» — ответит насильник, на том дело и кончится. Нагнется заика, поднимет шапку, покачает головой и спросит: «Ну, а как тебе будет, если я сейчас твою меховую так брошу?!» — «Мне — не знаю,— ответит насильник,— а тебе бы солоно пришлось!!!»
Или все примутся плести небылицы, что он ходит якобы к богатой вдове.
— Слушай, Каспар (это его прозвище, настоящее его имя мало кто знает, а может быть, он и сам его давно позабыл!),— скажет ему кто-нибудь,— что-то уж слишком часто заглядывается на тебя и зазывает к себе вдовушка Ката?! Подозрительное дело, Каспар!
— Да замолчи ты!— огрызается Каспар.
— Однако ты вчера основательно у нее засиделся!
— Вино переливал,— объясняет Каспар.
— Хе,— подхватывает другой,— да мы догадываемся, что дело у вас на мази, ждете лишь, когда помрет твоя хозяйка. Вот уж богато заживешь, как сыр в масле будешь кататься! А, Каспар?
— Ого, Каспар — известный ловелас, старый волокита; с виду тихоня, а нас всех за пояс заткнет! А, Каспар, верно я говорю?
Каспар же свернет цигарку, вставит ее в мундштук, вынет из спичечной коробки три-четыре спички и уйдет из корчмы, буркнув им что-то сквозь зубы, а они покатываются со смеху.
— Не может утерпеть!— кричат ему вслед.— Что значит несчастная любовь и влечение, опять пошел к своей Кате!
Впрочем, и за стенами корчмы торговцы не сидят без дела. Расположатся в тени перед лавками и перекидываются через улицу только им понятными и смешными словечками да шуточками. Пройдет, скажем, практикант Жикица, в которого влюблены все молодухи, вдовы, разводки и девицы (от четырнадцати и старше),— и пойдут обмениваться через улицу фразами:
— А ты, сосед, заглянул в долговую книгу?— спрашивает один.
— Заглянул, как не заглянуть?!
— Много ли?
— Изрядно, брат, задолжал! На три с половиной страницы записей!
— По уши, бедняга, должно быть, в долгах.
— В долгу, как в шелку! А больше всего, знаешь, этому должен...
— Да, бедный господин Мика, разорится из-за собственной доброты!
А Жикица шагает мимо, возмущается, пускает к небу клубы дыма и, учтиво раскланиваясь по сторонам, приветствует торговый люд, который столь же учтиво отвечает ему, недвусмысленно перемигиваясь за спиной представителя власти.
Не успел скрыться Жикица, как показалась вдова казначея Перса, набеленная и нарумяненная выше всякой меры.
— Послушай, милый, почем был в прошлом году в Белграде кошениль?
— Да ведь какое качество, братец.
— В этом году куда как дорог; да и нет его, братец.
— Где же его взять, братец, покупателей пропасть, а некоторые еще расходуют — троим впору.
— Что поделаешь, братец, бывают, бывают и такие!— завершает третий, прелюбезнейшим образом обмениваясь поклонами с вдовушкой.
Только что проводят таким манером госпожу Персу, как появляется толпа крестьян. Живоглоты уже издалека угадывают, кто они, откуда и что можно себе с ними позволить (здесь нужно действовать с оглядкой, иначе комедия может превратиться в трагедию). Но вот по всей улице дан знак, что опасности нет, и мгновенно начинается, как немцы говорят, «хец унд шпас» К Станут несколько пар друг против друга и давай сучить руками, как это делают сучильщики веревок.
— Стой, куда прешь, ослеп, что ли!— сыплется со всех сторон на крестьянина.
— В чем дело?— удивляется крестьянин.
— Того и гляди нитки порвешь.
— Какие нитки?— недоумевает крестьянин.
— Шелковые, милый, шелковые! — орут со всех сторон.
— Где тут нитки?
— Разве не видишь, люди сучат нитки через дорогу?
— Да где они, я их что-то не вижу?
— Да они же шелковые, родной, нелегко их заметить!
— А зачем же меня остановили?
— Дальше нельзя. Откупили люди улицу, платят государству сколько положено.
— Что же мне делать?— недоуменно спрашивает крестьянин.
— Либо возвращайся и ступай по другой улице, либо скачи через нитки!
Крестьянин поспорит по мере сил, но, видя, что ничего не поделаешь, предпочитает прыгать.
— Неужто прыгать?
— Надо, милый. Люди этим живут, кормятся, налог платят.
— И сколько же раз мне сигать придется? — спрашивает крестьянин.
