Будь у меня девять сыновей, как у Юг-Богдана,— заканчивал Вукадин,—всех девятерых определил бы в полицию либо на таможню, и никуда больше».
И не удивительно, что, имея такие воззрения, он не столковался с госпожой Настасией, вдовой блаженной памяти Трифуна, продавца ярмарочных пряников, которая предлагала ему изучить кондитерское дело и продавать по ярмаркам во время храмовых праздников медовые пряники: лошадки — детям, а влюбленным — сердца.
Правда, у Вукадина был, как говорится, капиталец, и он мог бы завести дело «У трех ключей»: открыть лавчонку, небольшую канцеляришку, помаленьку приторговывать да понемногу строчить жалобы тяжущимся крестьянам, как ему предлагали, но и это его не соблазняло. Бросив однажды аршин и прилавок, он не желал больше к ним возвращаться и твердо решил отдаться почетному призванию чиновника; прилавок же, аршин да писанина, думал
он, никуда не денутся. Потому-то однажды утром госпожа Настасия вышла из дому, разодевшись и расфуфырившись, точно сваха. В праздничном либаде, в шелковой узорчатой юбке, с тепелуком на голове, намазав черной краской черные букли, а бакамом — брови, она двинулась в министерство финансов к начальнику департамента, своему давнему знакомому и приятелю.
— О-о-о, кого я вижу,— воскликнул господин начальник, приглаживая баки при виде госпожи Настасий,— жаль, нет под руками мелкого проса, посыпать вам дорожку, как редкому гостю! Прошу вас, садитесь, садитесь, сударыня.
— Да мне, пожалуй, не до сиденья, столько всяких дел! Вот решила к вам забежать, авось, говорю, господин Настас, как старый друг моего покойного мужа, мне не откажет.
— Пожалуйста, пожалуйста, я сделаю все, что, разумеется, в моей власти.
— Много работаете?
— Да уж немало. Без устали трудимся, как говорится, не знаем ни воскресений, ни праздников. Хе, госпожа Настасия, чиновничий хлеб черств и горек.
— Верю,— говорит госпожа Настасия,— верю и всегда сама то же твержу, но этот мой уперся — рвется в чиновники.
— А кто это ваш?
— Да есть у меня родственник, ради него и пришла, дай, говорю, зайду к господину Настасу, может, он чем поможет.
— А в чем дело, скажите, пожалуйста? — спросил господин Настас и снова пригладил свои баки.
— Да племянничек мой, из дальних,— сказала госпожа Настасия, поправляя тепелук и букли,— окончил четыре класса гимназии, знаете, крестьянский сын, малость перерос, оттого и трудно ему стало терпеть разные неправды да придирки преподавателей, ну вот, сейчас и ищет места хотя бы с самым скромным жалованьем, а я уж была бы, как говорится, по гроб жизни вам обязана.
— Гм, ей-богу, дело нелегкое.
— Ах, я так и знала, что вы мне это скажете.
— Нет, нет.
— Оставьте, господин Настас, я вижу! Бедный юноша! Куда мне хлопотать за него?! Я, горемычная вдова и, можно сказать, уж старуха, полезла просить за кого-то! Где уж там! Мне-то откажут, знаю точно, вот приди вместо меня вдруг госпожа Калиопа, ну, тогда конечно! Она и помоложе, и покрасивей... и, само собой, милее.
— Хе-хе-хе! — засмеялся господин Настас.— Моложе, может быть, вам лучше знать, а насчет того, что красивей да милее, извините, нет... хе-хе, по крайней мере для меня,— сказал Настас и погладил свои бачки.
— Ах, ах, господин Настас, как можно так говорить! Если кто услышит — бог знает что подумает!
— Ну, а зачем вы мне эту Калиопу, как говорится, на шею вешаете! А я, ей-богу... того, упокой господи его душу, этому вашему покойному супругу Трифуну... когда услыхал, что вас просватал... чего только, прости господи, ему не пожелал.
— Хе, такова, значит, судьба! — промолвила госпожа Настасия, снова поправляя тепелук и букли.— Божья воля, как говорится, что осталась вдовой; а будь моя воля, нынче бы, верно, он креп носил, а не я, горемыка несчастная.
— Хе-хе, неужто вдовушки такие несчастные?
— Да как говорится, вдову всяк обидит. Вот как вы сейчас... раз в сто лет решилась попросить друга, и попусту!!
