет столоваться еще один гость.
— Стало быть, господин здесь совсем недавно? — спросила трактирщица, полная женщина, со множеством родинок, в белом отороченном голубым бисером платке.
— Со вчерашнего дня,— ответил Вукадин и покрутил левый ус,— из Белграда.
— Я сразу приметила, что господин столичная штучка,— кокетливо взглянула на него хозяйка.
— А как же,— смутившись, ответил Вукадин,— конечно.
— Так вот, господин и пришел,— сказал трактирщик,— желает у нас столоваться. По четвергам и воскресеньям пять блюд, в остальные дни четыре, вечером по меню — два.
— Да все это пустяки... только господин привык там в Белграде... и здесь ему будет трудно.
— Ах,— заметил Вукадин,— и там было нелегко.
— Насчет еды наперед ничего не скажу; сами убедитесь... Не стану хвалиться, но столуются у меня, не говоря о многих других, господин учитель Коста, господин Спира, опять же учитель, а это, так сказать, люди ученые, светские, им не подашь что придется, они «Кохбух» 1 наизусть знают; а есть сядут, так, глядя на них, у кого хочешь аппетит появится, будь, как говорится, самый больной желудок.
— Да уж мы постараемся,— заметила трактирщица,— чтобы господину Вукадину понравилось.
— Эх, сударыня, пусть твоя душенька будет спокойна,— сказал Вукадин,— я крестьянский сын, человек не богатый, не привередник. Мне бы хлеба, мяса да вина вдоволь, и ладно.
— А вы комнату себе нашли? — спросила трактирщица.
— Нет еще,— вмешался Икица.
— Господин Вукадин, верно, уж очень разборчив,— заметила трактирщица.
Поваренная книга (нем.).
— Да ведь хорошую комнату найти нелегко,— сказал Икица.
— Мне нужна хорошая, удобная, светлая комната, а такую найти нелегко.
— Здоровье,— сказала трактирщица,— как говорится, для человека первое дело. А вам, наверно, необходима и тишина для работы.
— Конечно,— подтвердил Вукадин,— кое-когда придется что и почитать и написать.
— Видал, горюшко практикантское,— бросила хозяйка Икице,— что значит степенный человек, не то что ты, ищешь только хорошенькую хозяйку да веселых соседей... Ах, будь я твоим начальником,— продолжала она грозно,— я бы повыдергала твою модную челку, что на лоб свисает, проказник, шалопай!
— Э, да ведь я вовсе не такой! — оправдывался Икица (а самому приятно).— Я человек смирный!
— Ну, как... не пора ли,— обратился Вукадин к Икице,— пойдем искать квартиру?
— Пожалуй! — сказал Икица, и, поклонившись, они вышли.
— Вы только идите за ним,— сказала хозяйка Бука дину, провожая их до дверей,— у него хороший нюх и вкус... До свидания, ждем к обеду.
Когда они очутились на улице, Икица принялся перечислять известных ему домохозяев и домохозяек, описывать их дома, характеры их самих, а также их прислуги.
— Мне бы того,— сказал Вукадин,— хотелось хорошую комнату, но только не дорогую, сам, слава богу, знаешь, ты ведь, как и я, бедняк горемыка... впрочем, клянусь богом, я и того горше, слишком дорого обошелся мне этот проклятый Белград, и если здесь не скоплю малость, то ничего, значит, иного мне не остается, как идти по миру.
— Эх, что там говорить! — утешал его Икица.— Знаю я, что такое бедность. Пойдем, чего-чего, а дешевых и удобных комнат тут сколько хочешь! Вот здесь тоже сдается,— сказал он, указывая на дом.
— Откуда ты знаешь, что сдается? Объявления-то нету.
— Не беспокойся! — сказал Икица.— Здесь нет такого обычая. Никто тут объявлений не лепит... это поняли бы как банкротство. Знаю и без объявления. Я всюду тут жил. Переменил, скажу тебе, больше хозяек, чем любая ленивая кухарка.
И Вукадин двинулся за своим многоопытным коллегой. Икица провел его по всем улицам и показал все дома, в которых сдавались комнаты.
— Вот и тут сдается.— И он указал на один дом.
— Что ж, войдем?
