Только время от времени слышалось:
— Что это до сих пор нет господина Мики?
— Где же наконец господин Мика, без него общество просто мертво!
— Уж не дежурный ли он нынче? — спрашивали женщины.
— Нет. Собственно, да, но Мика заплатил четыре гроша и дал пачку табаку приятелю, чтобы тот его заменил,— отвечают мужчины.
Только об этом и разговаривали в ожидании телеграфиста Мики.
— Спойте-ка что-нибудь! — предложила госпожа Христина.— Что за компания такая, молчат, точно на похоронах!
Девушки конфузились и подбивали друг друга, молодые люди извинялись, что охрипли. Так тянулось довольно долго.
— Эх, ничего без Мики не получается! — заметила хозяйка, разливая кофе. Вдруг все умолкли.
Со двора донеслись звуки гармоники и песня.
Эй, девчонка, что томишь, Что мне дверь не отворишь?
— Вот он! Идет! — воскликнули девушки
— Легок на помине! — заметила хозяйка.
Я бы настежь отворила, Кабы мать мне разрешила,—
неслось со двора.
Девушки стали поглядывать на Радойку и подталкивать ее, а она покраснела и уставилась в землю.
— Радойка,— шепнула Дара,— это к тебе относится. Ступай, отвори ему!
— Сама иди, бесстыжая. Думаешь, я такая, как ты, за каждым парнем бегаю?! — сказала Радойка и показала ей язык.
В это время вошел Микица с гармоникой под мышкой, в белых брюках, в черном пиджаке с бархатными обшлагами, в жилете с глубоким вырезом и с огненно-красным шелковым галстуком.
И тотчас все оживились; молодые люди и девушки, почувствовав себя свободно, перемешались. Принесли вино, и начался оживленный разговор. Калиопа уселась с учителем Н. Н., Микица с Радойкой, Дара с Вукадином, Икица же подсел сначала к девушке, которая все время молчала, потом поднялся, точно завсегдатай, отправился в кухню и стал помогать госпоже Христине, появляясь то в комнате, то в кухне.
Тем временем завязалась оживленная беседа. Учитель Н. Н. толковал что-то Калиопе о литературе, о старославянском языке и об исчезнувшем у нас двойственном числе; а когда барышня стала зевать, Н. Н. перевел разговор на более интересные темы и принялся рассказывать, сколько у него уроков и сколько письменных работ ему надо проверить, а затем стал расспрашивать, увлекается ли и она книгами, когда же Калиопа сказала, что она страстно любит читать, спросил, что она читает. Однако господину учителю не понравился ее выбор.
— Мне жаль вас, мадемуазель,— сказал он.— Хоть вы и не виноваты; виновато общество, в котором вы живете и продуктом которого вы, так сказать, являетесь. Все это романтика, к тому же наиглупейшая романтика, которую критика давным-давно осудила и похоронила. Сейчас и в поэзии и в прозе господствует реалистическое направление. Почему вы не читаете Золя, нашего Яшу, Чернышевского, которому отдал должное сам Джо Стюарт Миль, признавший его железную логику.
— Да ведь я читаю, что мне дают,— наивно призналась Калиопа.
— В том-то и дело, у вас нет выбора! Но если вы в силах отрешиться от романтики, я бы мог вам предложить
произведения, оказывающие огромное влияние на социальный прогресс сегодняшнего дня; могу принести Золя в переводе, Яшины «Стихотворения», беспримерный роман Чернышевского «Что делать?». Эти вещи я читаю и в гимназии своим ученикам. А от всего прочего массовый читатель только глупеет. Я твердо в этом уверен.
— Ах, господин учитель, значит, видимо, и я?..
— Пардон! — извинился учитель.— Вам можно еще помочь. Не одни вы на дурном пути. Но бороться со старым наследием, с предрассудками, с дурными вкусами не так просто.
— А откуда мне знать?! Я люблю все прекрасное, занимательное. Что дают, то и читаю.
— Хорошо,— возразил преподаватель,— но что вы читаете?! Чтение может быть и отравой. Поверьте, мадемуазель, мой вкус совсем иной! Я никогда не стал бы читать таких вещей.
— Ну, хорошо, так вы научите меня, скажите, что читать?
— Если позволите, я подберу вам книги. Экспериментальный роман Золя имел огромный успех и огромное влияние на массы, которые...
— Простите, господин Н. Н., разве мы сегодня собрались для того, чтобы читать лекции? — перебила его Дара, которая, болтая с Вукадином, заметила, что Калиопа скучает.— Ну-ка, господин Мика, сыграйте нам что-нибудь, а мы вам будем подпевать. Давайте мою любимую «На кладбище...»
