Остановившись у края, окликнул сына:
— Эй, Вукадин!
— Что!— отозвался тот.
— Выходи сюда!
— Не выйду, бог свидетель.
— Выходи, пока я сам не вытащил тебя из бурьяна за ухо, как змею за хвост.
— А что будет, собачий сын?!
— Выстрелю, ей-богу, калекой останешься!
— Неужто в меня?
— В тебя, в кого же еще! Или ты, Вуядин, на лучшее рассчитываешь после того, как злодейски избил меня чубуком?
— Значит, не выйдешь?
— Нет.
— И до каких же пор?
— Ей-богу, покуда есть ружье да горы — гайдучий дом.
— Сыт ты — принесла тебе мать — вот и хорохоришься.
— Не сыт, голоден я, как волк.
— Ага!— промычал Вуядин, и ему в голову пришла счастливая мысль, что все, пожалуй, уладится без убийства, и он ушел домой.
Дома Вуядин приказал окружить со всех сторон бурьян и следить, чтобы юный мятежник не удрал. Он по собственному опыту знал, что голод штука мучительная, и запретил Радойке носить ему еду. И в самом деле, на другой день, примерно в полдень из бурьяна раздался зов:
— Эй, Радойка!
— Чего тебе, Вукадин?
— Побожись!
— Что?
— Побожись, что Вуядин снова не отколотит меня чубуком или чем другим?
— А что?
— Хочу сдаться, хочу быть, как и все.
— Выходи, ослиная голова, не тронет тебя отец!— крикнул Вуядин.
Вукадин кинул далеко вперед верного друга — пистолет и вышел. Он сдался, все было предано забвению, и перед мальчиком поставили большую миску качамака, ибо это было первое слово, которое ой произнес в своем новом положении. Вукадин сел, облокотился и с жадностью принялся есть, к великому удовольствию матери, которая с нежностью глядела на него и наслаждалась, видя, как ребенок поправляется у нее на глазах.
— Слушай-ка,— сказал Вуядин Радойке,— здесь дело темное, злой рок. Пожалуй, ничего из него не получится. Ни то, о чем я помышлял, ни то, куда ты его определяла, и уж вовсе ни то, что когда-то ему писарь из своей капустницы нашинковал.
— Кто знает?— ответила Радойка.
— Я знаю! Гайдук из него выйдет, разбойник! Вижу свою породу! Чую я, что он не будет ни владыкой, ни министром, а разбойником — и ничем больше! От худого семени не жди доброго племени!
Может, Вуядин и преувеличивал, но упрекать его не приходится, основания вспомнить пословицу у него имелись. Разбойничал в свое время и Вуядин, его поймали, но по случаю одного из многочисленных народных празднеств амнистировали. С тех пор он угомонился и больше разбоем не промышлял, а если время от времени и падало на него подозрение и его сажали ненадолго в тюрьму, то он тешил себя тем, что тюрьма построена для мужчин, а не для баб да мокрых кур; к чести суда, его невиновность бывала доказана, и он, отсидев немного, выходил здрав и невредим.
— Ничего не поделаешь,— продолжал Вуядин.— Придется за ним присмотреть да приструнить хорошенько. А сейчас, слава богу, положение наше не то, что прежде. И нас малость солнышко пригрело. Как-никак школу окончил, читает, пишет, читает и свое и чужое, как свое, нигде не запнется. Читает, пожалуй, почище, чем Вукман приказы исправника. Просто грешно, чтобы такой ум плесневел в селе! Отправлю-ка я его в местечко к портному Тиосаву, пусть изучает портняжное и торговое дело да долговые расписки крестьянам пишет; станет народ спрашивать: «Чей это у тебя секретарь, Тиосав?»— а Тиосав ответит: «Вуядинов, ей-богу, неужто не узнали». А когда вырастет, войдет в силу, может хоть и в стражники, ежели душа к тому лежать будет.