— Ах, боже мой, кто вам это сказал!
— Я вам бог знает как была бы благодарна.
— Ну, кто вам это сказал, ну, кто?! — твердил с довольным видом начальник.
— Да вот вы все кочевряжитесь, а попроси вы о чем-нибудь, у меня не хватило бы духу отказать, как вы это делаете.
— Не принимайте близко к сердцу, госпожа Настасия, ведь вы меня еще не выслушали.
— И... значит... есть надежда? — радостно спросила госпожа Настасия.
— Ну да, конечно... конечно! — промолвил начальник и закатил глаза.— Только поначалу жалованье будет не ахти какое, придется даже с месяц поработать даром, н качестве переписчика... Приходится поначалу, госпожа Настасия, приходится формы ради, а там уж моя забота.
— Так пожалуйста.
— Для вас, госпожа Настасия, и не сделать такого пустяка! А знаете, во время бомбардировки Белграда, что мне на ум приходило? Готов был жизнью ради вас пожертвовать!
— Хе,— воскликнула госпожа Настасия,— тогда было псе по-другому! В то время я всего три года замужем была, а сейчас...
— Ничего не значит. Хе-хе, недаром говорят: «Спелая груша слаще зеленой».
— Эх, легко вам над сиротой насмехаться. Значит, я могу сказать моему племяннику?
— Да, да, скажите. Пусть принесет свидетельство и метрику... Или лучше забегу-ка я сам после двенадцати, мне как раз по дороге, там и поглядим.
— Прекрасно, так лучше всего... Пожалуйста, милости просим,— сказала госпожа Настасия.
Поклонившись и пожав ей руку, господин начальник, приглаживая свои поседевшие баки, проводил ее до порога.
И таким образом, к всеобщему удовольствию, Вукадин получил место переписчика. Господин Настас посмотрел его метрику, свидетельство, почерк и остался вполне доволен, заявив перед уходом, чтобы он приходил на следующий день.
И наутро Вукадин уже восседал за длинным столом вместе с двенадцатью практикантами в качестве тринадцатого. Этот необычайно длинный стол прозвали «омнибусом». Так окрестил его уже давно один остроумный практикант, правда, просидел он за ним очень недолго, так как, кроме этой остроты, придумал еще два анекдота об экспедиторе почты и о самом начальнике, после чего и вылетел как вольнодумец, которому не место на службе. Вот таким-то образом Вукадин и очутился среди множества практикантов, совершенно различных по образованию и возрасту. Больше всего здесь сидело обанкротившихся торговцев, идеалом и конечной целью которых было добраться во что бы то ни стало до таможни, откуда прибыл их столоначальник Васа. Перевели его оттуда, потому что он крал без зазрения совести, а комиссии никак не удавалось поймать его с поличным. Выжигой, настоящим выжигой был этот господин Васа. И хотя на физиономии его не отражалось ни тени мысли и казался он человеком совершенно ограниченным, но чуть где запахнет барышом, добычей, Васа был непревзойденным ловкачом! Уволенный из таможни, он не пал духом и не терял надежды снова туда вернуться; уверяли, будто он частенько твердил, что служил бы не только бесплатно, но еще и от себя ежегодно приплачивал бы государству пятьсот талеров, только бы ему дали место таможенника в той таможне, которую он выберет; потому-то и был он известен под кличкой Васа Ловкач. Когда бы об этом ни заходила речь, практиканты в один голос признавали правильность его слов и потому все стремились на таможню, пусть даже с минимальным жалованьем. А люди они были многоопытные, почти у каждого в кондуитном списке стояло: «обанкротившийся торговец, окончил три класса начальной школы», или еще так: «окончил два класса греческой школы в Белграде, владеет сербским, турецким и немного албанским». Последним отдавалось предпочтение, жалованье они получали полностью уже несколько лет и стояли первыми на получение указного звания; правда, несмотря на то, что они проявляли великое трудолюбие и добились больших успехов, они никак еще не могли привыкнуть к «йоту» и отвыкнуть от мягкого и твердого «йера» и слитности «иже» К В остальном это были преотличные люди, все более или менее лысые, все красили баки, подбривали усы, ходили в пальто даже летом, без пиджака, но зато в жилете с двумя рядами пуговиц. Умудренные опытом, они любили поболтать, со смаком ругали господаря Вучича и хвастались тем, что встречали у Радуеваца князя Ми-лоша.