Микица заиграл, и все стали ему подпевать. Спели первую строфу этой печальной песни, потом вторую, а когда пропели последнюю, самую жалостную:
Тело мое схороните, На кладбище проводите; Будь проклят всякий парень, Который в любви коварен! —
Дара бросила многозначительный взгляд на Вукадина и после небольшой паузы спросила:
— Вы слушали эту песню, господин Вукадин?
— Клянусь богом, слушал, точно в церкви херувимскую,— промолвил Вукадин.
— И ничего не заметили? Не догадываетесь, о ком я думала, когда пела?
— Ей-богу, нисколечко! — ответил Вукадин.
— Не догадываетесь, кто этот парень с коварной любовью? Не знаете его?
— Откуда же мне знать, если не я сочинил песню!
— Вы его отлично знаете! — возразила Дара и после небольшой паузы добавила: — Это вы, господин Вукадин.
— Я?! Упаси бог! — воскликнул Вукадин, свертывая цигарку.
— Скажите, тетка Христина передавала вам на этих днях привет от некоей особы!
— Передавала,— подтвердил Вукадин.
— А не сказала от кого?
— Нет.
— А вы знаете?
— Конечно нет. По крайней мере, если вы мне не скажете.
— Что говорить, если вы ее видели и знаете, отлично знаете. Видите каждый день.
— Даже и сегодня?
— И сегодня, и вчера, и позавчера... и нынче вечером.
— Но кто она, скажи, заклинаю тебя вот этим хлебом...
— Э, не могу, скажу только, что сегодня она станет справа от вас в первом же коло.
— Неужто и мне, горемыке, солнышко засветит.
— А вы разве что-то чувствуете! — бросила Дара.
— А что по-вашему? Ежели я не указный, значит, я ничего не чувствую?!
— Не это я подразумевала,— сказала Дара,— а... просто так... вы ведь белградец.
— Я вовсе не белградец, храни бог! Я ведь оттуда, сверху: Эра 1 — крепкая вера, может, когда слышали. Ну-ка, Мика, сыграй-ка что-нибудь, ноги размять.
— Давайте танцевать! — закричали все.
— Сыграй-ка тот,— крикнул Икица,— новый!
И Микица заиграл танец, о котором до сей поры никто и слыхом не слыхал, не говоря уж о том, чтоб танцевать. Это было новое «Практикантское коло», сложенное самим практикантом Икицей в честь недавно основанного «Общества практикантов». Танцевали его
Эра — шутливое прозвище крестьянина из области Ужице.
только раз на вечеринке, после окончания работ_, и больше, кажется, нигде.
Повел коло Икица. Он вскочил и, задрав голову, принялся отплясывать, правой рукой он откидывал волосы назад, а левую протянул вперед, приглашая присоединяться. Тотчас все встали и схватились за руки. И пошел у них настоящий карамболь, ни у кого ничего не получалось, все толкались, наступали друг другу на ноги и почем зря обвиняли друг друга за неуменье, а Икица только покрикивал: «Смотрите на меня! На меня смотрите. Мадемуазель Дара, идите в коло, помогите мне, вы ведь хорошо пляшете». Встала в круг и Дара, справа от Вукадина.
— Эй, клянусь богом,— воскликнул Вукадин,— я весь горю!
— Выдумываете вы все! — бросила Дара, пожимая ему руку.— А отчего бы?
— Ей-богу, не знаю, но горю, как сосновая лучина.
— Вот, смотрите на меня! — кричал Икица.
— А ты, Вукадин, делай шаги помельче; ужасно ты длинноногий.
Пляска началась снова, но пошла горше прежнего.
— Как же это танцуют? — возопили все разом.
— Три шага направо, два налево и шаг на месте,— учил Икица.
Снова заплясали и, пожалуй, еще хуже. Один обвинял и укорял другого, но все были согласны, что больше всего портил Вукадин со своими длинными ногами.
— Будь оно неладно, это коло,— бросил Вукадин (он был неважным танцором) и вышел из круга, за ним последовала и Дара.
Пока другие плясали, Вукадин и Дара беседовали.
— Вы плохо танцуете? — спросила Дара.
— Ах, какой я танцор, одно горе, разве мне до танцев? Лишь веселое сердце кудель прядет.
— Вы как белградец, должно быть, охотнее танцуете немецкие танцы... Но здесь их редко танцуют.