Так частенько говаривал Вуядин после всего, что случилось, пока еще одно происшествие не помешало его замыслам. Произошло все это неожиданно, точно гром среди ясного неба. Вуядин в свое время, интересуясь судьбой Вукадина, заглядывал в гороскоп, а теперь, пожалуй, было бы лучше, если б заглянул в древнюю книгу Вукадин. Может быть, сын нашел бы в ней то, что написано об отце и сейчас ничто не застало бы врасплох ни самого Вуядина, ни его домочадцев. Диво дивное! Вуядин опасался, как бы Вукадин не ушел в разбойники, а получилось: «На волка помолвка, а кобылу зайцы съели», или, как говорится: «Человек предполагает, а бог располагает», а также «Ум за горами, смерть за плечами». Так было и с Вуядином. В это время кто-то напал на почтовый дилижанс, и власти — как власти, их дело сидеть да подозревать, заподозрили и верзилу Вуядина, на которого уже давным-давно какой-то писарь наговаривал начальству, что, как ему кажется, на совести у Вуядина по крайней мере три дилижанса. Имея богатый опыт в подобных делах и зная, какие последствия влечет такое подозрение, Вуядин, не мудрствуя лукаво, счел за благо на зов властей не являться и, по примеру своих предков, взял ружье и скрылся.
Только из «Служебных ведомостей» стало известно, какое избрал себе Вуядин занятие, а одновременно, во сколько оценило его отечество. В «Служебных ведомостях» он был объявлен разбойником, а за его голову обещано три тысячи налоговых грошей.
И хотя для села Б. подобное дело было не в новинку, ибо многие прославились на том же поприще и тем спасли свои имена от «тьмы забвения», для карьеры молодого Вукадина это происшествие оказалось фатальным — оставшись без отца, юноша попал на попечение матери, дядьев и старших братьев, а наш народ замечательно выразился, как остается без глаза тот, о ком многие пекутся. Так было и с Вукадином. По мере своих слабых сил он помогал по хозяйству и страшно обрадовался, узнав, что дядья берут его с собой в извоз. До сих пор дальше водяной мельницы да сукновальни он не был, только однажды в поисках пропавшей козы забрел чуть подальше. Теперь же перед ним открывался далекий мир, неведомый мир, о котором ему рассказывал старший брат, честно отсидевший четыре года в белградской тюрьме, где научился мастерить много красивых и весьма полезных вещей, как, скажем, солонки, песочницы, свирели да футляры для часов из разноцветного бисера.
Пришел и желанный день, когда из Вукадинова села и нескольких соседних двинулся караван — длинная вереница мелкорослых косматых лошаденок, связанных хвостами и уздами друг за дружкой и груженных лучиной, мехами с дегтем и с можжевеловой водкой — специали-тетом этого края. Все это они продадут, купят соли и прочие вещи, которых нет в их горном нищем крае, и вернутся назад. Так торгуют в этих краях испокон веку со времен владычества Николы Алтомановича. Как знать! Люди торгуют, стало быть, расчет есть; миски бобового
Один из воинственных сербских князей XIV века.
отвара и доброго куска кукурузного хлеба на человека хватает на дорогу туда и обратно, а для лошадей ничего не берут и не покупают, разве попасут немного на чужом лугу, пока хозяин не видит. Купецкая манера! Вукадин блаженствовал. Он то усаживался на вьючное седло и болтался в нем, точно цинцаренок, едущий к себе на родину, то, спешившись, шагал перед лошадью, ежеминутно спрашивая о чем-нибудь, хотя ему либо вовсе не отвечали, либо отвечали первое, что придет в голову.
Прибыли в окружной город, третий по отдаленности от ихнего, и здесь продали все: и деготь, и лучину, и брынзу, и можжевеловую водку; купили, что нужно; конечно, в первую очередь соли, и начали собираться в обратный путь.
Все в городе казалось Вукадину новым, удивительным. Так его потрясли наши огромные достижения во всех областях культуры, что он рот разинул от удивления. И как разинул его на околице, так и шел с разинутым ртом и опущенными руками, пока какой-то лавочник не сунул ему в рот кукурузный початок. Он вздрогнул, сконфузился, закрыл рот рукой, но глаза таращил по-прежнему.
