— «Станет книголюбом. Ежели изучит грамоту, будет зело восхвален. Попадет в царев двор, либо в цареву палату и повидает многие земли».
— А ей-богу,— замечает Вуядин,— и дедам его пришлось немало походить на своем веку с лучиной и дегтем в Белград да с солью обратно.
— «Пострадает за собственные мысли, и от супостатов великую обиду претерпит». Видишь, Вуядин, в книге сказано, что злоумышленники посягнут на его жизнь.
— Вроде меня будет удачливый. Помнишь, как меня ни за что ни про что таскали два года назад!
— «Будет старейшиной богатым и приятным в обхождении, и ложь его не коснется, а пострадает немного из-за обмана».
— Все-таки есть бог, говорю я! Во, в самую точку попал, писарь!— воскликнул с довольным видом Вуядин.— Точь-в-точь как я два года назад из-за почтового дилижанса, и хоть бы там были какие деньги, а так разве я взял бы грех на душу ради такой безделицы. Слава богу и судьям, я таки оправдался и вышел невредимым!
— «Будет лежать от колотья в спине. Укусит его пес. Захворает на сорок восьмом и пятидесятом году; ежели выживет, проживет до ста лет!»
— Аферим, Вуядин,— посыпалось со всех сторон,— здорово сказано, ей-богу!
— Вот видишь,— сказал писарь,— что написано. А что написано, я все прочитал. Ничего не выдумал, ничего не добавил, ничего не пропустил. Как есть, так и прочел.
— Ну, братское тебе спасибо,— сказал Вуядин,— очень уж ты меня нынче порадовал! Неужто так все написано, как ты прочитал?
— Все так, клянусь богом! Вот, скажем, как наш поп Ячим, читая евангелие, не может соврать, так и я не могу. Хотя иной раз и он собьется с панталыку, я же, ей-богу, никогда, запомни это!
— Ну тогда, скажи... хорошо ли говорится о моем Вукадине?
— Пожалуй, и ты не написал бы лучше, ежели бы знал грамоту и сам составлял гороскоп для сына.
— Конечно,— подтвердил Вуядин,— ты грамотный,
тебе и знать! Значит, ты стоишь на том, что мальчонка к добру родился?
— Видишь ли, Вуядин, братец мой и хозяин, так книга говорит, а мое дело сторона Написали ее давным-давно, когда святые и угодники божьи еще по земле ходили, вот как мы с тобой нынче; с незапамятных времен живет эта книга и по крайней мере до сих пор ни разу не солгала, полагаю, не солжет и в будущем.
— Да ну, Вуядин, ты словно дитя малое!— закричали на него гости.— Ведь приблудного котенка и того берешь в дом, «на счастье»,— а тут своя кровь. Книга не обманет!
— Вот и я говорю, не обманет!— подтвердил и Вуядин.— Значит, я могу, писарь, феску набекрень, раз уж так написано?
— Ясно, Вуядин. Само собой, прямая выгода, что родился сын. Ты же слышал, что сказано в книге?! Прославит тебя, болезного, тебя, и твой род, и все наше село.
— Конечно!— закричали все.
— Да уж, известно, прославит!— поддакнул Вуядин.
— А, ей-богу, и было бы справедливо,— сказал Ананий, ж член правления сельской общины.— Говорю так не потому, что я власть, но, ей-богу, пора бы господу и о нас, горемычных, хоть немного порадеть. Шутка сказать, из срама ведь не вылезаем. Чуть что плохое случится под этим божьим колпаком, всегда мы виноваты. Вот я и говорю: пусть и нам хоть разок солнышко посветит! Что бы ни было, все валят на нас! Не так ли, братья? Спаси бог!
— Верно, и мы о том же думали!— подтвердили сидящие за столом.
— Исчезнет где торговец — нас сейчас же за горло; нападет кто на почту — наших первых людей в тюрьму; щ объявят о каком-нибудь разбойнике из дальнего села, наше село, словно нет его хуже, тотчас обвинят в укрывательстве, и вся недолга.
— Ну, сам господь бог глаголет твоими устами!— снова послышалось со всех сторон.
— Разбойничье гнездо, говорят про нас, а не село! Нету, дескать, у них и кладбища!
— А я! Подумайте, братья, даже меня, власть в своем роде, подозревают и впутывают. Власть власти не Ж верит, змея змею пожирает, как говорится!— вмешался писарь.— От сраму не можешь людям на глаза показаться!
И все признали, что их село (и они сами в том числе) пережило тяжелые дни, и пришло время, чтобы все обернулось к лучшему, ни о ком до сих пор в гороскопе так хорошо не говорилось, как о Вукадине, сыне Вуядина. А посему все советовали Вуядину смириться и не роптать на судьбу.