— Да нет, мадемуазель, клянусь душой, нет! Напротив, я предпочитаю наши крестьянские пляски: схватишь какую молодку, и в сторонку с ней — юрк, земля под нами так и подгибается. Здесь же все по-городскому, деликатно... возьмутся за пальчики, а там за руки. Мне бы, эдак, по-свойски, по старинке коло оторвать, и если уж разлететься, ты на другой улице остановиться. Мне бы вон такую, как эта Радойка, улетел бы, кажется, в облака.
— Как не понравиться! Она точно жареный поросенок среди окороков.
— И-ю, господин Вукадин! А нас, значит, словно и нету!.. Ну, не ждала я этого от вас! От кого, от кого, только не от вас Уж лучше бы я не приходила! Спросите тетку Христину. Я и не собиралась приходить, отговорилась, когда она меня позвала, головной болью. А тетка Христина говорит: «А знаешь, кто еще у меня будет? Господин Вукадин!..» Слово в слово... Ну, тогда, думаю себе, надо пойти, была не была! Только, чтобы сделать любезность, и пришла,— сказала она и сердито отвернулась.
— Эх, клянусь богом! Великий я грешник! — воскликнул Вукадин в полном блаженстве.
— Само собой,— продолжала Дара,— Радойкин отец в городе первый газда, Радойка первая приданница, а вы из столицы, и... правда, телеграфист Микица,— но он ее еще не сватал. Все может быть. Знаю я отлично вас, мужчин! Рады-радешеньки, если можете причинить страдания слабой женщине.
— А что? Разве вы несчастны?!
— Увидите и услышите, если сейчас не верите,— пролепетала Дара слегка дрожащим голосом.
— Несчастен, фрайла Дара, только клещ, когда, насосавшись, лопается.
— Эх, вам бы все смеяться. Радуетесь, что мне тяжело! — бросила Дара, поднялась с дивана и отошла от 1 Вукадина, который только старался казаться холодным и равнодушным, а на самом деле напоминал (воспользуюсь чужим сравнением) вулкан, покрытый сверху снегом и льдом, но в недрах которого бушует огонь и клокочет расплавленная лава.
Пока они разговаривали, танцы окончились. Немного передохнули, попели, а потом Микица предложил сыграть в какую-нибудь игру.
— Давайте,— сказал он,— играть во что-нибудь, чтобы напрасно не чесались губы.
Все радостно подхватили предложение. «Отлично!» — разом закричали в восторге девушки и, подталкивая друг дружку, принялись тереть губы.
— Как хорошо, что вы вспомнили,— заметила Дара.— А я, ей-богу, и позабыла.
— Восхитительно,— крикнул Икица, потирая руки и взвизгивая от удовольствия.— Ну-ка, только побыстрей, жизнь не тысячу лет тянется. Хе-хе! «Губы чешутся, хотят целоваться!»
— Ну, с какой начнем?
— Погодите,— остановил их Икица, всегда носивший с собой ради таких случаев печатную «Лиру» и собственноручно переписанный «Список и описание общественных игр».— Я постоянно с собой ношу, авось пригодится, а кармана не оттянет. (И перечислил несколько игр: «Иконы», «Почта», «Цветы», «Адвокат» и еще некоторые.)
Сыграли во все эти игры. Пока играли, Дара держала себя так, будто Вукадина и на свете нет: не поминала его и не обращалась к нему. Мало того, Дара условилась с учителем, что они будут выбирать только друг друга, что он пригласит ее прогуляться, и все это назло Вукадину. И добилась своего. Вукадин не мог остаться равнодушным. Закинув ногу на ногу, он молча пускал густые клубы дыма, выплевывал приставшие к губам табачные крошки, цигарка у него то и дело расклеивалась. Дара с удовольствием отметила, что Вукадин украдкой поглядывает на нее исподлобья.
Пришло время раздавать фанты. Определились и судьи, Ика и Дара. Они ненадолго удалились в соседнюю комнату, потом вышли и стали объявлять, что делать каждому фанту. Учителю возвратили книжечку («Гибель эстетики») и заставили обойти всех дам, не исключая тетки Христины и тетки Румены, и каждой сказать: «Боже, боже, до чего же я приятен в дамском обществе!» Вукадину вернули янтарный мундштук ценою в пять дукатов (который ему в первые же дни знакомства подарил Атанас Поставщик) с тем, чтобы он трижды крикнул (каждый раз ударяя себя в грудь): «Ах, я грешник несчастный; женился бы, да ни одна за меня не идет!»
— Чей это фант? — спросили опять судьи, подняв кошелечек из красного бархата (в нем оказался динар и какая-то медь).