Удивление его достигло предела, когда он оказался перед кофейней «Народный солдат». (Солдат был намалеван в воинственной позе, с шашкой наголо, у него были черные тоненькие усики, румяные щеки и ямочка на бритом подбородке, из-под шайкачи выглядывали черные, как смоль, бачки.) Перед кофейней толпа народа глазела на итальянца с обезьяной. Обезьяна вытаскивала билетики с предсказаниями судьбы, итальянец играл. Однако Вукадин никогда в жизни не видал, чтобы так играли: итальянец не дул, как все крещеные люди, в одну дудку или поочередно в несколько дудок, а играл на доброй сотне каких-то инструментов одновременно. Вукадин слыхал, будто обезьяну выдумал немец, но эта игра показалась ему еще большим чудом. Шутка ли, что выделывает этот итальянец! Колотит ногами и руками, подергивает локтем, дует губами, свистит носом, трясет головой! А на макушке у него желтый жестяной колпак весь в бубенчиках, как шевельнет головой, бубенчики звенят — одно удовольствие слушать... Вукадин подошел ближе, замешался в толпу, разинул рот и не дыша глядел то на итальянца, то на обезьяну; очнулся он только от выстрела. Итальянец пальнул из небольшой пушечки, стоявшей у него за спиной на барабане, возвещая публике, что представление окончено и настала пора раскошеливаться. Наши же горожане
истолковали это как сигнал: «Спасайся кто может!» И в самом деле, едва итальянец двинулся собирать деньги, толпа кинулась врассыпную, толкаясь и наступая друг другу на ноги; досталось ни за что ни про что и Вукадину, который, увидев, что все бегут, тоже кинулся наутек. Пришлось итальянцу ограничиться грошами, собранными у сидевших перед кофейней господ, прочие разбежались. Лавочники уселись всяк у своей лавки на пороге и сделали вид, будто они и знать ничего не знают. Я не я, и лошадь не моя! Один даже выбранил полицию, что плохо, мол, смотрит, позволяет шляться бог знает кому да еще попрошайничать.
— Может, шпион какой, офицер,— заметил другой, указывая на военного образца ботинки итальянца,— явился вынюхивать!
— Нет, приятель, тут медком уже не потчуют!— закричал толстый лавочник с подстриженными усами, сам румяный, как пышка, а губы бледные от злости,— нету хлеба без мотыги! Приходи завтра окучивать мою кукурузу; погни свой швабский горб, буду тебя ждать!
Итальянец только кланяется и отходит; обезьяна у него на плече корчит рожи и поплевывает в толпу зевак, которая снова собралась и валит за итальянцем.
Толпа увлекла и Вукадина. Он никогда в жизни не видел обезьян и сейчас держался поближе к итальянцу, не спуская глаз с обезьяны. Так он бродил до самого вечера и уже в лихую пору, когда совсем стемнело, вдруг вспомнил о своих. Озираясь по сторонам, он обегал весь городишко, но их и след простыл. Не нашел он и корчмы, в которой ночевали, позабыл название улицы, где она стояла, и имя хозяина, так и отстал от них. Наутро он с трудом отыскал корчму, расспросил о своих и узнал, что они ушли еще вчера в полдень. Пришлось Вукадину выбирать — либо пуститься за ними, либо остаться в городе и наняться к кому-нибудь.
По правде говоря, возвращаться в село не хотелось; понравилась ему городская жизнь, суматоха, представления с обезьянами и сотни других забавных вещей. И так как у него было несколько завязанных в узелок грошей, он перебивался день-другой, а потом нанялся в лавку к торговцу. Здесь пять дней в неделю он просиживал на пороге и шил кошельки, куртки да фистаны, по субботам драл глотку, зазывая и затаскивая в лавку ошарашенных крестьянок, а по воскресеньям возился в погребе и амбаре.
— Не видать ли Вукадина?— спрашивал один.
— Как сквозь землю провалился!— отвечал другой.
— Ничего,— успокаивал третий,— и там люди живут, всё своя вера.
— Не по вкусу придется, явится как миленький, понравится — тем лучше!— сказали дядья, которые не очень-то тревожились о племяннике, и тотчас позабыли о нем, как об утерянной палке для вьюков. Такими же словами утешили они Радойку, когда та спросила о сыне.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой больше говорится о всякой всячине, чем о самом герое этого романа, сиречъ о Вукадине
Хорошо живут наши купцы да сидельцы, которых в провинции величают чифтицами — живоглотами. И в будни, и по праздникам, есть ли торговля, нет — они неизменно находят себе развлечения. Если торговля идет слабо, усядутся по двое, по трое на порог и обсуждают внутреннюю и внешнюю политику. Сетуют на господ, и крестьян, на тяжелые времена, и плохую торговлю, хвалят былые годы, бранят нынешний и возлагают надежды на первую Скупщину, которой желают побольше депутатов из славного купеческого сословия, поскольку известно, что они первые люди на всем свете. Либо соберутся в корчме и здесь, по-домашнему, в неглиже, в жилетках и пантуфлях, играют в «жандарма». Уславливаются играть честно, однако каждый жульничает. Заговаривают друг другу зубы, подсовывают одну карту вместо другой, и все подряд бессовестнейшим образом воруют «жандармов». И чем нахальней игрок, тем, разумеется, бессовестней кража, так что некоторые в одной игре выпускают целый отряд жандармерии, что, конечно, обнаруживается и вызывает сначала удивление, упреки и оправдания и, наконец, настоящую ссору и перебранку.