1 Травля и потеха (нем.).
— Ты иди да смотри вдоль рядов. Там, где друг против друга сучат, ты и прыгай.
Крестьянин смиряется и давай прыгать вдоль рядов, а живоглоты, кто хохочет до упаду, а кто еще и подзадоривает:
— Так, соколик!
— Ну-ка еще раз!
— Ха, еще малость!
— Аферим!
Так по нескольку мужиков и проведут за день. Однако сидельцы разбираются, кого можно дурачить, а кого нельзя. И не без основания, ибо, как говорится: из одной печи, да не одни калачи, так и с крестьянами. Иной прикинется простачком, слушает их с невинным видом, а когда они скажут, чтобы прыгал у каждой пары сучильщиков, отвесит ближайшему такую затрещину, что тот зашатается и только спросит:
— За что, родимый?
— Это, стало быть, задаток,— ответит крестьянин,— а я ваш заказчик, всем сполна заплачу отсюда и до самого конца улицы.
— Значит, так!
— Именно! — подтвердит крестьянин и пойдет своей дорогой.
Так жили и развлекались в торговых рядах городка, где вот уже два года как обосновался Вукадин. Покуда его хозяин крал «жандармов» или прятал в рукав домино, ссорился во время игры, подшучивал над Каспаром или крестьянами, Вукадин все больше и больше входил в дело. Уже два года каждый день на рассвете он усаживался на порожек, шил, поглядывая исподлобья на проходящих крестьянок, и если заходили покупатели, обслуживал их.
Живя среди таких людей, Вукадин и воспитывался в их духе.
Голова Вукадина была битком набита провинциальными остротами и прибаутками, но пускал он их в ход лишь в той мере, в какой позволяло положение ученика. Как и у всех его земляков, в натуре Вукадина была коммерческая жилка, и потому за короткое время он проник, "как говорится, в самую суть дела. Видел, как поступает хозяин, и старался ему подражать. И это ему удавалось, потому что был он от природы ловок и смекалист. Он умел остановить, привлечь внимание, заманить покупателя, подсунуть ему какую-нибудь заваль, похлопать восторженно
по плечу со словами: «На здоровье носи, а порвешь, опять приходи!»— и проводить его веселым и довольным. Вукадин ухитрялся даже выманивать покупателей из соседней лавки, из-за чего частенько происходили объяснения между хозяевами. Короче говоря, с покупателем он обходился преотлично. Особенно приятно было на него смотреть по субботам, в базарный день.
В этот день лавки обычно открывались гораздо раньше, сидельцы и приказчики тщательней поливали и подметали перед ними землю, а затем выносили на улицу чуть ли не весь товар и развешивали его перед лавкой. Все, что спокойно пролежало целую неделю на полках, сейчас вынесено и развешено; не повесил лавочник разве что самого себя, мальчика да приказчика среди этого множества головных платков, поясов, веревок для упряжи, уздечек, ножей в ножнах, соломенных, прошитых шерстью шляп, джезв, бессмертников и павлиньих перьев для девушек, бархатных лент для молодух...
Как раз по субботам Вукадин и проявлял свои таланты. Уже на рассвете перед лавкой поднимался такой крик, что хоть уши затыкай!
Вот несколько картинок базарного дня.
— Эй, сношенька,— орет Вукадин,— пожалуйте в магазин; есть все, чего только душенька пожелает, чего сердце запросит! Головные платки, бессмертники, юбки, мониста, ленты, гарус, перочинные ножи, цветы.
— После, с делами развяжусь, тогда! На обратном пути зайду,— скажет крестьянка.
— Сначала о себе подумай, сношенька; и бог перво-наперво себе бороду отрастил!— убеждает Вукадин.— Возвращаться не гоже: пути не будет! Иди прямо в лавку, покуда товар не расхватали другие, народу пропасть, давка, сношенька! — И тут же подхватывает ее, вталкивает в лавку и всучивает какую-нибудь брошку, стеклярус да розовый платок.— Вот,— скажет,— последний такой остался... Откуда ты?
— Из Брезовика,— ответит молодая женщина,— разве не знаешь?!
— Что ты, сношенька, как не знать, и тебя знаю, и Брезовик. Намедни Старостина хозяйка Милойка два таких платка купила, а вот этот просила приберечь, в субботу, дескать, и его возьмет. Носи до дыр на здоровье! — скажет
— Погоди, председатель, на что загляделся, не Ж видишь — мою лавку прошел неужто думаешь найти лучше и дешевле, чем у нас?!— кричит Вукадин какому-то оборванцу, намереваясь затащить его в лавку.