Войдя в комнату, Вукадин сразу направился к столоначальнику господину Васе и, отвесив поклон, объяснил, кто он и что. Едва господин Васа промолвил, что постановление о его зачислении пришло, практиканты стали поворачиваться, поднимать очки на лоб и оглядывать Вукадина с головы до пят, как и он их. Когда Вукадин увидел седые и лысые головы, у него отлегло от сердца: «Слава богу,— подумал он,— наконец-то и я не самый старший!» — уж очень ему надоело за четыре года гимназии быть на несколько лет старше других. Боже ты мой! Глядя на него, одни ворчали, подозревая в нем опасного конкурента, другие, посмекалистей, помалкивали, соображая про себя, что это хороший знак, так как, наверно, кто-нибудь получит класс, а Вукадин прислан на его место в качестве практиканта.
— Вот тебе, брат, ручка и перо, а вон место между Ротшильдом и бароном Сине,— произнес Васа, указав на двоих канцелярских горемык, носивших эти прозвища,— садись между ними и трудись, старайся заслужить любовь и, как говорится, благосклонность начальников. Пока что ты будешь только переписывать, а если я увижу, что ты человек способный и сообразительный и сможешь, скажем, составлять бумаги, тогда уж, как говорится, ты на коне, будущее твое обеспечено. Ну-ка, Вукадин,— закончил
1 Имеются в виду изменения в сербском правописании, введенные Пуком Караджичем.
Baca свою приветственную речь,— перепиши вот это, здесь немного, и покажи,— посмотрим, каков у тебя почерк. Только не торопись, помаленьку, и я тоже не сразу стал тем, что есть... придется здесь попотеть!
Вукадин взял перо, ручку, стопку бумаги, сел между Ротшильдом и бароном Сине, расположился поудобнее и, кривя рот, принялся за переписку. А барон Сине, пожилой человек, в сером пальто с бархатным вишневым воротником, чудом оказавшимся на этом пальто, стал украдкой заглядывать через плечо в акт, а затем, вздохнув, прошептал про себя: «Хм, легко ему, легко нынешней молодежи; знают они, что писать слитно, что нет!»
— Ей-богу,— воскликнул Васа, разглядывая переписанную Вукадином бумагу,— да ты, брат, настоящий каллиграф... Отлично, Вукадин, поздравляю, Вукадин, с таким красивым почерком ты сможешь и указы переписывать. Очень хорошо, только ничего не пропускай, трудись, старайся. Ну, а сейчас иди.
Эта похвала возымела действие,— Вукадин старался вовсю и не было более прилежного практиканта, чем он. Явившись рано утром, он тотчас садился за длинный практикантский стол и с увлечением принимался за дело. Обедать домой не ходил, а приносил с собой ломоть хлеба да немного шкварок или кусок брынзы в бумаге: поработав немного, перекусывал, клал пакет в ящик, а в полдень, проводив всех, опять садился за работу. «Хе, мне бы его годы и его глаза!» — со вздохом произносил частенько Ротшильд (у которого рукава были надставлены широкой полосой бархата другого цвета), когда заставал Вукадина на том же месте, где оставил его до обеда. «Конечно, он может и по воскресеньям работать!» — говорил Ротшильд, когда Вукадин получил разрешение приходить в канцелярию и по воскресеньям, к великому удовольствию начальства и великому огорчению уборщиков. К старшим Вукадин относился почтительно. Если бы не два пожелтевших от табака пальца, никто бы не подумал, что он курильщик; в канцелярии он никогда не курил, а уходил за дом, в уголок; даже кофе за письменным столом Вукадин не пил, когда обычно около десяти часов с огромным подносом, заставленным чашечками кофе, входил служитель Йован, владелец двух домиков. Он прибрал к рукам многих практикантов и писарей долговыми расписками, ссужая их небольшими суммами на короткие сроки. Умел Вукадин держать себя и со служителями. Не окликал их каждую минуту, не придирался. Не требовал, скажем, ежеминутно принести ему стакан воды и потому не попадал впросак, ибо служители, почти все без исключения, народ чудной, меряют всех и каждого по кошельку — в их глазах даже писарь пятого класса не бог весть какая птица, не говоря уже о практикантах и переписчиках, у которых, кроме молодости да хорошего аппетита, нет ничего за душой, и потому случалось, и не раз, что служитель жаждущему напиться практиканту отвечал: «Есть у тебя, братец, ноги, вон тебе кувшин и малость попрыгай; ежели Сава и Дунай далеко, то коридор и кувшин близко!» Вукадин никогда не просил, а сам шел к кувшину и пил, и если служитель, тронутый его смирением, предлагал стакан, Вукадин отказывался: «Слава богу, могу и так; я не барин!» — и пил прямо из кувшина.
