И с ней бы ты не сидел битый
час под липой, а был бы настойчивым и... горячим. Но это — уже моя беда, ты здесь ни при чем. А может, все-таки опыт твой, не знаю. Но зачем тебе так много играть при мне? Что это, откуда? Или от уверенности в себе, или от неуверенности, что все же мне трудно допустить. Ты же не такой. Пойми, что, может, и хорошо мне было с тобой тогда, в школе, потому, что ты был естественным, ты был самим собой. И таким я тебя люблю.
Знаешь, раньше я думала, что у тебя было много женщин, связей и т. д. А сейчас почему-то мне кажется — конечно, я могу вполне ошибиться,—что ты больше говоришь об этом, чем было на самом деле. Но зачем? И даже если было — зачем же говорить об этом? Подчеркивание — оно отдает школярством. Но вот, к примеру, твой вопрос: «Сколько порховских мужичков тебе нравились?» И дело даже не в том, что если бы они действительно мне нравились, то, может, мне о ком-то из них было бы и неприятно вот так, как «о мужичке». А дело в том, что вот такой стиль общения — он безвкусен, понимаешь, пошловат и безвкусен. Этакий словесный мусор. Мне трудно объяснить — почему, да и, думаю, тебе не надо объяснять этого. Я знаю, что он, этот стиль, принят сейчас во многих компаниях, и том числе и светских. И ты привык к нему. Привык к фельдфебельст-ну вот видишь, из твоего же репертуара. Принято сейчас даже среди интеллигентных женщин вставлять крепкое словцо! А я этого не приемлю совершенно, остаюсь деревенщиной. Но ты не почувствовал, что со мной — не надо так. Думаю, что меня трудно обвинить в пуританстве, я весьма свободно отношусь к чему бы то ни было. Но — чтобы это было не пошло. Безвкусие — оно хуже грязи. Грязь виднее, ну а безвкусие — его и сейчас многие покупают и даже хвастаются. Ты, возможно, спросишь: а что, разве среди молодежи так не принято? Почему же — и среди нее есть такое, хотя молодежь — она ведь тоже, как вообще-то известно всем, разная. Среди тех, с кем общаюсь я,— нет, не принято. Но у других даже подобное все же подается по-другому (может, дело тут в иронии, довольно, надо отдать многим должное, тонкой) и потому смотрится тоже несколько иначе, чем примерно такой же стиль взрослых людей. Пожалуйста, разговаривай так с женщинами своего круга (мне несколько раз приходилось слышать, как это ты делаешь), да и где бы то ни было, мне все равно. Но не со мной. Тем более, что ведь на самом деле ты не такой. И — все решают мельчайшие нюан-
Ведь, к примеру, ты можешь мне говорить, что тебе хотелось бы меня раздеть (боже, услыхала бы маменька), и...
(извини за такие подробности) — и это меня не коробит, вот когда ты говоришь мне, что хотел бы меня «съесть» или растерзать, как волк»,— это, извини, уже немного не то, это вучит для меня примерно так же, как если бы кто-то в потели меня называл персиком. Естественность — она всегда ядом с простотой (высокой!) и души, и чувств, а значит,
слов. К чему же ею пренебрегать, общаясь с — ну, не близкими, так себя назвать я не рискую, но, во всяком случае, любящими тебя людьми?
Плохо зная тебя, не предполагаю, как воспримешь ты это письмо (а я решила тебе его отдать обязательно). То ли рассмешит тебя моя глупость, то ли возмутит нахальство или самомнение, или что-нибудь в этом роде... Итак, немного рискую я (романтично, не правда ли?). Но, повторюсь; не хочу быть с тобой какой-то иною, чем есть на самом деле. Тем более, на бумаге это легче. С тобою мне труднее гораздо быть самою собой. Тон разговора в основном предлагаешь ты, а мне его приходится принимать, и часто твоя игра вызывает или ответную мою игру, или же некоторую мою растерянность и подавленность (я же еще ко всему прочему и тугодум!). Мешает также привычка в разговоре быть скорее ироничной или, во всяком случае, сдержанной в смысле эмоций, чем сентиментальной.