— Какой председатель! Мое председательство, что твоя торговля — одно несчастье! — бросает оборванец, вырывается и уходит.
— И верно,— кричит ему вслед Вукадин,— не таковский у тебя вид. У такого председателя, на кого бы только хожалый смахивал!!!
— На торговца, как ты!— отвечает тот.
— Всякая шушера корчит из себя председателя, а самого, видать, только вчера из-под полицейского надзора выпустили!— орет Вукадин.
— Не покупаю я у таких, голубчик!— кричит издалека оборванец.
— Знаю, приятель, ты покупаешь, когда в лавке нет хозяина!
И, едва покончив с одним, он уже встречает другого покупателя.
— Ну-ка, ну-ка, девушка, материна радость, душистый цветочек, не желаете ли что купить?— осклабясь, обращается Вукадин к девушке и, хлопая в ладоши, весело на нее поглядывает.
— Нету того в лавке,— отвечает девушка, оглядывая товар: кушаки, колокольчики для коров, недоуздки, ленты и прочее.
— Есть, родная, все есть, только таких красивых покупательниц давненько ко мне не захаживало!— говорит он и подталкивает девушку в лавку.
— Да нету же,— говорит девушка, стараясь от него увернуться.
— Да есть же, мамино сокровище, а чего нет, где это царство?! Есть и птичье молоко, только пожелай да заплати как следует. Итак, что же мы хотим купить, голубка, ты только прикажи! Ну, проворкуй, хоть голосок Щ твой услышу, а там и не покупай!
— Есть ли бумажные цветы?— спрашивает девушка, — Есть, родная, как не быть. Так и скажи. Только вчера из Вены прибыли, да пронюхали покупатели, налетели утром и расхватали. Всего две штуки осталось.— И Вукадин вынес искусственные цветы.— Вот, милая, цветок к цветку!
— А почем?— спросила девушка.
— Только для тебя, два гроша.
— Много.
— Немного! Сколько королевств да царств они миновали, покуда здесь на твою белую шейку легли.
— Хочешь полдинара?— спрашивает девушка, сжимая в потной ладони монету.
— Была не была, только для тебя, чтобы и другой раз меня не забывала.
— Значит, говоришь, цветы новые,— щебечет девушка, радостно разглядывая цветы.
— Вчера доставили, милая, прямо из Вены! Милости просим, захаживайте!— говорит Вукадин и, провожая, поглаживает ее по спине, щупает полотно на рукавах и расспрашивает: почем аршин полотна, кто ткал и сама ли вышивала рукава?
— Итак, хозяин, что покупаем?— обращается Вукадин к крестьянину, проводив девушку и берясь за мел.
— Значит, мы имеем...
Крестьянин перечисляет покупки: кусок соли в семь с половиной окк, пол-окки растительного масла, красный перец, немного вермишели для супа, на двадцать пара квасцов и, наконец, топорище. Вукадин записывает и подсчитывает.
— Еще что-нибудь, хозяин?
— Все, что я тебе назвал!— говорит покупатель.
— Значит, всего, брат, тринадцать грошей и тридцать пара, ремень и колокольчик — шестнадцать, итого, хозяин, двадцать девять грошей, а тридцать пара, так и быть,— скину.
— Какой ремень, какой колокольчик! — недоумевает покупатель.— Не брал я никакого ремня. Вот гляди! — И крестьянин указывает на груду товара на стойке.
— А ремень и колокольчик, которые ты давеча сунул за пазуху, уважаемый, вот сюда,— Вукадин дергает крестьянина за рубаху, и колокольчик звенит.— Забыл, родной.
— И верно, клянусь богом! Прости, пожалуйста, совсем из головы вон, знаешь, замучил меня этот проклятый налог, просто зарезал!
— Бывает! Ничего, ,ничего, хорошо, что я вспомнил!
— Ну, спасибо тебе великое, как брату,— говорит крестьянин.
И что поделаешь, платит, платит вдвойне за ремень и колокольчик, лишь бы не набраться сраму, и с красными, как свекла, ушами пускается без оглядки прочь из магазина.
— Угодно ли соли, родимый? Где нет соли, там, значит, нет и дома и божьего благословения! Преотличная, валашская, кристаллическая соль! Купи, родимый, соль в доме никогда не лишняя. Она-то не испортится, или, как у господ говорят, не выйдет из моды. Извольте, взвесим кусок.
— А почем вешаешь?
— Смотря какой? Может, этот?