Столь смиренный обладатель таких добродетелей не мог долго оставаться без награды, и в конце третьего месяца своей бесплатной службы Вукадин получил звание практиканта с жалованьем шестьдесят талеров в год. Жалованье, по совести говоря, было крохотное, и поэтому господин Светолик,— молодой парижанин с невероятно высоким воротником и расчесанными усами, как у кота, который, в ожидании вакансии по дипломатической части, временно подвизался у них в качестве практиканта,— был в известной мере прав, когда зло поддел Вукадина по поводу его продвижения, заявив, что ради такого мизерного жалованья нет смысла давать повод называть себя презренным именем «кровопийцы народа», а гораздо выгодней наняться в няньки, как-никак они получают шесть талеров в месяц, или семьдесят два талера в год, то есть на двенадцать талеров больше, чем он. Но у Вукадина все-таки имелись причины быть довольным началом своей карьеры, ведь он выигрывал и материально и морально. Особенно морально. Иметь в месяц тридцать дней и ничего больше, и вдруг получить в год шестьдесят талеров,— это, надо полагать, уже прогресс, а быть переписчиком и получить должность практиканта, разве не прогресс?! Читатели, верно, и не знают, в чем здесь разница. Переписчик поступает на службу без всякого шума, принимает его обычно ближайшее начальство, и никто в учреждении, особенно если персонал многочисленный, его не знает, даже в соседней комнате не имеют понятия, что существует такой-то и такой-то переписчик; самое большое, если его имя и фамилию с полным титулом «любителя литературы» напечатают в конце какой-нибудь книги в перечне подписчиков. И таким же образом без особого шума его увольняют.
«Ступай, братец мой, печь кренделя,— скажет ему шеф, старая канцелярская крыса,— нет у тебя способности к этому делу!» И переписчик, взяв шапку в охапку, точно половой, которого выгнали из трактира, уходит. Совсем иное дело практикант: его утверждает сам господин министр специальным указом и только он и никто другой может уволить его со службы.
И таким практикантом стал Вукадин. Лез он из кожи пуще прежнего, мила ему была такая жизнь, приятно, что он чиновник. Он даже начал отрабатывать свою подпись, и она стала самой заковыристой в канцелярии. А трудился он после повышения еще ревностней, перед ним уже громоздились целые горы переписанных дел и через месяц его годовое жалованье возросло до восьмидесяти талеров, а подпись стала еще затейливей и размашистей. Ему уже поручали составление кое-каких несложных бумаг, переписку теперь он считал отдыхом, механическим занятием, при котором не надо напрягать мозг, как при составлении бумаг, доставлявшем ему немало мучений. Еще через месяц его жалованье подскочило до ста талеров, все сильнее возбуждая зависть бывших торговцев — ныне практикантов, живших надеждами на таможню.
— Видал,— злобно шептал барон Сине Ротшильду,— куда этот ускакал: хо, хо!
— Ничего не попишешь,— отвечал Ротшильд барону Сине,— придется, видно, и мне на старости лет просить госпожу Настасию потрудиться и замолвить за меня словечко, иначе дело не пойдет!
— Что поделаешь,— продолжал барон Сине,— дуракам счастье. Кто нынче ценит порядочность и способности?!
И в самом деле, Вукадину везло.
В следующем году прибавки сыпались на него как из рога изобилия; со ста до ста двадцати, потом до ста тридцати и, наконец, до ста пятидесяти! Вукадин стал практикантом с полным окладом! Практиканты были просто ошеломлены. В анналах министерства до сих пор не значилось случая, когда кто-нибудь за полтора года из переписчика превратился бы в полноправного практиканта!