— Мой,— отозвался Микица. Его заставили стать перед Радойкой, открыть кошелек и трижды повторить: «Я бы женился на вас, мадемуазель, только по любви».
Все было исполнено под веселый смех присутствующих. Настроение у всех стало отличное. Только учитель собрался уходить.
— Куда вы, куда? — спросил кто-то.
— Надо,— сказал он, вставая.— Уже двенадцать, а завтра в восемь у меня урок, ничего не поделаешь.
Сейчас уже двенадцать, а современная гигиена считает, что усталому организму необходим по меньшей мере семичасовой сон. Надо. Извините, что расстраиваю компанию,— сказал он, прощаясь со всеми, кроме Дары, на которую был зол за фант.
Но если бы он подождал еще немного, то увидел, что, как говорится, и над попом есть поп, и получил бы сатисфакцию. В другой игре, когда уже другие судьи спросили, чей фант, и Дара сказала, что ее, Микица назначил ей «упасть в колодезь» глубиной в двадцать восемь саженей, как раз по количеству ее лет, но ввиду того, что теперь приняты новые меры, если все перевести в метры, это составит примерно пятьдесят шесть метров.
— Нет, нет,— закричала Дара.— Не хочу новых мер.
— Нельзя, никак нельзя, мадемуазель Дара,— заметил Микица,— только старики да старухи пользуются старыми мерами, а молодые — новыми.
— Ну что ж, хорошо,— уступила Дара,— вам, как чиновнику, лучше знать.
— А Вукадин,— продолжал Микица,— как самый высокий и длинноногий, будет вытаскивать Дару из колодца.
— Ни за что! — запротестовала Дара.
— Только не я! — пробубнил Вукадин.— Не стану я мочить свои гетры ради кого-то.
— Но ведь должен же кто-нибудь! — взывал Микица, оглядывая всех. Его взгляд остановился на Икице, который, стоя за спиной одной из старух, умоляюще сложил руки, украдкой делая знаки назначить его.
— Хорошо, пусть тогда Икица,— присудил Микица.
— Отлично,— весело отозвался Икица, довольно потирая руки,— тонуть так тонуть, не беда, я молодой, умирать не страшно.
— Итак, барышня Дара падает в колодезь глубиной в пятьдесят пять метров.
— Ах, я горемычная! — воскликнула мать Дары, с опаской поглядывая на окружающих.
— Пожалуйста, не беспокойтесь! — утешил ее Икица.— Хе-хе, это только для блезиру. Я ее вытащу. Только, мадемуазель Дара, прошу вас, не надо на манер утопленников хвататься за меня руками и тащить за собой.
— Ох, дети, дети, чего только не выдумают! — прошептала мать Дары, тихая старушка, редко показывавшаяся в обществе и только раз побывавшая в Белграде на бульваре у «Пашоне», откуда вынесла лишь одно яркое воспоминание, как некий шваб полил чем-то кушанье, зажег его и ел этот огонь. Весь вечер она только на него и смотрела, а на другой день — она запомнила и это — у нее болела шея оттого, что она ее постоянно выворачивала в одну сторону. И вот сейчас старушки завели беседу о прежних, давно прошедших временах, когда они были девушками, и как все тогда было по-иному.
А тем временем и произошло несчастье: Дара «упала в колодезь», а Икица принялся усердно ее вытаскивать. Чмокал он несчастную утопающую так громко, что слышал даже стоявший на перекрестке сторож и подумал, что где-то отвешивают друг другу пощечины. У Вукадина сжалось сердце, и ему казалось, что спасение затянулось до бесконечности.
— Да прекратите же в конце концов! — не вытерпев, рявкнул Вукадин и обратился к Дариной матери: — Не знаю, как ты, госпожа Румена, но я подобного совсем не одобряю. По-моему, это никакое не веселье. Поднимись ненароком из гроба какой наш прадед, взял бы дубину и пошла бы она гулять по нашим спинам.
— Дай бог тебе здоровья, сынок,— сказала старушка,— как раз то же у меня на языке.
— У нас в селе такого в заводе нет, госпожа Румена,— я-то, знаешь, крестьянский сын. У нас это по-иному бывает. Запоют под гусли — все молчат, слушают песню, нет того, чтобы там переглядываться, каждый смотрит в землю, будто стопарац потерял. А ежели ты на девушку глаза пялишь или поцелуешь какую, как вот здесь делают, не уйти тебе целым из рук матери, будь ты хоть с Мучань ростом!
— Правильно говоришь, сынок,— поддакнула Дарина мать.— И я такого не выношу, но что поделаешь, таков нынче обычай заведен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Что это до сих пор нет господина Мики?