— Слушай, братец, ты двинул своих жандармов, словно и облаву на разбойников!— заметит один тому, кто украденными валетами учиняет погром.
— Точно Евджевич в округе!— добавит другой.
— Нет,— вставит третий,— он резервный комендант жандармерии.
— А почему бы тебе, братец, не засесть с ружьем
у дороги, чтобы я знал и тоже винтовку захватил,— разбойничать так разбойничать. Я полагаюсь на его порядочность и купеческую честь, а он все время мошенничает!— прорычит первый, вскочит с места и забегает взад и вперед по комнате.
— Попрошу вас взять свои слова обратно, я не разбойник и не мошенник, я купеческий сын!— говорит тот, хлопая ладонью по столу.
— Нечего сказать... хороша торговля, если ты ее ведешь. Ружье тебе, голубчик, надо — ив горы, а не с торговыми людьми играть да валетов из колоды таскать!
— Видали, тоже купчина выискался — на сто грошей товару в лавке. Хочешь, дам двадцать грошей, стану твоим компаньоном. Тоже мне фирма. И с кем я только играть сел!!
— Что поделаешь, человек я бедный, наследник небогатый, от теток мне ничего не досталось! Не могу я, как ты, в Вене, Пеште да Белграде у Терзибашича и Авра-ма Демайо товары закупать! А что тебе привозит по вечерам на тележке приказчик господина Настаса, это особь статья, так, случайно, покуда «сверху», из Вены, товар не прибудет! Хе-хе! Со мной пахать вздумал?! Кто со мной пахал, тот задницей бороновал!— гордо заявляет оклеветанный.
— Поделом мне! Что ж! Ничего! Впредь наука, не садись с зеленщиком. В бабки тебе с плотниками играть, а не коммерческую игру с торговыми людьми вести.
— Да ну вас, люди, бросьте, зачем ссориться, не дети же! — успокаивают их остальные.
— Не позволю ему плутовать, раз уж честную игру ведем, на кофе... так зачем же красть?! Ведь мы на интерес играем?!
— Ах, прощелыга, у тебя, что ли, я краду?!
— Да хватит вам, люди, бросьте это грязное дело!— успокаивают их опять.
— Прошу прощения, вы не одни, здесь, кроме вас, есть публика! Пожалуйста, соблюдайте тишину! Тут думать надо; это вам не дурацкий «жандарм»!— говорит Ика, помощник казначея, который играет в шахматы с ветеринаром в одном из углов корчмы.
— Это вам не перья скупать! Вы и так умеете!— доносится с другого стола.— В рукав, значит?! Опусти руку.
— Не опущу!
— Опусти руку! — орет кто-то повелительно, прочие поддерживают его и набрасываются на обвиняемого.
Игрок опускает руку, и, действительно, из рукава падают три костяшки; теперь и за этим столом начинаются упреки, оправдания и в конце концов — перебранка.
Однако это вовсе не мешает на другой же день все позабыть, и те самые люди, которые сегодня бранились, завтра усядутся за тот же стол и начнут игру с той только разницей, что красть «жандармов» и прятать в рукав домино будут другие. И так изо дня в день; без конца вспыхивают новые раздоры, чтобы предать их на другой же день забвению. И несмотря на то, что воруют «жандармов» и прячут домино в рукава, живут между собой дружно, поскольку каждый попадался по нескольку раз в этих мелких и невинных кражах.
Если не пререкаются, то задирают или разыгрывают друг друга, а то примутся за одного, и на него уже валятся все шишки. А ведь в каждом нашем захолустном городишке найдется человек, обычно какой-нибудь заика, о котором с удовольствием говорят, что у него «не хватает клепки» в голове или, выражаясь местным техническим термином, «занять бы умишка ему у господина Мики», а у такого каждый выигрывает, над таким каждый вправе глумиться. Закурит бедняга,— кто-нибудь, проходя мимо, непременно щелкнет пальцем по сигарете, и она отлетит черт знает куда — в угол или даже в официантскую; привстанет на минутку — из-под него тихонько уберут стул, он шлепнется на пол, и никто не сочтет нужным извиниться перед ним, а все наперебой кричат: «Иди сюда, я помогу тебе подняться». Войдет кто в раж — хвать его шапку и кидает ею от восторга оземь с такой силой, что она вся разлезается по швам и лежит на полу распластанная, точно звезда. «Зачем изорвал мне шапку?!» — спросит тот. «Полно, шапку я тебе легко куплю, а вот голову не смогу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Эй, Вукадин!