— Это черт знает что такое! Пера своего не обмакну больше в чернильницу!!! — сердито шипел Ротшильд, швырнув свой голубой носовой платок на письменный стол, когда услышал об этом последнем повышении Ву-кадина.— У меня четырнадцать лет, два месяца и девять дней честной и безупречной службы, и в браке состою скоро уже двадцать семь лет, а полноправным практикантом стал всего четыре года назад, а этот появился без году неделя, мы и ахнуть не успели, он уже проскочил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И не удивительно, что, имея такие воззрения, он не столковался с госпожой Настасией, вдовой блаженной памяти Трифуна, продавца ярмарочных пряников, которая предлагала ему изучить кондитерское дело и продавать по ярмаркам во время храмовых праздников медовые пряники: лошадки — детям, а влюбленным — сердца.
Правда, у Вукадина был, как говорится, капиталец, и он мог бы завести дело «У трех ключей»: открыть лавчонку, небольшую канцеляришку, помаленьку приторговывать да понемногу строчить жалобы тяжущимся крестьянам, как ему предлагали, но и это его не соблазняло. Бросив однажды аршин и прилавок, он не желал больше к ним возвращаться и твердо решил отдаться почетному призванию чиновника; прилавок же, аршин да писанина, думал
он, никуда не денутся. Потому-то однажды утром госпожа Настасия вышла из дому, разодевшись и расфуфырившись, точно сваха. В праздничном либаде, в шелковой узорчатой юбке, с тепелуком на голове, намазав черной краской черные букли, а бакамом — брови, она двинулась в министерство финансов к начальнику департамента, своему давнему знакомому и приятелю.
— О-о-о, кого я вижу,— воскликнул господин начальник, приглаживая баки при виде госпожи Настасий,— жаль, нет под руками мелкого проса, посыпать вам дорожку, как редкому гостю! Прошу вас, садитесь, садитесь, сударыня.
— Да мне, пожалуй, не до сиденья, столько всяких дел! Вот решила к вам забежать, авось, говорю, господин Настас, как старый друг моего покойного мужа, мне не откажет.
— Пожалуйста, пожалуйста, я сделаю все, что, разумеется, в моей власти.
— Много работаете?
— Да уж немало. Без устали трудимся, как говорится, не знаем ни воскресений, ни праздников. Хе, госпожа Настасия, чиновничий хлеб черств и горек.
— Верю,— говорит госпожа Настасия,— верю и всегда сама то же твержу, но этот мой уперся — рвется в чиновники.
— А кто это ваш?
— Да есть у меня родственник, ради него и пришла, дай, говорю, зайду к господину Настасу, может, он чем поможет.
— А в чем дело, скажите, пожалуйста? — спросил господин Настас и снова пригладил свои баки.
— Да племянничек мой, из дальних,— сказала госпожа Настасия, поправляя тепелук и букли,— окончил четыре класса гимназии, знаете, крестьянский сын, малость перерос, оттого и трудно ему стало терпеть разные неправды да придирки преподавателей, ну вот, сейчас и ищет места хотя бы с самым скромным жалованьем, а я уж была бы, как говорится, по гроб жизни вам обязана.
— Гм, ей-богу, дело нелегкое.
— Ах, я так и знала, что вы мне это скажете.
— Нет, нет.
— Оставьте, господин Настас, я вижу! Бедный юноша! Куда мне хлопотать за него?! Я, горемычная вдова и, можно сказать, уж старуха, полезла просить за кого-то! Где уж там! Мне-то откажут, знаю точно, вот приди вместо меня вдруг госпожа Калиопа, ну, тогда конечно! Она и помоложе, и покрасивей... и, само собой, милее.
— Хе-хе-хе! — засмеялся господин Настас.— Моложе, может быть, вам лучше знать, а насчет того, что красивей да милее, извините, нет... хе-хе, по крайней мере для меня,— сказал Настас и погладил свои бачки.
— Ах, ах, господин Настас, как можно так говорить! Если кто услышит — бог знает что подумает!
— Ну, а зачем вы мне эту Калиопу, как говорится, на шею вешаете! А я, ей-богу... того, упокой господи его душу, этому вашему покойному супругу Трифуну... когда услыхал, что вас просватал... чего только, прости господи, ему не пожелал.
— Хе, такова, значит, судьба! — промолвила госпожа Настасия, снова поправляя тепелук и букли.— Божья воля, как говорится, что осталась вдовой; а будь моя воля, нынче бы, верно, он креп носил, а не я, горемыка несчастная.
— Хе-хе, неужто вдовушки такие несчастные?
— Да как говорится, вдову всяк обидит. Вот как вы сейчас... раз в сто лет решилась попросить друга, и попусту!!
— Ах, боже мой, кто вам это сказал!
— Я вам бог знает как была бы благодарна.