— Нет, вон тот, поменьше.
— Тридцать восемь пара. Сторговываются на тридцати трех.
— Давай, взвесь! — говорит покупатель.
Вукадин страх как любил обвесить, особенно когда недоверчивый покупатель стоял за спиной и проверял. Самый смак был у него же на глазах украсть фунт, пол-окки, а то и больше. И это частенько ему удавалось, так что хозяин, убедившись, что ученик превзошел учителя, всецело полагался на Вукадина, постигшего от него эту науку, и больше к весам не подходил. Бывало, сбитый с толку градом вопросов и присказок, покупатель только глаза на него таращит, а тот улучит момент и обвесит его на окку, а то и на полторы.
— Вот,— говорил он,— пускай тебе весы скажут. Весы точные. Ими и поставщики пользуются, когда продают государству, значит, обмана здесь быть не может. Вот, газда дорогой. Мой газда Милисав постоянно мне твердит: «Взвешивай точно, Вукадин, не будем брать грех на душу, ни ты, ни я. Пусть даже с привесом. Лучше потерять грош-другой, чем душу! Верблюда себе заработаю на соли, что ли! Какая, говорит, торговцу на соли прибыль,— любезность, и только; да, говорит, и держишь ее в лавке ради ассортимента!»
— Да брось ты,— добродушно перебивает его крестьянин,— кому рассказываешь, за кого меня принимаешь?! Не знай я вас, разве бы я пришел?! Мы старые знакомые, как же!
— Вот об этом и я говорю! — подтверждает ВукаДин, провожая его до порога.
Обычно так вот все и проходило гладко. Но сегодня Вукадину не повезло — должно быть, как говорится, не с той ноги встал.
— Хочешь, значит, этот кусок?— спросил Вукадин и, положив соль на весы, принялся ее взвешивать, а покупатель (какой-то бойкий крестьянин из задруги) стал за его спиной и глядит на весы.
— Только по-честному, парень,— сказал он,— знаешь, чтобы не было потом нареканий.
— Вот, двадцать три окки с походом, лишек не в счет.
— Слушай, погляди хорошенько, точно ли?
— Точно, ей-ей. На фунт больше, но это в твою пользу, ты наш клиент.
— Да зачем же так несправедливо: себе в убыток, а мне на пользу? Не надо!
— Сколько есть, газда, мне чужого не надо, не дай бог!
— А тут не девятнадцать ли с половиной окк?! — переспрашивает покупатель.
— Нет, газда, брат милый, точь-в-точь столько, сколько я сказал,— уверяет Вукадин.
— Значит... говоришь, точно взвешено?
— Клянусь богом, до грамма, как в аптеке, ежели ты там что покупал! — отвечает Вукадин и, черт попутал, запрыгала у него верхняя губа.
— Значит... говоришь, можно получать?
— Получай,— подтверждает Вукадин,— только никому не рассказывай, что по такой цене взял!
— Зачем же,— говорит крестьянин,— ведь ты помоложе, ты и получай и рассказывай, пожалуйста, кому хочешь!
— Что такое, что случилось! — вздрогнул Милисав, услыхав звонкую пощечину.
— А вот то! — заорал крестьянин.— Что это, Романский лес или лавка в городе?
— Но что случилось?
— Глянь-ка, газда Милисав, на весы, и если здесь наберется двадцать три окки, я заплачу, как за индиго.
Хозяин принялся взвешивать.
— Девятнадцать с половиной, газда Петар. Вот погляди! — произнес наконец Милисав.
— Вот и я говорю. А этот твой разбойник уверяет, что двадцать три.
Газда Милисав со свирепым видом, сверкая глазами, уставился на Вукадина.
— Точно, газда Петар, как раз столько, сколько ты сказал.
— Так вы лучше возьмите ружья да встречайте на большой дороге прохожих,— разорался газ да Петар на пороге, так что перед лавкой собралась большая толпа,— нападайте на людей и торгуйте по-разбойничьи. Тогда хоть буду знать, не пойду с голыми руками, прихвачу и я что-нибудь, а там ружье у тебя, ружье у меня — ясное дело!
— Ошибся он, газда Петар! Сам, слава богу, знаешь, каковы слуги, разве на них когда можно положиться!— успокаивает его Милисав.
— Да нет, брат, я ему говорю, а он слова не дает вымолвить.
— Не знает, ребенок еще.
— Какой ребенок! Как не знает?! Клянусь богом, все на свете он знает! Этот не украдет только то, что к небу подвешено, до чего не дотянется, а за всем прочим гляди в оба!