— Что!— отозвался тот.
— Выходи сюда!
— Не выйду, бог свидетель.
— Выходи, пока я сам не вытащил тебя из бурьяна за ухо, как змею за хвост.
— А что будет, собачий сын?!
— Выстрелю, ей-богу, калекой останешься!
— Неужто в меня?
— В тебя, в кого же еще! Или ты, Вуядин, на лучшее рассчитываешь после того, как злодейски избил меня чубуком?
— Значит, не выйдешь?
— Нет.
— И до каких же пор?
— Ей-богу, покуда есть ружье да горы — гайдучий дом.
— Сыт ты — принесла тебе мать — вот и хорохоришься.
— Не сыт, голоден я, как волк.
— Ага!— промычал Вуядин, и ему в голову пришла счастливая мысль, что все, пожалуй, уладится без убийства, и он ушел домой.
Дома Вуядин приказал окружить со всех сторон бурьян и следить, чтобы юный мятежник не удрал. Он по собственному опыту знал, что голод штука мучительная, и запретил Радойке носить ему еду. И в самом деле, на другой день, примерно в полдень из бурьяна раздался зов:
— Эй, Радойка!
— Чего тебе, Вукадин?
— Побожись!
— Что?
— Побожись, что Вуядин снова не отколотит меня чубуком или чем другим?
— А что?
— Хочу сдаться, хочу быть, как и все.
— Выходи, ослиная голова, не тронет тебя отец!— крикнул Вуядин.
Вукадин кинул далеко вперед верного друга — пистолет и вышел. Он сдался, все было предано забвению, и перед мальчиком поставили большую миску качамака, ибо это было первое слово, которое ой произнес в своем новом положении. Вукадин сел, облокотился и с жадностью принялся есть, к великому удовольствию матери, которая с нежностью глядела на него и наслаждалась, видя, как ребенок поправляется у нее на глазах.
— Слушай-ка,— сказал Вуядин Радойке,— здесь дело темное, злой рок. Пожалуй, ничего из него не получится. Ни то, о чем я помышлял, ни то, куда ты его определяла, и уж вовсе ни то, что когда-то ему писарь из своей капустницы нашинковал.
— Кто знает?— ответила Радойка.
— Я знаю! Гайдук из него выйдет, разбойник! Вижу свою породу! Чую я, что он не будет ни владыкой, ни министром, а разбойником — и ничем больше! От худого семени не жди доброго племени!
Может, Вуядин и преувеличивал, но упрекать его не приходится, основания вспомнить пословицу у него имелись. Разбойничал в свое время и Вуядин, его поймали, но по случаю одного из многочисленных народных празднеств амнистировали. С тех пор он угомонился и больше разбоем не промышлял, а если время от времени и падало на него подозрение и его сажали ненадолго в тюрьму, то он тешил себя тем, что тюрьма построена для мужчин, а не для баб да мокрых кур; к чести суда, его невиновность бывала доказана, и он, отсидев немного, выходил здрав и невредим.
— Ничего не поделаешь,— продолжал Вуядин.— Придется за ним присмотреть да приструнить хорошенько. А сейчас, слава богу, положение наше не то, что прежде. И нас малость солнышко пригрело. Как-никак школу окончил, читает, пишет, читает и свое и чужое, как свое, нигде не запнется. Читает, пожалуй, почище, чем Вукман приказы исправника. Просто грешно, чтобы такой ум плесневел в селе! Отправлю-ка я его в местечко к портному Тиосаву, пусть изучает портняжное и торговое дело да долговые расписки крестьянам пишет; станет народ спрашивать: «Чей это у тебя секретарь, Тиосав?»— а Тиосав ответит: «Вуядинов, ей-богу, неужто не узнали». А когда вырастет, войдет в силу, может хоть и в стражники, ежели душа к тому лежать будет.
Так частенько говаривал Вуядин после всего, что случилось, пока еще одно происшествие не помешало его замыслам. Произошло все это неожиданно, точно гром среди ясного неба. Вуядин в свое время, интересуясь судьбой Вукадина, заглядывал в гороскоп, а теперь, пожалуй, было бы лучше, если б заглянул в древнюю книгу Вукадин. Может быть, сын нашел бы в ней то, что написано об отце и сейчас ничто не застало бы врасплох ни самого Вуядина, ни его домочадцев. Диво дивное! Вуядин опасался, как бы Вукадин не ушел в разбойники, а получилось: «На волка помолвка, а кобылу зайцы съели», или, как говорится: «Человек предполагает, а бог располагает», а также «Ум за горами, смерть за плечами». Так было и с Вуядином. В это время кто-то напал на почтовый дилижанс, и власти — как власти, их дело сидеть да подозревать, заподозрили и верзилу Вуядина, на которого уже давным-давно какой-то писарь наговаривал начальству, что, как ему кажется, на совести у Вуядина по крайней мере три дилижанса. Имея богатый опыт в подобных делах и зная, какие последствия влечет такое подозрение, Вуядин, не мудрствуя лукаво, счел за благо на зов властей не являться и, по примеру своих предков, взял ружье и скрылся.