— Где же наконец господин Мика, без него общество просто мертво!
— Уж не дежурный ли он нынче? — спрашивали женщины.
— Нет. Собственно, да, но Мика заплатил четыре гроша и дал пачку табаку приятелю, чтобы тот его заменил,— отвечают мужчины.
Только об этом и разговаривали в ожидании телеграфиста Мики.
— Спойте-ка что-нибудь! — предложила госпожа Христина.— Что за компания такая, молчат, точно на похоронах!
Девушки конфузились и подбивали друг друга, молодые люди извинялись, что охрипли. Так тянулось довольно долго.
— Эх, ничего без Мики не получается! — заметила хозяйка, разливая кофе. Вдруг все умолкли.
Со двора донеслись звуки гармоники и песня.
Эй, девчонка, что томишь, Что мне дверь не отворишь?
— Вот он! Идет! — воскликнули девушки
— Легок на помине! — заметила хозяйка.
Я бы настежь отворила, Кабы мать мне разрешила,—
неслось со двора.
Девушки стали поглядывать на Радойку и подталкивать ее, а она покраснела и уставилась в землю.
— Радойка,— шепнула Дара,— это к тебе относится. Ступай, отвори ему!
— Сама иди, бесстыжая. Думаешь, я такая, как ты, за каждым парнем бегаю?! — сказала Радойка и показала ей язык.
В это время вошел Микица с гармоникой под мышкой, в белых брюках, в черном пиджаке с бархатными обшлагами, в жилете с глубоким вырезом и с огненно-красным шелковым галстуком.
И тотчас все оживились; молодые люди и девушки, почувствовав себя свободно, перемешались. Принесли вино, и начался оживленный разговор. Калиопа уселась с учителем Н. Н., Микица с Радойкой, Дара с Вукадином, Икица же подсел сначала к девушке, которая все время молчала, потом поднялся, точно завсегдатай, отправился в кухню и стал помогать госпоже Христине, появляясь то в комнате, то в кухне.
Тем временем завязалась оживленная беседа. Учитель Н. Н. толковал что-то Калиопе о литературе, о старославянском языке и об исчезнувшем у нас двойственном числе; а когда барышня стала зевать, Н. Н. перевел разговор на более интересные темы и принялся рассказывать, сколько у него уроков и сколько письменных работ ему надо проверить, а затем стал расспрашивать, увлекается ли и она книгами, когда же Калиопа сказала, что она страстно любит читать, спросил, что она читает. Однако господину учителю не понравился ее выбор.
— Мне жаль вас, мадемуазель,— сказал он.— Хоть вы и не виноваты; виновато общество, в котором вы живете и продуктом которого вы, так сказать, являетесь. Все это романтика, к тому же наиглупейшая романтика, которую критика давным-давно осудила и похоронила. Сейчас и в поэзии и в прозе господствует реалистическое направление. Почему вы не читаете Золя, нашего Яшу, Чернышевского, которому отдал должное сам Джо Стюарт Миль, признавший его железную логику.
— Да ведь я читаю, что мне дают,— наивно призналась Калиопа.
— В том-то и дело, у вас нет выбора! Но если вы в силах отрешиться от романтики, я бы мог вам предложить
произведения, оказывающие огромное влияние на социальный прогресс сегодняшнего дня; могу принести Золя в переводе, Яшины «Стихотворения», беспримерный роман Чернышевского «Что делать?». Эти вещи я читаю и в гимназии своим ученикам. А от всего прочего массовый читатель только глупеет. Я твердо в этом уверен.
— Ах, господин учитель, значит, видимо, и я?..
— Пардон! — извинился учитель.— Вам можно еще помочь. Не одни вы на дурном пути. Но бороться со старым наследием, с предрассудками, с дурными вкусами не так просто.
— А откуда мне знать?! Я люблю все прекрасное, занимательное. Что дают, то и читаю.
— Хорошо,— возразил преподаватель,— но что вы читаете?! Чтение может быть и отравой. Поверьте, мадемуазель, мой вкус совсем иной! Я никогда не стал бы читать таких вещей.
— Ну, хорошо, так вы научите меня, скажите, что читать?
— Если позволите, я подберу вам книги. Экспериментальный роман Золя имел огромный успех и огромное влияние на массы, которые...
— Простите, господин Н. Н., разве мы сегодня собрались для того, чтобы читать лекции? — перебила его Дара, которая, болтая с Вукадином, заметила, что Калиопа скучает.— Ну-ка, господин Мика, сыграйте нам что-нибудь, а мы вам будем подпевать. Давайте мою любимую «На кладбище...»