— Здесь дом запирают ни свет ни заря. Хозяин из торговцев и терпеть не может ночных хождений. Он член городской управы, и как-то на заседании, когда голосовали по поводу освещения города, он остался при особом мнении: «Порядочный человек является домой до темноты,— заявил он,— а бродяги пускай ломают себе шеи». Кроме того, по всему дому развешаны колокольчики. Чуть двинешься, тронешь что, поднимается звон. И трех дней не высидел, пришлось бежать. И даром не надо. Здесь, знаю, тебе не подойдет.
Двинулись дальше.
— Вот и та сдается. Хозяйка дома старуха; зимой она ворует дрова, летом белье и надевает украдкой ботинки жильца. Неподходящее жилье! Комната проходная, и у бабки страсть приходить по ночам и укрывать жильца. А она самая младшая в доме. Это не для тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
1 3 е р е к — окраина Белграда.
к нему, как к старому доброму знакомому, и сердечно приветствовала.
— О-о, белградец, как живешь, милый! — здоровается, протягивая руку, трактирщик.
— Здоров будь! — бубнит неотесанный, грубый конюх, распрягая его лошадей.
— Чтоб ты подох, несчастье дорчолское неужто тебя еще в тюрьму не упрятали?! — бросает какая-нибудь Мица, Цайка или Аранька в белой кофте, красной юбке и белых чулках. А он всем отвечает, передает поклоны и поручения; трактирщику — ранние кабачки или зеленый перец, конюху — песенку о Королевиче Марко, а Цайке — привет и кусок душистого мыла от телеграфиста, или уездного писаря, или строевого подпоручика (от последнего наряду с приветом и подарками еще и угрозу избить ее, как кошку, если он что плохое о ней услышит).
Вот на такого, значит, человека наткнулся Вукадин и был доволен, что получилось дешево; повозка уж была нанята, и он заплатил сорок грошей, с тем чтобы сидеть рядом с возницей на передке. Кстати сказать, было это не так уж неприятно. У Byкадина оказался собеседник. Микица разговаривал с Вукадином, отвечал на его бесконечные вопросы, ругал мимоходом исправников, старост за ухабистые дороги и дырявые мосты, рассказывал о работящих крестьянах в других европейских странах, о благоустроенных трактирах и о галантных шулерах в Турну-Северине, Мехадии и прочих наших курортах. Так развлекались они почти всю дорогу, дважды ночевали, по пути заезжали в лучшие трактиры. Всюду их встречали те же цинцары-корчмари, цинцары-кельнеры, мадьярки-горничные да проезжие крестьяне. Микицу всюду узнавали и радушно принимали. Обычно он обедал в обществе уездных и волостных писарей, которые до того пресытились безмятежной идиллической жизнью, что с нетерпением ждали хотя бы мало-мальски благовоспитанного человека из столицы, чтобы услышать, что нового творится на белом свете. Беседовали о всякой всячине, но больше всего о том, какие сейчас в Белграде лучшие кофейни, где самые красивые кассирши. Микица знал все, как свои пять пальцев, и давал объяснения со всеми подробностями. Он рассказывал, что Илонку выслали в Австрию, Аранька уехала с каким-то цирком, Йоланку взял к себе в экономки
1 Д о р ч о л — предместье Белграда.
один инженер, а Йозефина сняла квартиру и, как говорят, венчается с подпоручиком Йованом Мишлете Цоничем, который уже предпринял некоторые шаги, чтобы пойти ради этого по гражданской части. Все это Микица выкладывал, а писаря развеся уши слушали и вздыхали. Вечером он обычно ужинал в задней комнате и оставался там довольно долго.
Так случилось и на этот раз, Микица просидел далеко за полночь, и когда Вукадин поднялся, Микица все еще спал. Проснувшись только около девяти часов, он заявил, что дальше ехать не может и передает седоков другому вознице, своему побратиму Клемпе, который честь честью доставит их до места. Микица проиграл почти всю ночь в карты, ему везло, он очистил помощника кассира окружной комендатуры (который случайно оказался здесь, чтобы заплатить за сено) и торговца шелковыми товарами; положив в четыре часа утра большой куш в карман, он пожелал им спокойной ночи, добавив: «Пожалуйста, и в другой раз». И так как имелись виды еще на нескольких подобных «овечек» и «рыбин» и на то, что подобный урожай он сможет собирать еще несколько дней, Микица решил, что ему лучше остаться здесь и плюнуть на заработок. Но когда Вукадин стал умолять не делать его несчастным, так как, опоздав, он может потерять службу, Микица смилостивился и даже заплатил за него побратиму Клемпе. И таким образом Вукадин доехал до места назначения бесплатно.