— Вот и я говорю,— продолжал писарь,— справедливость того требует, чтобы все обернулось к лучшему; и кто знает почему, но все это к добру! Спаси бог, хозяин!
— Во спасение, писарь!— промолвил в ответ Вуядин, и оба выпили.
— И как написано в книге,— продолжал писарь,— все начнется, пожалуй, именно с твоего дома, Вуядин!
— И, ей-богу, начнется!— поддакнул Вуядин, уже совсем убежденный и успокоенный.
— И, ей-богу, пора!— сказал писарь, и баклага забулькала, переходя из рук в руки.
— Аферим, Вуядин!— подхватили гости.
Таким образом, ссылаясь на авторитет старинной книги, писарь успокоил Вуядина, обнадежил его, а вместе с ним и других крестьян; и с тех пор Вуядин, надеясь на лучшие дни, стоически переносил свою участь. Между тем будь нынче прежние счастливые времена, когда верили честным старицам не меньше, чем книгам, и надели судьба писаря прозорливостью, подобно тому как бог дал ему грамотность, гости услышали бы в доме Вуядина и другие вещи, о которых позднее рассказывала бабка Джурисава, хотя она и признавалась, что не все поняла, впрочем, ей никто и не верил.
В ту ночь, когда в доме Вуядина родился мальчик, рассказывала бабка Джурисава значительно позже (когда ребенок уже подрос), она ясно, собственными ушами слышала, как чей-то неведомый голос провозгласил: «О Судьба! Судьба! Сегодня родилось в три раза по семь больше, чем вчера. Даруй им, Судьба, что знаешь. Выведи их вовремя,— продолжал голос,— на добрый путь!»
Судьба, рассказывала бабка Джурисава, взяла какие-то большие бумажные свитки, книги с чистыми листами и книги исписанные, огромные очинённые и неочиненные гусиные перья и, сверх того, много кип бумаги — и давай разбрасывать их по всему свету белому, непрестанно выкрикивая, как утверждала бабка Джурисава: «Как мне сегодня,— так им довеку!»
А раскидывала Судьба какие-то акты с цифрами, бумагу для переписывания и какие-то свитки!
Рожденный от здорового корня, а не как некоторые — их ждут, ждут, а они, появившись на свет, только и знают, что болеть, младший отпрыск долговязого Вуядина рос и развивался без всяких помех, и вот ему уже пошел седьмой год. До сих пор жил он свободно и беззаботно, ни за что не отвечая, подобно козлику, отданному на его попечение родителями, чтобы и от мальчонки был какой-нибудь прок для хозяйства. Так все и шло, пока ему не исполнилось шесть лет. Сразу после этого на него, как на будущего гражданина, предъявило свои притязания государство в лице старосты Макевея, который напомнил By я дину, что мальчика следует определить в школу.
— Негоже так, Вуядин,— сказал староста,— будет уж ему гонять козлят. Отдай мальчика в школу, чтобы не остался он темной скотиной, вроде нас с тобой,— одряхлели, как одры, а неучами околеем.
— Но, так сказать, он как раз сейчас и дома бы пригодился.
— Нельзя, Вуядин. Закон. Государство требует...
— Да слушай, дал я этому государству предостаточно. Трое у меня государству служат. Из одного дома трое, ей-богу, хватит!
— Откуда трое?
— А Иван, Вукман и Рая. Все в Белграде.
— Да оставь ты Раю! Он — одно, а те двое совсем другое.
— Как другое, ежели все трое взяты из дому служить отечеству!
— Да ведь Иван и Вукман в солдатах, а Рая-то в тюрьме сидит.
— Все едино, брат! Мне, отцу, они все любы, за всех душа болит. Зачем же еще и четвертого брать?!
— Надо, сам знаешь, какие строгости!— сказал староста.
Что было делать, поворчал Вуядин, дескать, бедняки и самому богу опостылели, а уж особенно в таком селе, как их, и уступил.
И маленький Вукадин пошел в школу. Мать расшила ему сумку, которую он не снимал с плеча. С ней он спал, с ней шагал каждое утро в соседнее село, где находилась школа, а вечером возвращался с пустой сумкой, но
с полной всяческими знаниями головой. Учился он прилично. Был сообразителен, как все дети наших горцев. Каждый год переходил из класса в класс, в четвертом уже хорошо писал и считал, а дома выучился играть на гуслях.
Вуядин с Радойкой гордились сыном, верили в него и прочили ему славное будущее. Каждый предсказывал что-то хорошее; всяк согласно своим идеалам.