— В чем дело, что случилось, газда Петар? — спрашивают на улице сидельцы, делая сочувственные лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Или все примутся плести небылицы, что он ходит якобы к богатой вдове.
— Слушай, Каспар (это его прозвище, настоящее его имя мало кто знает, а может быть, он и сам его давно позабыл!),— скажет ему кто-нибудь,— что-то уж слишком часто заглядывается на тебя и зазывает к себе вдовушка Ката?! Подозрительное дело, Каспар!
— Да замолчи ты!— огрызается Каспар.
— Однако ты вчера основательно у нее засиделся!
— Вино переливал,— объясняет Каспар.
— Хе,— подхватывает другой,— да мы догадываемся, что дело у вас на мази, ждете лишь, когда помрет твоя хозяйка. Вот уж богато заживешь, как сыр в масле будешь кататься! А, Каспар?
— Ого, Каспар — известный ловелас, старый волокита; с виду тихоня, а нас всех за пояс заткнет! А, Каспар, верно я говорю?
Каспар же свернет цигарку, вставит ее в мундштук, вынет из спичечной коробки три-четыре спички и уйдет из корчмы, буркнув им что-то сквозь зубы, а они покатываются со смеху.
— Не может утерпеть!— кричат ему вслед.— Что значит несчастная любовь и влечение, опять пошел к своей Кате!
Впрочем, и за стенами корчмы торговцы не сидят без дела. Расположатся в тени перед лавками и перекидываются через улицу только им понятными и смешными словечками да шуточками. Пройдет, скажем, практикант Жикица, в которого влюблены все молодухи, вдовы, разводки и девицы (от четырнадцати и старше),— и пойдут обмениваться через улицу фразами:
— А ты, сосед, заглянул в долговую книгу?— спрашивает один.
— Заглянул, как не заглянуть?!
— Много ли?
— Изрядно, брат, задолжал! На три с половиной страницы записей!
— По уши, бедняга, должно быть, в долгах.
— В долгу, как в шелку! А больше всего, знаешь, этому должен...
— Да, бедный господин Мика, разорится из-за собственной доброты!
А Жикица шагает мимо, возмущается, пускает к небу клубы дыма и, учтиво раскланиваясь по сторонам, приветствует торговый люд, который столь же учтиво отвечает ему, недвусмысленно перемигиваясь за спиной представителя власти.
Не успел скрыться Жикица, как показалась вдова казначея Перса, набеленная и нарумяненная выше всякой меры.
— Послушай, милый, почем был в прошлом году в Белграде кошениль?
— Да ведь какое качество, братец.
— В этом году куда как дорог; да и нет его, братец.
— Где же его взять, братец, покупателей пропасть, а некоторые еще расходуют — троим впору.
— Что поделаешь, братец, бывают, бывают и такие!— завершает третий, прелюбезнейшим образом обмениваясь поклонами с вдовушкой.
Только что проводят таким манером госпожу Персу, как появляется толпа крестьян. Живоглоты уже издалека угадывают, кто они, откуда и что можно себе с ними позволить (здесь нужно действовать с оглядкой, иначе комедия может превратиться в трагедию). Но вот по всей улице дан знак, что опасности нет, и мгновенно начинается, как немцы говорят, «хец унд шпас» К Станут несколько пар друг против друга и давай сучить руками, как это делают сучильщики веревок.
— Стой, куда прешь, ослеп, что ли!— сыплется со всех сторон на крестьянина.
— В чем дело?— удивляется крестьянин.
— Того и гляди нитки порвешь.
— Какие нитки?— недоумевает крестьянин.
— Шелковые, милый, шелковые! — орут со всех сторон.
— Где тут нитки?
— Разве не видишь, люди сучат нитки через дорогу?
— Да где они, я их что-то не вижу?
— Да они же шелковые, родной, нелегко их заметить!
— А зачем же меня остановили?
— Дальше нельзя. Откупили люди улицу, платят государству сколько положено.
— Что же мне делать?— недоуменно спрашивает крестьянин.
— Либо возвращайся и ступай по другой улице, либо скачи через нитки!
Крестьянин поспорит по мере сил, но, видя, что ничего не поделаешь, предпочитает прыгать.
— Неужто прыгать?
— Надо, милый. Люди этим живут, кормятся, налог платят.
— И сколько же раз мне сигать придется? — спрашивает крестьянин.
1 Травля и потеха (нем.).
— Ты иди да смотри вдоль рядов. Там, где друг против друга сучат, ты и прыгай.