— Ну, кто вам это сказал, ну, кто?! — твердил с довольным видом начальник.
— Да вот вы все кочевряжитесь, а попроси вы о чем-нибудь, у меня не хватило бы духу отказать, как вы это делаете.
— Не принимайте близко к сердцу, госпожа Настасия, ведь вы меня еще не выслушали.
— И... значит... есть надежда? — радостно спросила госпожа Настасия.
— Ну да, конечно... конечно! — промолвил начальник и закатил глаза.— Только поначалу жалованье будет не ахти какое, придется даже с месяц поработать даром, н качестве переписчика... Приходится поначалу, госпожа Настасия, приходится формы ради, а там уж моя забота.
— Так пожалуйста.
— Для вас, госпожа Настасия, и не сделать такого пустяка! А знаете, во время бомбардировки Белграда, что мне на ум приходило? Готов был жизнью ради вас пожертвовать!
— Хе,— воскликнула госпожа Настасия,— тогда было псе по-другому! В то время я всего три года замужем была, а сейчас...
— Ничего не значит. Хе-хе, недаром говорят: «Спелая груша слаще зеленой».
— Эх, легко вам над сиротой насмехаться. Значит, я могу сказать моему племяннику?
— Да, да, скажите. Пусть принесет свидетельство и метрику... Или лучше забегу-ка я сам после двенадцати, мне как раз по дороге, там и поглядим.
— Прекрасно, так лучше всего... Пожалуйста, милости просим,— сказала госпожа Настасия.
Поклонившись и пожав ей руку, господин начальник, приглаживая свои поседевшие баки, проводил ее до порога.
И таким образом, к всеобщему удовольствию, Вукадин получил место переписчика. Господин Настас посмотрел его метрику, свидетельство, почерк и остался вполне доволен, заявив перед уходом, чтобы он приходил на следующий день.
И наутро Вукадин уже восседал за длинным столом вместе с двенадцатью практикантами в качестве тринадцатого. Этот необычайно длинный стол прозвали «омнибусом». Так окрестил его уже давно один остроумный практикант, правда, просидел он за ним очень недолго, так как, кроме этой остроты, придумал еще два анекдота об экспедиторе почты и о самом начальнике, после чего и вылетел как вольнодумец, которому не место на службе. Вот таким-то образом Вукадин и очутился среди множества практикантов, совершенно различных по образованию и возрасту. Больше всего здесь сидело обанкротившихся торговцев, идеалом и конечной целью которых было добраться во что бы то ни стало до таможни, откуда прибыл их столоначальник Васа. Перевели его оттуда, потому что он крал без зазрения совести, а комиссии никак не удавалось поймать его с поличным. Выжигой, настоящим выжигой был этот господин Васа. И хотя на физиономии его не отражалось ни тени мысли и казался он человеком совершенно ограниченным, но чуть где запахнет барышом, добычей, Васа был непревзойденным ловкачом! Уволенный из таможни, он не пал духом и не терял надежды снова туда вернуться; уверяли, будто он частенько твердил, что служил бы не только бесплатно, но еще и от себя ежегодно приплачивал бы государству пятьсот талеров, только бы ему дали место таможенника в той таможне, которую он выберет; потому-то и был он известен под кличкой Васа Ловкач. Когда бы об этом ни заходила речь, практиканты в один голос признавали правильность его слов и потому все стремились на таможню, пусть даже с минимальным жалованьем. А люди они были многоопытные, почти у каждого в кондуитном списке стояло: «обанкротившийся торговец, окончил три класса начальной школы», или еще так: «окончил два класса греческой школы в Белграде, владеет сербским, турецким и немного албанским». Последним отдавалось предпочтение, жалованье они получали полностью уже несколько лет и стояли первыми на получение указного звания; правда, несмотря на то, что они проявляли великое трудолюбие и добились больших успехов, они никак еще не могли привыкнуть к «йоту» и отвыкнуть от мягкого и твердого «йера» и слитности «иже» К В остальном это были преотличные люди, все более или менее лысые, все красили баки, подбривали усы, ходили в пальто даже летом, без пиджака, но зато в жилете с двумя рядами пуговиц. Умудренные опытом, они любили поболтать, со смаком ругали господаря Вучича и хвастались тем, что встречали у Радуеваца князя Ми-лоша.