Только из «Служебных ведомостей» стало известно, какое избрал себе Вуядин занятие, а одновременно, во сколько оценило его отечество. В «Служебных ведомостях» он был объявлен разбойником, а за его голову обещано три тысячи налоговых грошей.
И хотя для села Б. подобное дело было не в новинку, ибо многие прославились на том же поприще и тем спасли свои имена от «тьмы забвения», для карьеры молодого Вукадина это происшествие оказалось фатальным — оставшись без отца, юноша попал на попечение матери, дядьев и старших братьев, а наш народ замечательно выразился, как остается без глаза тот, о ком многие пекутся. Так было и с Вукадином. По мере своих слабых сил он помогал по хозяйству и страшно обрадовался, узнав, что дядья берут его с собой в извоз. До сих пор дальше водяной мельницы да сукновальни он не был, только однажды в поисках пропавшей козы забрел чуть подальше. Теперь же перед ним открывался далекий мир, неведомый мир, о котором ему рассказывал старший брат, честно отсидевший четыре года в белградской тюрьме, где научился мастерить много красивых и весьма полезных вещей, как, скажем, солонки, песочницы, свирели да футляры для часов из разноцветного бисера.
Пришел и желанный день, когда из Вукадинова села и нескольких соседних двинулся караван — длинная вереница мелкорослых косматых лошаденок, связанных хвостами и уздами друг за дружкой и груженных лучиной, мехами с дегтем и с можжевеловой водкой — специали-тетом этого края. Все это они продадут, купят соли и прочие вещи, которых нет в их горном нищем крае, и вернутся назад. Так торгуют в этих краях испокон веку со времен владычества Николы Алтомановича. Как знать! Люди торгуют, стало быть, расчет есть; миски бобового
Один из воинственных сербских князей XIV века.
отвара и доброго куска кукурузного хлеба на человека хватает на дорогу туда и обратно, а для лошадей ничего не берут и не покупают, разве попасут немного на чужом лугу, пока хозяин не видит. Купецкая манера! Вукадин блаженствовал. Он то усаживался на вьючное седло и болтался в нем, точно цинцаренок, едущий к себе на родину, то, спешившись, шагал перед лошадью, ежеминутно спрашивая о чем-нибудь, хотя ему либо вовсе не отвечали, либо отвечали первое, что придет в голову.
Прибыли в окружной город, третий по отдаленности от ихнего, и здесь продали все: и деготь, и лучину, и брынзу, и можжевеловую водку; купили, что нужно; конечно, в первую очередь соли, и начали собираться в обратный путь.
Все в городе казалось Вукадину новым, удивительным. Так его потрясли наши огромные достижения во всех областях культуры, что он рот разинул от удивления. И как разинул его на околице, так и шел с разинутым ртом и опущенными руками, пока какой-то лавочник не сунул ему в рот кукурузный початок. Он вздрогнул, сконфузился, закрыл рот рукой, но глаза таращил по-прежнему.