Микица заиграл, и все стали ему подпевать. Спели первую строфу этой печальной песни, потом вторую, а когда пропели последнюю, самую жалостную:
Тело мое схороните, На кладбище проводите; Будь проклят всякий парень, Который в любви коварен! —
Дара бросила многозначительный взгляд на Вукадина и после небольшой паузы спросила:
— Вы слушали эту песню, господин Вукадин?
— Клянусь богом, слушал, точно в церкви херувимскую,— промолвил Вукадин.
— И ничего не заметили? Не догадываетесь, о ком я думала, когда пела?
— Ей-богу, нисколечко! — ответил Вукадин.
— Не догадываетесь, кто этот парень с коварной любовью? Не знаете его?
— Откуда же мне знать, если не я сочинил песню!
— Вы его отлично знаете! — возразила Дара и после небольшой паузы добавила: — Это вы, господин Вукадин.
— Я?! Упаси бог! — воскликнул Вукадин, свертывая цигарку.
— Скажите, тетка Христина передавала вам на этих днях привет от некоей особы!
— Передавала,— подтвердил Вукадин.
— А не сказала от кого?
— Нет.
— А вы знаете?
— Конечно нет. По крайней мере, если вы мне не скажете.
— Что говорить, если вы ее видели и знаете, отлично знаете. Видите каждый день.
— Даже и сегодня?
— И сегодня, и вчера, и позавчера... и нынче вечером.
— Но кто она, скажи, заклинаю тебя вот этим хлебом...
— Э, не могу, скажу только, что сегодня она станет справа от вас в первом же коло.
— Неужто и мне, горемыке, солнышко засветит.
— А вы разве что-то чувствуете! — бросила Дара.
— А что по-вашему? Ежели я не указный, значит, я ничего не чувствую?!
— Не это я подразумевала,— сказала Дара,— а... просто так... вы ведь белградец.
— Я вовсе не белградец, храни бог! Я ведь оттуда, сверху: Эра 1 — крепкая вера, может, когда слышали. Ну-ка, Мика, сыграй-ка что-нибудь, ноги размять.
— Давайте танцевать! — закричали все.
— Сыграй-ка тот,— крикнул Икица,— новый!
И Микица заиграл танец, о котором до сей поры никто и слыхом не слыхал, не говоря уж о том, чтоб танцевать. Это было новое «Практикантское коло», сложенное самим практикантом Икицей в честь недавно основанного «Общества практикантов». Танцевали его
Эра — шутливое прозвище крестьянина из области Ужице.
только раз на вечеринке, после окончания работ_, и больше, кажется, нигде.
Повел коло Икица. Он вскочил и, задрав голову, принялся отплясывать, правой рукой он откидывал волосы назад, а левую протянул вперед, приглашая присоединяться. Тотчас все встали и схватились за руки. И пошел у них настоящий карамболь, ни у кого ничего не получалось, все толкались, наступали друг другу на ноги и почем зря обвиняли друг друга за неуменье, а Икица только покрикивал: «Смотрите на меня! На меня смотрите. Мадемуазель Дара, идите в коло, помогите мне, вы ведь хорошо пляшете». Встала в круг и Дара, справа от Вукадина.
— Эй, клянусь богом,— воскликнул Вукадин,— я весь горю!
— Выдумываете вы все! — бросила Дара, пожимая ему руку.— А отчего бы?
— Ей-богу, не знаю, но горю, как сосновая лучина.
— Вот, смотрите на меня! — кричал Икица.
— А ты, Вукадин, делай шаги помельче; ужасно ты длинноногий.
Пляска началась снова, но пошла горше прежнего.
— Как же это танцуют? — возопили все разом.
— Три шага направо, два налево и шаг на месте,— учил Икица.
Снова заплясали и, пожалуй, еще хуже. Один обвинял и укорял другого, но все были согласны, что больше всего портил Вукадин со своими длинными ногами.
— Будь оно неладно, это коло,— бросил Вукадин (он был неважным танцором) и вышел из круга, за ним последовала и Дара.
Пока другие плясали, Вукадин и Дара беседовали.
— Вы плохо танцуете? — спросила Дара.
— Ах, какой я танцор, одно горе, разве мне до танцев? Лишь веселое сердце кудель прядет.
— Вы как белградец, должно быть, охотнее танцуете немецкие танцы... Но здесь их редко танцуют.