Войдя в комнату, Вукадин сразу направился к столоначальнику господину Васе и, отвесив поклон, объяснил, кто он и что. Едва господин Васа промолвил, что постановление о его зачислении пришло, практиканты стали поворачиваться, поднимать очки на лоб и оглядывать Вукадина с головы до пят, как и он их. Когда Вукадин увидел седые и лысые головы, у него отлегло от сердца: «Слава богу,— подумал он,— наконец-то и я не самый старший!» — уж очень ему надоело за четыре года гимназии быть на несколько лет старше других. Боже ты мой! Глядя на него, одни ворчали, подозревая в нем опасного конкурента, другие, посмекалистей, помалкивали, соображая про себя, что это хороший знак, так как, наверно, кто-нибудь получит класс, а Вукадин прислан на его место в качестве практиканта.
— Вот тебе, брат, ручка и перо, а вон место между Ротшильдом и бароном Сине,— произнес Васа, указав на двоих канцелярских горемык, носивших эти прозвища,— садись между ними и трудись, старайся заслужить любовь и, как говорится, благосклонность начальников. Пока что ты будешь только переписывать, а если я увижу, что ты человек способный и сообразительный и сможешь, скажем, составлять бумаги, тогда уж, как говорится, ты на коне, будущее твое обеспечено. Ну-ка, Вукадин,— закончил
1 Имеются в виду изменения в сербском правописании, введенные Пуком Караджичем.
Baca свою приветственную речь,— перепиши вот это, здесь немного, и покажи,— посмотрим, каков у тебя почерк. Только не торопись, помаленьку, и я тоже не сразу стал тем, что есть... придется здесь попотеть!
Вукадин взял перо, ручку, стопку бумаги, сел между Ротшильдом и бароном Сине, расположился поудобнее и, кривя рот, принялся за переписку. А барон Сине, пожилой человек, в сером пальто с бархатным вишневым воротником, чудом оказавшимся на этом пальто, стал украдкой заглядывать через плечо в акт, а затем, вздохнув, прошептал про себя: «Хм, легко ему, легко нынешней молодежи; знают они, что писать слитно, что нет!»
— Ей-богу,— воскликнул Васа, разглядывая переписанную Вукадином бумагу,— да ты, брат, настоящий каллиграф... Отлично, Вукадин, поздравляю, Вукадин, с таким красивым почерком ты сможешь и указы переписывать. Очень хорошо, только ничего не пропускай, трудись, старайся. Ну, а сейчас иди.
Эта похвала возымела действие,— Вукадин старался вовсю и не было более прилежного практиканта, чем он. Явившись рано утром, он тотчас садился за длинный практикантский стол и с увлечением принимался за дело. Обедать домой не ходил, а приносил с собой ломоть хлеба да немного шкварок или кусок брынзы в бумаге: поработав немного, перекусывал, клал пакет в ящик, а в полдень, проводив всех, опять садился за работу. «Хе, мне бы его годы и его глаза!» — со вздохом произносил частенько Ротшильд (у которого рукава были надставлены широкой полосой бархата другого цвета), когда заставал Вукадина на том же месте, где оставил его до обеда. «Конечно, он может и по воскресеньям работать!» — говорил Ротшильд, когда Вукадин получил разрешение приходить в канцелярию и по воскресеньям, к великому удовольствию начальства и великому огорчению уборщиков. К старшим Вукадин относился почтительно. Если бы не два пожелтевших от табака пальца, никто бы не подумал, что он курильщик; в канцелярии он никогда не курил, а уходил за дом, в уголок; даже кофе за письменным столом Вукадин не пил, когда обычно около десяти часов с огромным подносом, заставленным чашечками кофе, входил служитель Йован, владелец двух домиков. Он прибрал к рукам многих практикантов и писарей долговыми расписками, ссужая их небольшими суммами на короткие сроки. Умел Вукадин держать себя и со служителями. Не окликал их каждую минуту, не придирался. Не требовал, скажем, ежеминутно принести ему стакан воды и потому не попадал впросак, ибо служители, почти все без исключения, народ чудной, меряют всех и каждого по кошельку — в их глазах даже писарь пятого класса не бог весть какая птица, не говоря уже о практикантах и переписчиках, у которых, кроме молодости да хорошего аппетита, нет ничего за душой, и потому случалось, и не раз, что служитель жаждущему напиться практиканту отвечал: «Есть у тебя, братец, ноги, вон тебе кувшин и малость попрыгай; ежели Сава и Дунай далеко, то коридор и кувшин близко!» Вукадин никогда не просил, а сам шел к кувшину и пил, и если служитель, тронутый его смирением, предлагал стакан, Вукадин отказывался: «Слава богу, могу и так; я не барин!» — и пил прямо из кувшина.