Крестьянин смиряется и давай прыгать вдоль рядов, а живоглоты, кто хохочет до упаду, а кто еще и подзадоривает:
— Так, соколик!
— Ну-ка еще раз!
— Ха, еще малость!
— Аферим!
Так по нескольку мужиков и проведут за день. Однако сидельцы разбираются, кого можно дурачить, а кого нельзя. И не без основания, ибо, как говорится: из одной печи, да не одни калачи, так и с крестьянами. Иной прикинется простачком, слушает их с невинным видом, а когда они скажут, чтобы прыгал у каждой пары сучильщиков, отвесит ближайшему такую затрещину, что тот зашатается и только спросит:
— За что, родимый?
— Это, стало быть, задаток,— ответит крестьянин,— а я ваш заказчик, всем сполна заплачу отсюда и до самого конца улицы.
— Значит, так!
— Именно! — подтвердит крестьянин и пойдет своей дорогой.
Так жили и развлекались в торговых рядах городка, где вот уже два года как обосновался Вукадин. Покуда его хозяин крал «жандармов» или прятал в рукав домино, ссорился во время игры, подшучивал над Каспаром или крестьянами, Вукадин все больше и больше входил в дело. Уже два года каждый день на рассвете он усаживался на порожек, шил, поглядывая исподлобья на проходящих крестьянок, и если заходили покупатели, обслуживал их.
Живя среди таких людей, Вукадин и воспитывался в их духе.
Голова Вукадина была битком набита провинциальными остротами и прибаутками, но пускал он их в ход лишь в той мере, в какой позволяло положение ученика. Как и у всех его земляков, в натуре Вукадина была коммерческая жилка, и потому за короткое время он проник, "как говорится, в самую суть дела. Видел, как поступает хозяин, и старался ему подражать. И это ему удавалось, потому что был он от природы ловок и смекалист. Он умел остановить, привлечь внимание, заманить покупателя, подсунуть ему какую-нибудь заваль, похлопать восторженно
по плечу со словами: «На здоровье носи, а порвешь, опять приходи!»— и проводить его веселым и довольным. Вукадин ухитрялся даже выманивать покупателей из соседней лавки, из-за чего частенько происходили объяснения между хозяевами. Короче говоря, с покупателем он обходился преотлично. Особенно приятно было на него смотреть по субботам, в базарный день.
В этот день лавки обычно открывались гораздо раньше, сидельцы и приказчики тщательней поливали и подметали перед ними землю, а затем выносили на улицу чуть ли не весь товар и развешивали его перед лавкой. Все, что спокойно пролежало целую неделю на полках, сейчас вынесено и развешено; не повесил лавочник разве что самого себя, мальчика да приказчика среди этого множества головных платков, поясов, веревок для упряжи, уздечек, ножей в ножнах, соломенных, прошитых шерстью шляп, джезв, бессмертников и павлиньих перьев для девушек, бархатных лент для молодух...
Как раз по субботам Вукадин и проявлял свои таланты. Уже на рассвете перед лавкой поднимался такой крик, что хоть уши затыкай!
Вот несколько картинок базарного дня.
— Эй, сношенька,— орет Вукадин,— пожалуйте в магазин; есть все, чего только душенька пожелает, чего сердце запросит! Головные платки, бессмертники, юбки, мониста, ленты, гарус, перочинные ножи, цветы.
— После, с делами развяжусь, тогда! На обратном пути зайду,— скажет крестьянка.
— Сначала о себе подумай, сношенька; и бог перво-наперво себе бороду отрастил!— убеждает Вукадин.— Возвращаться не гоже: пути не будет! Иди прямо в лавку, покуда товар не расхватали другие, народу пропасть, давка, сношенька! — И тут же подхватывает ее, вталкивает в лавку и всучивает какую-нибудь брошку, стеклярус да розовый платок.— Вот,— скажет,— последний такой остался... Откуда ты?
— Из Брезовика,— ответит молодая женщина,— разве не знаешь?!
— Что ты, сношенька, как не знать, и тебя знаю, и Брезовик. Намедни Старостина хозяйка Милойка два таких платка купила, а вот этот просила приберечь, в субботу, дескать, и его возьмет. Носи до дыр на здоровье! — скажет
— Погоди, председатель, на что загляделся, не Ж видишь — мою лавку прошел неужто думаешь найти лучше и дешевле, чем у нас?!— кричит Вукадин какому-то оборванцу, намереваясь затащить его в лавку.