— Да нет, мадемуазель, клянусь душой, нет! Напротив, я предпочитаю наши крестьянские пляски: схватишь какую молодку, и в сторонку с ней — юрк, земля под нами так и подгибается. Здесь же все по-городскому, деликатно... возьмутся за пальчики, а там за руки. Мне бы, эдак, по-свойски, по старинке коло оторвать, и если уж разлететься, ты на другой улице остановиться. Мне бы вон такую, как эта Радойка, улетел бы, кажется, в облака.
— Как не понравиться! Она точно жареный поросенок среди окороков.
— И-ю, господин Вукадин! А нас, значит, словно и нету!.. Ну, не ждала я этого от вас! От кого, от кого, только не от вас Уж лучше бы я не приходила! Спросите тетку Христину. Я и не собиралась приходить, отговорилась, когда она меня позвала, головной болью. А тетка Христина говорит: «А знаешь, кто еще у меня будет? Господин Вукадин!..» Слово в слово... Ну, тогда, думаю себе, надо пойти, была не была! Только, чтобы сделать любезность, и пришла,— сказала она и сердито отвернулась.
— Эх, клянусь богом! Великий я грешник! — воскликнул Вукадин в полном блаженстве.
— Само собой,— продолжала Дара,— Радойкин отец в городе первый газда, Радойка первая приданница, а вы из столицы, и... правда, телеграфист Микица,— но он ее еще не сватал. Все может быть. Знаю я отлично вас, мужчин! Рады-радешеньки, если можете причинить страдания слабой женщине.
— А что? Разве вы несчастны?!
— Увидите и услышите, если сейчас не верите,— пролепетала Дара слегка дрожащим голосом.
— Несчастен, фрайла Дара, только клещ, когда, насосавшись, лопается.
— Эх, вам бы все смеяться. Радуетесь, что мне тяжело! — бросила Дара, поднялась с дивана и отошла от 1 Вукадина, который только старался казаться холодным и равнодушным, а на самом деле напоминал (воспользуюсь чужим сравнением) вулкан, покрытый сверху снегом и льдом, но в недрах которого бушует огонь и клокочет расплавленная лава.
Пока они разговаривали, танцы окончились. Немного передохнули, попели, а потом Микица предложил сыграть в какую-нибудь игру.
— Давайте,— сказал он,— играть во что-нибудь, чтобы напрасно не чесались губы.
Все радостно подхватили предложение. «Отлично!» — разом закричали в восторге девушки и, подталкивая друг дружку, принялись тереть губы.
— Как хорошо, что вы вспомнили,— заметила Дара.— А я, ей-богу, и позабыла.
— Восхитительно,— крикнул Икица, потирая руки и взвизгивая от удовольствия.— Ну-ка, только побыстрей, жизнь не тысячу лет тянется. Хе-хе! «Губы чешутся, хотят целоваться!»
— Ну, с какой начнем?
— Погодите,— остановил их Икица, всегда носивший с собой ради таких случаев печатную «Лиру» и собственноручно переписанный «Список и описание общественных игр».— Я постоянно с собой ношу, авось пригодится, а кармана не оттянет. (И перечислил несколько игр: «Иконы», «Почта», «Цветы», «Адвокат» и еще некоторые.)
Сыграли во все эти игры. Пока играли, Дара держала себя так, будто Вукадина и на свете нет: не поминала его и не обращалась к нему. Мало того, Дара условилась с учителем, что они будут выбирать только друг друга, что он пригласит ее прогуляться, и все это назло Вукадину. И добилась своего. Вукадин не мог остаться равнодушным. Закинув ногу на ногу, он молча пускал густые клубы дыма, выплевывал приставшие к губам табачные крошки, цигарка у него то и дело расклеивалась. Дара с удовольствием отметила, что Вукадин украдкой поглядывает на нее исподлобья.
Пришло время раздавать фанты. Определились и судьи, Ика и Дара. Они ненадолго удалились в соседнюю комнату, потом вышли и стали объявлять, что делать каждому фанту. Учителю возвратили книжечку («Гибель эстетики») и заставили обойти всех дам, не исключая тетки Христины и тетки Румены, и каждой сказать: «Боже, боже, до чего же я приятен в дамском обществе!» Вукадину вернули янтарный мундштук ценою в пять дукатов (который ему в первые же дни знакомства подарил Атанас Поставщик) с тем, чтобы он трижды крикнул (каждый раз ударяя себя в грудь): «Ах, я грешник несчастный; женился бы, да ни одна за меня не идет!»
— Чей это фант? — спросили опять судьи, подняв кошелечек из красного бархата (в нем оказался динар и какая-то медь).