Столь смиренный обладатель таких добродетелей не мог долго оставаться без награды, и в конце третьего месяца своей бесплатной службы Вукадин получил звание практиканта с жалованьем шестьдесят талеров в год. Жалованье, по совести говоря, было крохотное, и поэтому господин Светолик,— молодой парижанин с невероятно высоким воротником и расчесанными усами, как у кота, который, в ожидании вакансии по дипломатической части, временно подвизался у них в качестве практиканта,— был в известной мере прав, когда зло поддел Вукадина по поводу его продвижения, заявив, что ради такого мизерного жалованья нет смысла давать повод называть себя презренным именем «кровопийцы народа», а гораздо выгодней наняться в няньки, как-никак они получают шесть талеров в месяц, или семьдесят два талера в год, то есть на двенадцать талеров больше, чем он. Но у Вукадина все-таки имелись причины быть довольным началом своей карьеры, ведь он выигрывал и материально и морально. Особенно морально. Иметь в месяц тридцать дней и ничего больше, и вдруг получить в год шестьдесят талеров,— это, надо полагать, уже прогресс, а быть переписчиком и получить должность практиканта, разве не прогресс?! Читатели, верно, и не знают, в чем здесь разница. Переписчик поступает на службу без всякого шума, принимает его обычно ближайшее начальство, и никто в учреждении, особенно если персонал многочисленный, его не знает, даже в соседней комнате не имеют понятия, что существует такой-то и такой-то переписчик; самое большое, если его имя и фамилию с полным титулом «любителя литературы» напечатают в конце какой-нибудь книги в перечне подписчиков. И таким же образом без особого шума его увольняют.
«Ступай, братец мой, печь кренделя,— скажет ему шеф, старая канцелярская крыса,— нет у тебя способности к этому делу!» И переписчик, взяв шапку в охапку, точно половой, которого выгнали из трактира, уходит. Совсем иное дело практикант: его утверждает сам господин министр специальным указом и только он и никто другой может уволить его со службы.
И таким практикантом стал Вукадин. Лез он из кожи пуще прежнего, мила ему была такая жизнь, приятно, что он чиновник. Он даже начал отрабатывать свою подпись, и она стала самой заковыристой в канцелярии. А трудился он после повышения еще ревностней, перед ним уже громоздились целые горы переписанных дел и через месяц его годовое жалованье возросло до восьмидесяти талеров, а подпись стала еще затейливей и размашистей. Ему уже поручали составление кое-каких несложных бумаг, переписку теперь он считал отдыхом, механическим занятием, при котором не надо напрягать мозг, как при составлении бумаг, доставлявшем ему немало мучений. Еще через месяц его жалованье подскочило до ста талеров, все сильнее возбуждая зависть бывших торговцев — ныне практикантов, живших надеждами на таможню.
— Видал,— злобно шептал барон Сине Ротшильду,— куда этот ускакал: хо, хо!
— Ничего не попишешь,— отвечал Ротшильд барону Сине,— придется, видно, и мне на старости лет просить госпожу Настасию потрудиться и замолвить за меня словечко, иначе дело не пойдет!
— Что поделаешь,— продолжал барон Сине,— дуракам счастье. Кто нынче ценит порядочность и способности?!
И в самом деле, Вукадину везло.
В следующем году прибавки сыпались на него как из рога изобилия; со ста до ста двадцати, потом до ста тридцати и, наконец, до ста пятидесяти! Вукадин стал практикантом с полным окладом! Практиканты были просто ошеломлены. В анналах министерства до сих пор не значилось случая, когда кто-нибудь за полтора года из переписчика превратился бы в полноправного практиканта!
— Это черт знает что такое! Пера своего не обмакну больше в чернильницу!!! — сердито шипел Ротшильд, швырнув свой голубой носовой платок на письменный стол, когда услышал об этом последнем повышении Ву-кадина.— У меня четырнадцать лет, два месяца и девять дней честной и безупречной службы, и в браке состою скоро уже двадцать семь лет, а полноправным практикантом стал всего четыре года назад, а этот появился без году неделя, мы и ахнуть не успели, он уже проскочил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21