Городок Т. не бог знает как велик, но известен необычайной предприимчивостью и редкостной неудачливостью своих жителей. Основали читальню — она сгорела; принялись за постройку церкви — один из подрядчиков повесился, другой сбежал неизвестно куда; долго собирали по всей Сербии деньги для памятника погибшим героям округа, но не смогли найти и следа от этих денег; впрочем, памятник героям живет и поныне в сердцах благодарного потомства; получат они и школу, какой нет по всей округе, как только закончится судебный процесс с кассиром.
Прибытие нового практиканта произвело настоящую сенсацию. Еще дня за три, за четыре до его приезда имя Вукадина не сходило с уст многих горожан и горожанок; любопытные судачили о нем в канцеляриях, в кофейнях, в частных домах. Гадали, расспрашивали, надеялись. Допытывались, кто он, каков собой, женат или холост, хорошо ли танцует, веселый ли и так далее.
Практиканты надеялись обрести доброго друга, начальник — способного столичного работника, а госпожа Н. Н.— заполучить в конце-то концов зятя.
— Если уж сейчас не выгорит,— сказала она,— то я уж потеряю всякую надежду выдать свою.
Радовался, сидя и размышляя в своей повозке, и Вукадин: каково-то будет в Т., есть ли там приличные трактиры, который из них лучше всего посещается, найдется ли приличная комната для одинокого, есть ли там белокурая немочка? Да и о чем только не размышляет многолетний практикант на полном окладе, сидя в повозке, которая тем временем уже начала подпрыгивать. Вукадин высунул из Волочка голову, огляделся и увидел, что едет по ужасной мостовой городского предместья. Все чаще и чаще попадались люди, большими и маленькими группами, а стайки цыганской детворы с криками бежали впереди и позади повозки, толкаясь, падая, но не спуская ни на минуту глаз с кнута возницы, и орали во все горло: «Дай, дядя, десять пара купить хлеба».
Повозка въехала в город, дело было в воскресенье после обеда. Горожане разгуливали по улицам, сидели перед домами. Пожилые беседовали о всевозможных полезных средствах гигиены и фармакологии, а молодежь гуляла. Девушки, взявшись под руки, расхаживали по улице и щебетали о прическах, бантиках и о том, какой проказник телеграфист Мика. Когда повозка Вукадина проезжала мимо, сидящие и гуляющие прекращали на минуту беседу, рты закрывались, а взоры с любопытством устремлялись на волочок с одним и тем же вопросом: «Кто это?» — но с различными ответами. Каждый думал что-то свое. Бакалейщик Перица тотчас решил, что это, вероятно, ненавистный приказчик из торговой фирмы Пияде и Букус, который колесил по всей Сербии, собирая деньги за данный в кредит товар; пан Випил, аптекарь, подумал, что едет, по-видимому, государственный фармацевт ревизовать аптеки, а кассир Прока, игравший с парикмахером Гасицей в домино, побледнел и приставил двойную четверку к двойной пустышке, потому что ему показалось, будто это не кто иной, как комиссия, нагрянувшая, чтобы опечатать и проверить кассу; впрочем, и у самого Гасицы екнуло сердце (хотя дело было давнишнее) из-за пиявок, которые он ставил ныне покойному Крсте. И все были приятно удивлены, когда узнали от корчмаря, что приехал всего-навсего практикант. Тотчас же по приезде Вукадин переоделся. Снял запылившийся дорожный костюм, надел праздничный, сшитый в Белграде по последней моде,— и спустился в трактир, а оттуда на улицу, пройтись немного до ужина. Вы представляете себе, до чего он отличался своим костюмом от горожан, на которых по воскресеньям и праздникам можно было видеть все моды, начиная от тридцатых годов до сегодняшнего дня!
Познакомившись тут же с одним из своих коллег, практикантом Икицей, Вукадин прошелся с ним по главной улице. Для такого маленького городка, как Т., это было событием, отовсюду только и слышалось: «Кто это?», «В чем дело?», «Чиновник из столицы!». И Вукадин с удовлетворением отметил, что здешняя публика гораздо учтивее столичной; здесь почти все уступали ему дорогу, не спускали с него глаз, в то время как в Белграде никто ни на кого не обращает внимания. Он с удовлетворением улегся в постель и долго размышлял о новой, предстоящей ему жизни.