— Мой,— отозвался Микица. Его заставили стать перед Радойкой, открыть кошелек и трижды повторить: «Я бы женился на вас, мадемуазель, только по любви».
Все было исполнено под веселый смех присутствующих. Настроение у всех стало отличное. Только учитель собрался уходить.
— Куда вы, куда? — спросил кто-то.
— Надо,— сказал он, вставая.— Уже двенадцать, а завтра в восемь у меня урок, ничего не поделаешь.
Сейчас уже двенадцать, а современная гигиена считает, что усталому организму необходим по меньшей мере семичасовой сон. Надо. Извините, что расстраиваю компанию,— сказал он, прощаясь со всеми, кроме Дары, на которую был зол за фант.
Но если бы он подождал еще немного, то увидел, что, как говорится, и над попом есть поп, и получил бы сатисфакцию. В другой игре, когда уже другие судьи спросили, чей фант, и Дара сказала, что ее, Микица назначил ей «упасть в колодезь» глубиной в двадцать восемь саженей, как раз по количеству ее лет, но ввиду того, что теперь приняты новые меры, если все перевести в метры, это составит примерно пятьдесят шесть метров.
— Нет, нет,— закричала Дара.— Не хочу новых мер.
— Нельзя, никак нельзя, мадемуазель Дара,— заметил Микица,— только старики да старухи пользуются старыми мерами, а молодые — новыми.
— Ну что ж, хорошо,— уступила Дара,— вам, как чиновнику, лучше знать.
— А Вукадин,— продолжал Микица,— как самый высокий и длинноногий, будет вытаскивать Дару из колодца.
— Ни за что! — запротестовала Дара.
— Только не я! — пробубнил Вукадин.— Не стану я мочить свои гетры ради кого-то.
— Но ведь должен же кто-нибудь! — взывал Микица, оглядывая всех. Его взгляд остановился на Икице, который, стоя за спиной одной из старух, умоляюще сложил руки, украдкой делая знаки назначить его.
— Хорошо, пусть тогда Икица,— присудил Микица.
— Отлично,— весело отозвался Икица, довольно потирая руки,— тонуть так тонуть, не беда, я молодой, умирать не страшно.
— Итак, барышня Дара падает в колодезь глубиной в пятьдесят пять метров.
— Ах, я горемычная! — воскликнула мать Дары, с опаской поглядывая на окружающих.
— Пожалуйста, не беспокойтесь! — утешил ее Икица.— Хе-хе, это только для блезиру. Я ее вытащу. Только, мадемуазель Дара, прошу вас, не надо на манер утопленников хвататься за меня руками и тащить за собой.
— Ох, дети, дети, чего только не выдумают! — прошептала мать Дары, тихая старушка, редко показывавшаяся в обществе и только раз побывавшая в Белграде на бульваре у «Пашоне», откуда вынесла лишь одно яркое воспоминание, как некий шваб полил чем-то кушанье, зажег его и ел этот огонь. Весь вечер она только на него и смотрела, а на другой день — она запомнила и это — у нее болела шея оттого, что она ее постоянно выворачивала в одну сторону. И вот сейчас старушки завели беседу о прежних, давно прошедших временах, когда они были девушками, и как все тогда было по-иному.
А тем временем и произошло несчастье: Дара «упала в колодезь», а Икица принялся усердно ее вытаскивать. Чмокал он несчастную утопающую так громко, что слышал даже стоявший на перекрестке сторож и подумал, что где-то отвешивают друг другу пощечины. У Вукадина сжалось сердце, и ему казалось, что спасение затянулось до бесконечности.
— Да прекратите же в конце концов! — не вытерпев, рявкнул Вукадин и обратился к Дариной матери: — Не знаю, как ты, госпожа Румена, но я подобного совсем не одобряю. По-моему, это никакое не веселье. Поднимись ненароком из гроба какой наш прадед, взял бы дубину и пошла бы она гулять по нашим спинам.
— Дай бог тебе здоровья, сынок,— сказала старушка,— как раз то же у меня на языке.
— У нас в селе такого в заводе нет, госпожа Румена,— я-то, знаешь, крестьянский сын. У нас это по-иному бывает. Запоют под гусли — все молчат, слушают песню, нет того, чтобы там переглядываться, каждый смотрит в землю, будто стопарац потерял. А ежели ты на девушку глаза пялишь или поцелуешь какую, как вот здесь делают, не уйти тебе целым из рук матери, будь ты хоть с Мучань ростом!
— Правильно говоришь, сынок,— поддакнула Дарина мать.— И я такого не выношу, но что поделаешь, таков нынче обычай заведен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21