Радойке хотелось, чтобы ее сын — раз уж он так бойко считает, что может прямо в уме, без фасоли, сосчитать что угодно,— чтобы ее Вукадин стал торговцем, таким, как сельский лавочник и барышник Крсман, а может, даже лучше, по которому вздыхают местные красавицы и из-за которого время от времени то одной, то другой молодице муж задавал хорошую вздрючку. И надо признаться, щеголь он был изрядный. Наденет, бывало, свой гунь да шерстяные штаны с красным кантом, надвинет набекрень невысокую феску с кисточкой, и примется подкручивать усики, да родинку на подбородке под левым усом поглаживать (знак наследственной красоты). «Щеголь, тысячу раз щеголь!»— воскликнули бы многие, когда он вот эдак шествует по улице, выбирая местечко, куда ступить: ни дать ни взять мохноногий голубь переступает с камушка на камущек. Сколько раз Радойка, глядя ему вслед и вздыхая, говорила про себя: «Убей меня бог, вот это парень! Вот бы моему вырасти да открыть лавку, еще краше будет!»
Вуядин вынашивал другие планы. Его идеал был иным. Он хотел, чтобы сын стал тем, кем не удалось быть ему. Некогда Вуядин служил недолгое время стражником и только было устроился как следует и все пошло как по маслу, только было хотел сказать: «Благодарю тебя, создатель!»— как его оклеветали и выгнали за мздоимство и связи с разбойниками. С тех пор душа его тянулась к этому занятию, которое, как ни странно, сербский народ всех трех вероисповеданий весьма почитает и к которому, как ни странно, проявляет удивительные способности и восприимчивость. С тех пор единственным желанием Вуя-дина было устроить кого-нибудь из сыновей туда, где не удалось удержаться ему. А лучшей жизни, чем у стражников, он, ей-богу, не знал. «Купишь себе коня,— частенько разглагольствовал Вуядин, превознося службу стражника,— а кормят его и уедд и округ, пару подковок, обвесишься побрякушками, и блаженствуй. Ежели ты в канцелярии, то сидишь целый божий день в передней и только спрашиваешь, кто по какому делу пожаловал. А о чем
попросят, пообещаешь заняться, поглядишь, дескать, что можно сделать, посулишь что-нибудь. Когда зазвенит колокольчик, ты уже знаешь, что надо пустить кого или принести, скажем, стакан свежей воды. Вот тебе и вся работа, а потом опять сидишь, хочешь бодрствуешь, хочешь подремываешь. Ежели услышишь из канцелярии шум и звон колокольчика,— ясное дело: надо вытолкать кого-то на улицу. Встанешь, вытолкаешь его согласно приказу, огреешь раз, другой, уже без приказа, по собственному усмотрению, снова усядешься и либо качаешься на стуле, либо опять-таки дремлешь. А пошлют тебя в уезд, скажем, в какую комиссию, тогда и начинается благодать! Где заночует начальник, ночуешь и ты; сколько отдыхает начальник, отдыхаешь и ты; чем угостят начальника, угостят и тебя, ешь и пьешь больше него; а продернут начальника в какой газете, о тебе даже не упомянут, достанется одному начальнику, а тебя, стражника, еще и под защиту возьмут, пожалеют, что, дескать, в ущерб интересам государства, которое платит тебе жалованье, приходится вертеть на вертеле ягненка да облизываться; а ты подложишь мягкий каравай пшеничного хлеба под ягненка, с которого каплет жир, и заморишь червячка до обеда. Потом поставишь жареного ягненка перед комиссией, жалуясь, что кто-то украл у него хвост. И все даром! Нет, такая служба словно нарочно создана для народа, не страдающего особой амбицией и не любящего трудиться в поте лица своего.
Вот так частенько беседовали и пререкались Вуядин и Радойка, отстаивая свои идеалы, пока в один прекрасный день не проявился нрав и самого кандидата — маленького Вукадина, который весьма огорчил тем самым и Вуядина и Радойку. Впрочем, он вовсе и не был таким маленьким,— ему исполнилось двенадцать лет. Окликали его: «Эй, парень!»; он уже посвистывал, гуляя по вечерам; разговаривая, старался басить, а проходя мимо девушек, покашливал. Иными словами, Вукадин начал превращаться в видного парня. Однажды, проходя мимо стога соломы, Вуядин услышал, как кто-то хрипит и давится. Он кинулся туда и, к немалому удивлению, обнаружил там своего Вукадина и соседского мальчишку Мичана; перед сыном стояла баклага ракии; сидя по-турецки, он курил из длинного отцовского чубука; поперхнувшись табачным дымом, Вукадин закашлялся, а чубук протянул Мичану, словно какому слуге, чтобы тот положил в трубку уголек.