Удивление его достигло предела, когда он оказался перед кофейней «Народный солдат». (Солдат был намалеван в воинственной позе, с шашкой наголо, у него были черные тоненькие усики, румяные щеки и ямочка на бритом подбородке, из-под шайкачи выглядывали черные, как смоль, бачки.) Перед кофейней толпа народа глазела на итальянца с обезьяной. Обезьяна вытаскивала билетики с предсказаниями судьбы, итальянец играл. Однако Вукадин никогда в жизни не видал, чтобы так играли: итальянец не дул, как все крещеные люди, в одну дудку или поочередно в несколько дудок, а играл на доброй сотне каких-то инструментов одновременно. Вукадин слыхал, будто обезьяну выдумал немец, но эта игра показалась ему еще большим чудом. Шутка ли, что выделывает этот итальянец! Колотит ногами и руками, подергивает локтем, дует губами, свистит носом, трясет головой! А на макушке у него желтый жестяной колпак весь в бубенчиках, как шевельнет головой, бубенчики звенят — одно удовольствие слушать... Вукадин подошел ближе, замешался в толпу, разинул рот и не дыша глядел то на итальянца, то на обезьяну; очнулся он только от выстрела. Итальянец пальнул из небольшой пушечки, стоявшей у него за спиной на барабане, возвещая публике, что представление окончено и настала пора раскошеливаться. Наши же горожане
истолковали это как сигнал: «Спасайся кто может!» И в самом деле, едва итальянец двинулся собирать деньги, толпа кинулась врассыпную, толкаясь и наступая друг другу на ноги; досталось ни за что ни про что и Вукадину, который, увидев, что все бегут, тоже кинулся наутек. Пришлось итальянцу ограничиться грошами, собранными у сидевших перед кофейней господ, прочие разбежались. Лавочники уселись всяк у своей лавки на пороге и сделали вид, будто они и знать ничего не знают. Я не я, и лошадь не моя! Один даже выбранил полицию, что плохо, мол, смотрит, позволяет шляться бог знает кому да еще попрошайничать.
— Может, шпион какой, офицер,— заметил другой, указывая на военного образца ботинки итальянца,— явился вынюхивать!
— Нет, приятель, тут медком уже не потчуют!— закричал толстый лавочник с подстриженными усами, сам румяный, как пышка, а губы бледные от злости,— нету хлеба без мотыги! Приходи завтра окучивать мою кукурузу; погни свой швабский горб, буду тебя ждать!
Итальянец только кланяется и отходит; обезьяна у него на плече корчит рожи и поплевывает в толпу зевак, которая снова собралась и валит за итальянцем.
Толпа увлекла и Вукадина. Он никогда в жизни не видел обезьян и сейчас держался поближе к итальянцу, не спуская глаз с обезьяны. Так он бродил до самого вечера и уже в лихую пору, когда совсем стемнело, вдруг вспомнил о своих. Озираясь по сторонам, он обегал весь городишко, но их и след простыл. Не нашел он и корчмы, в которой ночевали, позабыл название улицы, где она стояла, и имя хозяина, так и отстал от них. Наутро он с трудом отыскал корчму, расспросил о своих и узнал, что они ушли еще вчера в полдень. Пришлось Вукадину выбирать — либо пуститься за ними, либо остаться в городе и наняться к кому-нибудь.
По правде говоря, возвращаться в село не хотелось; понравилась ему городская жизнь, суматоха, представления с обезьянами и сотни других забавных вещей. И так как у него было несколько завязанных в узелок грошей, он перебивался день-другой, а потом нанялся в лавку к торговцу. Здесь пять дней в неделю он просиживал на пороге и шил кошельки, куртки да фистаны, по субботам драл глотку, зазывая и затаскивая в лавку ошарашенных крестьянок, а по воскресеньям возился в погребе и амбаре.
— Не видать ли Вукадина?— спрашивал один.
— Как сквозь землю провалился!— отвечал другой.
— Ничего,— успокаивал третий,— и там люди живут, всё своя вера.
— Не по вкусу придется, явится как миленький, понравится — тем лучше!— сказали дядья, которые не очень-то тревожились о племяннике, и тотчас позабыли о нем, как об утерянной палке для вьюков. Такими же словами утешили они Радойку, когда та спросила о сыне.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой больше говорится о всякой всячине, чем о самом герое этого романа, сиречъ о Вукадине
Хорошо живут наши купцы да сидельцы, которых в провинции величают чифтицами — живоглотами. И в будни, и по праздникам, есть ли торговля, нет — они неизменно находят себе развлечения. Если торговля идет слабо, усядутся по двое, по трое на порог и обсуждают внутреннюю и внешнюю политику. Сетуют на господ, и крестьян, на тяжелые времена, и плохую торговлю, хвалят былые годы, бранят нынешний и возлагают надежды на первую Скупщину, которой желают побольше депутатов из славного купеческого сословия, поскольку известно, что они первые люди на всем свете. Либо соберутся в корчме и здесь, по-домашнему, в неглиже, в жилетках и пантуфлях, играют в «жандарма». Уславливаются играть честно, однако каждый жульничает. Заговаривают друг другу зубы, подсовывают одну карту вместо другой, и все подряд бессовестнейшим образом воруют «жандармов». И чем нахальней игрок, тем, разумеется, бессовестней кража, так что некоторые в одной игре выпускают целый отряд жандармерии, что, конечно, обнаруживается и вызывает сначала удивление, упреки и оправдания и, наконец, настоящую ссору и перебранку.