Рано утром Вукадин был уже на ногах. И сегодня он надел праздничный костюм, так как должен был идти представляться начальству, после чего он думал тотчас переодеться и отправиться на поиски комнаты, ибо боялся, что, увидев его в хорошей одежде, запросят большую плату, а в стареньком платье легче будет ссылаться на мизерное жалованье и на бедность, которая является естественным следствием его маленького жалованья и большой честности.
Разодевшись, он встретился с Икицей, и они направились в кофейню, куда приходила по утрам пить кофе вся местная интеллигенция. Кофейня с огромной вывеской-картиной над дверью «Бой на Шуматоваце» называлась «У независимой и объединенной Сербии». Здесь по утрам, перед обедом и ужином собирались чиновники, ремесленники и торговцы, здесь было больше всего газет, да и в политике тут лучше разбирались, поскольку сюда приходили самые образованные люди города, пенсионеры Прока, Настас, Аксентий, Радисав и еще кое-кто, все видные, с богатым прошлым люди. Прока охотно рассказывал о Катанском восстании, Настас — о Мектер-баше и князе Милоше, Аксентий — о силе и величии России, о тамошних страшных морозах, а Радисав с гордостью повествовал о том, что в его доме в Белграде жил русский консул Ващенко. Обычно они занимали длинный стол (собственно, два составленных стола) и проводили здесь время с раннего утра до позднего вечера, читали, рассуждали о политике, разгуливали по кофейне, советовали кельнерам вести себя хорошо, как подобает порядочным людям, уважать старших, дабы со временем и самим стать добрыми гражданами. Обычно один читал, а остальные слушали; но что читали утром, обычно к обеду забывали и читали сызнова. Охотнее всего читали о России, о ее успехах или даже неудачах. Когда читал и толковал Аксентий, он уверял, будто все это только политика, ловушка, чтобы затащить неприятеля на тонкий ледок. И начинал плести басни о России, о ее силе, о русском князе, который в лютый мороз сидит у открытого окна и ест мороженое, о зале манежа, который так велик, что в нем проходят экзерциции тридцати тысяч казаков; и о другом еще большем зале, но которого он не видел, а что собственными глазами не видел, о том не хочет говорить. Его слушают до тех пор, пока не покажется, что он хватил через край, о чем ему и скажут, он рассердится, встанет, соберет все свободные газеты, займет очередь на те, которые читают, и углубится в чтение, даже кофе себе не закажет.
— Желаете ли кофе? — спросит кельнер.
— Нет,— ответит Аксентий, протирая очки,— предпочитаю домашний. Когда моя Полексия варит, так я знаю, что пью настоящий! Гроша медного за кофе эта кофейня от меня не видала! — бросит он гордо.— Можешь сам его пить!
Так и сидят до обеда. Кто читает, кто разгуливает, кто чистит мундштук, и все понемногу покашливают. Чем ближе к обеду, тем меньше разговоров о политике. Беседуют больше о рынке, о кухне, о сомах да стерлядях, о том, кто что купил на обед и как только услышат, что в бочонок со свежим пивом вбивается кран, один за другим расходятся по домам, желая друг другу «приятного аппетита».
Вся кофейня заметила Вукадина, а пенсионеры, измерив его взглядом поверх очков, завели о нем беседу. Узнав же, что он не женат, принялись даже комбинировать — каждый имел кого-нибудь на выданье,— и все согласились с тем, что партия была бы не дурна, если, конечно, он получит указное званье.
Икица тотчас познакомил Вукадина с хозяином кофейни, с хозяйкой, а также с кассиршей (что являлось новинкой для городка). Трактирщику, который занимался время от времени государственными поставками, было приятно познакомиться с Вукадином, представленным ему в качестве практиканта и будущего помощника казначея; придерживаясь старой народной пословицы, что «и в аду не худо иметь приятеля», он встретил его любезно, они тотчас сговорились о столе, причем очень дешево; хозяин подозвал жену и сообщил ей, что у них будет столоваться еще один гость.
— Стало быть, господин здесь совсем недавно? — спросила трактирщица, полная женщина, со множеством родинок, в белом отороченном голубым бисером платке.
— Со вчерашнего дня,— ответил Вукадин и покрутил левый ус,— из Белграда.
— Я сразу приметила, что господин столичная штучка,— кокетливо взглянула на него хозяйка.
— А как же,— смутившись, ответил Вукадин,— конечно.
— Так вот, господин и пришел,— сказал трактирщик,— желает у нас столоваться. По четвергам и воскресеньям пять блюд, в остальные дни четыре, вечером по меню — два.