— Какой председатель! Мое председательство, что твоя торговля — одно несчастье! — бросает оборванец, вырывается и уходит.
— И верно,— кричит ему вслед Вукадин,— не таковский у тебя вид. У такого председателя, на кого бы только хожалый смахивал!!!
— На торговца, как ты!— отвечает тот.
— Всякая шушера корчит из себя председателя, а самого, видать, только вчера из-под полицейского надзора выпустили!— орет Вукадин.
— Не покупаю я у таких, голубчик!— кричит издалека оборванец.
— Знаю, приятель, ты покупаешь, когда в лавке нет хозяина!
И, едва покончив с одним, он уже встречает другого покупателя.
— Ну-ка, ну-ка, девушка, материна радость, душистый цветочек, не желаете ли что купить?— осклабясь, обращается Вукадин к девушке и, хлопая в ладоши, весело на нее поглядывает.
— Нету того в лавке,— отвечает девушка, оглядывая товар: кушаки, колокольчики для коров, недоуздки, ленты и прочее.
— Есть, родная, все есть, только таких красивых покупательниц давненько ко мне не захаживало!— говорит он и подталкивает девушку в лавку.
— Да нету же,— говорит девушка, стараясь от него увернуться.
— Да есть же, мамино сокровище, а чего нет, где это царство?! Есть и птичье молоко, только пожелай да заплати как следует. Итак, что же мы хотим купить, голубка, ты только прикажи! Ну, проворкуй, хоть голосок Щ твой услышу, а там и не покупай!
— Есть ли бумажные цветы?— спрашивает девушка, — Есть, родная, как не быть. Так и скажи. Только вчера из Вены прибыли, да пронюхали покупатели, налетели утром и расхватали. Всего две штуки осталось.— И Вукадин вынес искусственные цветы.— Вот, милая, цветок к цветку!
— А почем?— спросила девушка.
— Только для тебя, два гроша.
— Много.
— Немного! Сколько королевств да царств они миновали, покуда здесь на твою белую шейку легли.
— Хочешь полдинара?— спрашивает девушка, сжимая в потной ладони монету.
— Была не была, только для тебя, чтобы и другой раз меня не забывала.
— Значит, говоришь, цветы новые,— щебечет девушка, радостно разглядывая цветы.
— Вчера доставили, милая, прямо из Вены! Милости просим, захаживайте!— говорит Вукадин и, провожая, поглаживает ее по спине, щупает полотно на рукавах и расспрашивает: почем аршин полотна, кто ткал и сама ли вышивала рукава?
— Итак, хозяин, что покупаем?— обращается Вукадин к крестьянину, проводив девушку и берясь за мел.
— Значит, мы имеем...
Крестьянин перечисляет покупки: кусок соли в семь с половиной окк, пол-окки растительного масла, красный перец, немного вермишели для супа, на двадцать пара квасцов и, наконец, топорище. Вукадин записывает и подсчитывает.
— Еще что-нибудь, хозяин?
— Все, что я тебе назвал!— говорит покупатель.
— Значит, всего, брат, тринадцать грошей и тридцать пара, ремень и колокольчик — шестнадцать, итого, хозяин, двадцать девять грошей, а тридцать пара, так и быть,— скину.
— Какой ремень, какой колокольчик! — недоумевает покупатель.— Не брал я никакого ремня. Вот гляди! — И крестьянин указывает на груду товара на стойке.
— А ремень и колокольчик, которые ты давеча сунул за пазуху, уважаемый, вот сюда,— Вукадин дергает крестьянина за рубаху, и колокольчик звенит.— Забыл, родной.
— И верно, клянусь богом! Прости, пожалуйста, совсем из головы вон, знаешь, замучил меня этот проклятый налог, просто зарезал!
— Бывает! Ничего, ,ничего, хорошо, что я вспомнил!
— Ну, спасибо тебе великое, как брату,— говорит крестьянин.
И что поделаешь, платит, платит вдвойне за ремень и колокольчик, лишь бы не набраться сраму, и с красными, как свекла, ушами пускается без оглядки прочь из магазина.
— Угодно ли соли, родимый? Где нет соли, там, значит, нет и дома и божьего благословения! Преотличная, валашская, кристаллическая соль! Купи, родимый, соль в доме никогда не лишняя. Она-то не испортится, или, как у господ говорят, не выйдет из моды. Извольте, взвесим кусок.
— А почем вешаешь?
— Смотря какой? Может, этот?
— Нет, вон тот, поменьше.
— Тридцать восемь пара. Сторговываются на тридцати трех.
— Давай, взвесь! — говорит покупатель.