— Слушай, братец, ты двинул своих жандармов, словно и облаву на разбойников!— заметит один тому, кто украденными валетами учиняет погром.
— Точно Евджевич в округе!— добавит другой.
— Нет,— вставит третий,— он резервный комендант жандармерии.
— А почему бы тебе, братец, не засесть с ружьем
у дороги, чтобы я знал и тоже винтовку захватил,— разбойничать так разбойничать. Я полагаюсь на его порядочность и купеческую честь, а он все время мошенничает!— прорычит первый, вскочит с места и забегает взад и вперед по комнате.
— Попрошу вас взять свои слова обратно, я не разбойник и не мошенник, я купеческий сын!— говорит тот, хлопая ладонью по столу.
— Нечего сказать... хороша торговля, если ты ее ведешь. Ружье тебе, голубчик, надо — ив горы, а не с торговыми людьми играть да валетов из колоды таскать!
— Видали, тоже купчина выискался — на сто грошей товару в лавке. Хочешь, дам двадцать грошей, стану твоим компаньоном. Тоже мне фирма. И с кем я только играть сел!!
— Что поделаешь, человек я бедный, наследник небогатый, от теток мне ничего не досталось! Не могу я, как ты, в Вене, Пеште да Белграде у Терзибашича и Авра-ма Демайо товары закупать! А что тебе привозит по вечерам на тележке приказчик господина Настаса, это особь статья, так, случайно, покуда «сверху», из Вены, товар не прибудет! Хе-хе! Со мной пахать вздумал?! Кто со мной пахал, тот задницей бороновал!— гордо заявляет оклеветанный.
— Поделом мне! Что ж! Ничего! Впредь наука, не садись с зеленщиком. В бабки тебе с плотниками играть, а не коммерческую игру с торговыми людьми вести.
— Да ну вас, люди, бросьте, зачем ссориться, не дети же! — успокаивают их остальные.
— Не позволю ему плутовать, раз уж честную игру ведем, на кофе... так зачем же красть?! Ведь мы на интерес играем?!
— Ах, прощелыга, у тебя, что ли, я краду?!
— Да хватит вам, люди, бросьте это грязное дело!— успокаивают их опять.
— Прошу прощения, вы не одни, здесь, кроме вас, есть публика! Пожалуйста, соблюдайте тишину! Тут думать надо; это вам не дурацкий «жандарм»!— говорит Ика, помощник казначея, который играет в шахматы с ветеринаром в одном из углов корчмы.
— Это вам не перья скупать! Вы и так умеете!— доносится с другого стола.— В рукав, значит?! Опусти руку.
— Не опущу!
— Опусти руку! — орет кто-то повелительно, прочие поддерживают его и набрасываются на обвиняемого.
Игрок опускает руку, и, действительно, из рукава падают три костяшки; теперь и за этим столом начинаются упреки, оправдания и в конце концов — перебранка.
Однако это вовсе не мешает на другой же день все позабыть, и те самые люди, которые сегодня бранились, завтра усядутся за тот же стол и начнут игру с той только разницей, что красть «жандармов» и прятать в рукав домино будут другие. И так изо дня в день; без конца вспыхивают новые раздоры, чтобы предать их на другой же день забвению. И несмотря на то, что воруют «жандармов» и прячут домино в рукава, живут между собой дружно, поскольку каждый попадался по нескольку раз в этих мелких и невинных кражах.
Если не пререкаются, то задирают или разыгрывают друг друга, а то примутся за одного, и на него уже валятся все шишки. А ведь в каждом нашем захолустном городишке найдется человек, обычно какой-нибудь заика, о котором с удовольствием говорят, что у него «не хватает клепки» в голове или, выражаясь местным техническим термином, «занять бы умишка ему у господина Мики», а у такого каждый выигрывает, над таким каждый вправе глумиться. Закурит бедняга,— кто-нибудь, проходя мимо, непременно щелкнет пальцем по сигарете, и она отлетит черт знает куда — в угол или даже в официантскую; привстанет на минутку — из-под него тихонько уберут стул, он шлепнется на пол, и никто не сочтет нужным извиниться перед ним, а все наперебой кричат: «Иди сюда, я помогу тебе подняться». Войдет кто в раж — хвать его шапку и кидает ею от восторга оземь с такой силой, что она вся разлезается по швам и лежит на полу распластанная, точно звезда. «Зачем изорвал мне шапку?!» — спросит тот. «Полно, шапку я тебе легко куплю, а вот голову не смогу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21