— Да все это пустяки... только господин привык там в Белграде... и здесь ему будет трудно.
— Ах,— заметил Вукадин,— и там было нелегко.
— Насчет еды наперед ничего не скажу; сами убедитесь... Не стану хвалиться, но столуются у меня, не говоря о многих других, господин учитель Коста, господин Спира, опять же учитель, а это, так сказать, люди ученые, светские, им не подашь что придется, они «Кохбух» 1 наизусть знают; а есть сядут, так, глядя на них, у кого хочешь аппетит появится, будь, как говорится, самый больной желудок.
— Да уж мы постараемся,— заметила трактирщица,— чтобы господину Вукадину понравилось.
— Эх, сударыня, пусть твоя душенька будет спокойна,— сказал Вукадин,— я крестьянский сын, человек не богатый, не привередник. Мне бы хлеба, мяса да вина вдоволь, и ладно.
— А вы комнату себе нашли? — спросила трактирщица.
— Нет еще,— вмешался Икица.
— Господин Вукадин, верно, уж очень разборчив,— заметила трактирщица.
Поваренная книга (нем.).
— Да ведь хорошую комнату найти нелегко,— сказал Икица.
— Мне нужна хорошая, удобная, светлая комната, а такую найти нелегко.
— Здоровье,— сказала трактирщица,— как говорится, для человека первое дело. А вам, наверно, необходима и тишина для работы.
— Конечно,— подтвердил Вукадин,— кое-когда придется что и почитать и написать.
— Видал, горюшко практикантское,— бросила хозяйка Икице,— что значит степенный человек, не то что ты, ищешь только хорошенькую хозяйку да веселых соседей... Ах, будь я твоим начальником,— продолжала она грозно,— я бы повыдергала твою модную челку, что на лоб свисает, проказник, шалопай!
— Э, да ведь я вовсе не такой! — оправдывался Икица (а самому приятно).— Я человек смирный!
— Ну, как... не пора ли,— обратился Вукадин к Икице,— пойдем искать квартиру?
— Пожалуй! — сказал Икица, и, поклонившись, они вышли.
— Вы только идите за ним,— сказала хозяйка Бука дину, провожая их до дверей,— у него хороший нюх и вкус... До свидания, ждем к обеду.
Когда они очутились на улице, Икица принялся перечислять известных ему домохозяев и домохозяек, описывать их дома, характеры их самих, а также их прислуги.
— Мне бы того,— сказал Вукадин,— хотелось хорошую комнату, но только не дорогую, сам, слава богу, знаешь, ты ведь, как и я, бедняк горемыка... впрочем, клянусь богом, я и того горше, слишком дорого обошелся мне этот проклятый Белград, и если здесь не скоплю малость, то ничего, значит, иного мне не остается, как идти по миру.
— Эх, что там говорить! — утешал его Икица.— Знаю я, что такое бедность. Пойдем, чего-чего, а дешевых и удобных комнат тут сколько хочешь! Вот здесь тоже сдается,— сказал он, указывая на дом.
— Откуда ты знаешь, что сдается? Объявления-то нету.
— Не беспокойся! — сказал Икица.— Здесь нет такого обычая. Никто тут объявлений не лепит... это поняли бы как банкротство. Знаю и без объявления. Я всюду тут жил. Переменил, скажу тебе, больше хозяек, чем любая ленивая кухарка.
И Вукадин двинулся за своим многоопытным коллегой. Икица провел его по всем улицам и показал все дома, в которых сдавались комнаты.
— Вот и тут сдается.— И он указал на один дом.
— Что ж, войдем?
— Здесь дом запирают ни свет ни заря. Хозяин из торговцев и терпеть не может ночных хождений. Он член городской управы, и как-то на заседании, когда голосовали по поводу освещения города, он остался при особом мнении: «Порядочный человек является домой до темноты,— заявил он,— а бродяги пускай ломают себе шеи». Кроме того, по всему дому развешаны колокольчики. Чуть двинешься, тронешь что, поднимается звон. И трех дней не высидел, пришлось бежать. И даром не надо. Здесь, знаю, тебе не подойдет.
Двинулись дальше.
— Вот и та сдается. Хозяйка дома старуха; зимой она ворует дрова, летом белье и надевает украдкой ботинки жильца. Неподходящее жилье! Комната проходная, и у бабки страсть приходить по ночам и укрывать жильца. А она самая младшая в доме. Это не для тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21