Вукадин страх как любил обвесить, особенно когда недоверчивый покупатель стоял за спиной и проверял. Самый смак был у него же на глазах украсть фунт, пол-окки, а то и больше. И это частенько ему удавалось, так что хозяин, убедившись, что ученик превзошел учителя, всецело полагался на Вукадина, постигшего от него эту науку, и больше к весам не подходил. Бывало, сбитый с толку градом вопросов и присказок, покупатель только глаза на него таращит, а тот улучит момент и обвесит его на окку, а то и на полторы.
— Вот,— говорил он,— пускай тебе весы скажут. Весы точные. Ими и поставщики пользуются, когда продают государству, значит, обмана здесь быть не может. Вот, газда дорогой. Мой газда Милисав постоянно мне твердит: «Взвешивай точно, Вукадин, не будем брать грех на душу, ни ты, ни я. Пусть даже с привесом. Лучше потерять грош-другой, чем душу! Верблюда себе заработаю на соли, что ли! Какая, говорит, торговцу на соли прибыль,— любезность, и только; да, говорит, и держишь ее в лавке ради ассортимента!»
— Да брось ты,— добродушно перебивает его крестьянин,— кому рассказываешь, за кого меня принимаешь?! Не знай я вас, разве бы я пришел?! Мы старые знакомые, как же!
— Вот об этом и я говорю! — подтверждает ВукаДин, провожая его до порога.
Обычно так вот все и проходило гладко. Но сегодня Вукадину не повезло — должно быть, как говорится, не с той ноги встал.
— Хочешь, значит, этот кусок?— спросил Вукадин и, положив соль на весы, принялся ее взвешивать, а покупатель (какой-то бойкий крестьянин из задруги) стал за его спиной и глядит на весы.
— Только по-честному, парень,— сказал он,— знаешь, чтобы не было потом нареканий.
— Вот, двадцать три окки с походом, лишек не в счет.
— Слушай, погляди хорошенько, точно ли?
— Точно, ей-ей. На фунт больше, но это в твою пользу, ты наш клиент.
— Да зачем же так несправедливо: себе в убыток, а мне на пользу? Не надо!
— Сколько есть, газда, мне чужого не надо, не дай бог!
— А тут не девятнадцать ли с половиной окк?! — переспрашивает покупатель.
— Нет, газда, брат милый, точь-в-точь столько, сколько я сказал,— уверяет Вукадин.
— Значит... говоришь, точно взвешено?
— Клянусь богом, до грамма, как в аптеке, ежели ты там что покупал! — отвечает Вукадин и, черт попутал, запрыгала у него верхняя губа.
— Значит... говоришь, можно получать?
— Получай,— подтверждает Вукадин,— только никому не рассказывай, что по такой цене взял!
— Зачем же,— говорит крестьянин,— ведь ты помоложе, ты и получай и рассказывай, пожалуйста, кому хочешь!
— Что такое, что случилось! — вздрогнул Милисав, услыхав звонкую пощечину.
— А вот то! — заорал крестьянин.— Что это, Романский лес или лавка в городе?
— Но что случилось?
— Глянь-ка, газда Милисав, на весы, и если здесь наберется двадцать три окки, я заплачу, как за индиго.
Хозяин принялся взвешивать.
— Девятнадцать с половиной, газда Петар. Вот погляди! — произнес наконец Милисав.
— Вот и я говорю. А этот твой разбойник уверяет, что двадцать три.
Газда Милисав со свирепым видом, сверкая глазами, уставился на Вукадина.
— Точно, газда Петар, как раз столько, сколько ты сказал.
— Так вы лучше возьмите ружья да встречайте на большой дороге прохожих,— разорался газ да Петар на пороге, так что перед лавкой собралась большая толпа,— нападайте на людей и торгуйте по-разбойничьи. Тогда хоть буду знать, не пойду с голыми руками, прихвачу и я что-нибудь, а там ружье у тебя, ружье у меня — ясное дело!
— Ошибся он, газда Петар! Сам, слава богу, знаешь, каковы слуги, разве на них когда можно положиться!— успокаивает его Милисав.
— Да нет, брат, я ему говорю, а он слова не дает вымолвить.
— Не знает, ребенок еще.
— Какой ребенок! Как не знает?! Клянусь богом, все на свете он знает! Этот не украдет только то, что к небу подвешено, до чего не дотянется, а за всем прочим гляди в оба!
— В чем дело, что случилось, газда Петар? — спрашивают на улице сидельцы, делая сочувственные лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21