— Ты что тут делаешь, распрекрасный ага? Уже задымил! — строго спросил Вуядин сына.— Это что за пир шество?
Вукадин побледнел, смешался — и ни слова, а Мичан, поняв, чем пахнет, пустился наутек.
Вуядин подошел к растерявшемуся мальчишке, нагнулся, поднял баклагу, взболтнул, приложился, отхлебнул, потом отобрал у Вукадина кисет и трубку, потушил ее, вывинтил чубук и им как следует выбил пыль из гуня и особенно штанов Вукадина.
— Значит, эфенди, ты не нашел ничего покороче, чтобы закурить, и взял именно этот мой чубук?!— сказал Вуядин Вукадину, который почесывал обеими руками все части тела.— Видали, сидит, прошу покорно, точно какой ага, у которого весь Златибор во владении!— и снова принялся его тузить, пока Вукадин не выскользнул каким-то образом из его рук и не убежал.
— Ну, не собачий сын, и откуда только знает, что к чему?— жаловался Вуядин Радойке.— Как он только этот баиновац отыскал? Расселся, словно на ковре, курит и запивает ракией! Ведь мог спалить и стог и дом, все бы мы сгорели, как мыши, если бы случаем не принесло меня туда! Эх, жаль, мало я ему всыпал!
— Как мало, бог с тобой,— заметила Радойка,— стреканул отсюда, как заяц, через двор несся — земли под собою не чуял.
— Но где эта скотина, я научу его брать баиновац, ведь и я не каждый день его курю.
— Ну, ладно, ладно, провинился ребенок, что же теперь, душу из него вынешь,— заступается мать и не говорит, где сын спрятался.
А Вукадин и в самом деле скрылся. Не явился ни к обеду, ни к ужину, не пришел и спать. Разозленный отец и не искал его, а мать — как мать, душа у нее болит, жалко ей сына. Пошла искать и нашла его в густом бурьяне. Позвала домой, но он отказался. Признался, что голоден, а в дом ни за что не захотел идти и даже близко к себе мать не подпустил, так и переговаривались издалека. Немного погодя Радойка вынесла хлеба и сыра, позвала его, чтобы он взял. Но Вукадин матери не поверил и выйти не пожелал, однако взять хлеб согласился.
— Подойди, сынок, подойди, родненький, мама принесла тебе поесть.
— Нет, нет,— закричал Вукадин.— Положи и уходи.
— Ах, я несчастная, одичает у меня ребенок, отобьется от дома!— запричитала мать.
— Положи на пень и уходи; гайдук словам не верит!— бросил Вукадин.
Что было делать? Положила мать хлеб и сыр на пень и удалилась. Когда она отошла довольно далеко, Вукадин, пугливо озираясь по сторонам, со взведенным кремневым пистолетом, выскочил, быстро схватил хлеб и сыр и снова юркнул в бурьян.
Как видите, Вукадин ушел в гайдуки. Причиной тому было воспитание: рос он в краю, где охотно играют на гуслях, охотно слушают гусляров, часто играл на них сам. Вукадин много раз слышал рассказы о том, как несправедливость заставляла уходить в гайдуки многих совсем невинных людей, и теперь, когда каждая частица тела еще ныла от ударов толстого орехового чубука, он чувствовал себя смертельно обиженным и тоже ушел в гайдуки, правда не в лес, а в бурьян за собственным домом.
Когда Вуядин пришел обедать, Радойка рассказала ему все, как было.
— Что ж, сокол сокола рождает! Голос крови,— промолвил Вуядин.
— Так вот, улетел твой сокол.
— Вот он каков оказался, твой торговец?— заметил насмешливо Вуядин.
— Таков уж. Ты его в стражники прочишь, гайдуков ловить, а он хвать пистолет, да и сам в гайдуки подался.
— Клянусь богом, взбучку получил хорошую. Что говорить, туго ему пришлось. До каких же пор он полагает отсиживаться?
— Сказал, в руки живым не дастся!
— Значит, останется, покуда не опадет в лесу лист?
— А кто его знает! Мальчик — твоя забота,— ответила Радойка.
— А выпадет снег, занесет дороги, жди его у сообщников,— с улыбкой произнес Вуядин.
— Ей-богу, ничего не знаю, только вижу, что так не годится. Ступай к нему да погляди, получится ли что с учением до зимы.
Вуядин встал и направился в сторону кустарников и бурьяна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21