Рискую я еще в одном. Прочитав (если хватит духу, конечно: ну, может, по частям как-нибудь) все мои эти писания, ты непременно поймешь серьезность моего увлечения тобою И это тоже я знаю — может тебя испугать. Ведь ты явно ко всей нашей истории относишься несколько иначе, проще, облегченнее, так— по-мужски. И что-либо иное тебя может просто, наверное, не устраивать (к чему, мол, эти лишние заботы?). Но... Что поделаешь? Любовь — это всегда ва-банк.
И только тогда она — любовь. Ты скоро уедешь, и опять пустота, и ничего веселого на горизонте Да, вспомнила еще одну твою прелестную фразочку: «Повстречаешь еще своего порховского мужичка и успокоишься, ничего». Да, в истинно мужском ощущении мира тебе не откажешь. Увы, у женщин все идет через психологию.
И еще. тонкость и, если позволишь, шарм — мужественности не помеха Напротив, очень выигрышно оттеняет ее. У кого-то я читала (не знаю, уместно ли и не слишком ли смело по отношению к тебе это звучит): «Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был себя достоин».
Все это было со мной, Костей Найдичем. Было с нами.А сейчас я смело смотрю грядущей жизни в глаза. Жизнь моя принадлежит не мне — родине и той, которую безумно люблю. Несутся звуки песни «Де ти бродишь, моя доле?». Население палатки — на 75 % украинцы...
Разговорились о Кубани, Доне, о покинутой нами родине... Созревает мысль о партизанских действиях на Дону, Кубани, о поднятии там восстаний...
Подполковник Сагайдачный закончил свои шахматы. Белые — ген. Врангель, ген. Алексеев и др. Черные, они же красные,—Ленин, Коллонтай, комиссары — будем играть!
11.1. Встал перед рассветом, затопил печь, сел у огня и так просидел до «подъема». В 7 час. рожок сыграл «повестку»... Пошли греть чай и сейчас, отлив положенную кружку крепкого до горечи чаю, принялись за сны, кому что снилось.
Сегодня ночью я был в Совдепии. Ехал электропоездом С инициалами «РСФСР». Новая дорога по старым, родным
местам: Черемошная, Замостье, Змиев, Архиереевна, Соколове, Тарановка Мчится сигарообразный вагон с окнами-иллюминаторами... Знойный, ликующий летний день. Степь дышит накаленным добела воздухом, всюду золото созревших хлебов, пьянящий остропряный их запах,.. Всюду цветы — на межах, у железнодорожного полотна, приветливо наклонившись, стоят подсолнухи. «Родина-мать, по равнинам твоим я не езжал еще с чувством таким»,— вспоминаются слова любимого поэта. Анархии как будто не было. Покой, довольство. Но почему же на вагонах «РСФСР»? Забыли стереть? Осталось по недосмотру?! Говорила покойница тетя, что «но сне все наоборот...»
20.1. Перехожу в своей истории полка к борьбе за каменноугольный район, когда я принимал активное участие в борьбе с красными,— самому тяжелому периоду, богатому впечатлениями, кровавыми эпизодами и жертвами.
Перед отъездом на фронт был проездом в дождливый зимний день в Новороссийске —«к счастью дождь». В середине января 1919 года в яркий, теплый день приехал с братом в Екатеринодар. На вокзале масса публики, вооруженных казаков, на стенах воззвания формирующихся частей, громадные плакаты «Освага»... Впервые видел 22-летнего пол-
ковника-летчика. У громадной витрины «Освага» с линией фронта в числе многих я долго рассматривал карту, гадая, где мне придется воевать... Всего два года прошло с тех пор, и как все изменилось, к чему мы пришли. Галлиполи, изгнание!
Когда-то в мои годы у человека еще не было прошлого, а теперь у меня осталось только прошлое.
Перед обедом сегодня были похороны двух офицеров-дроздовцев... Первый умер от болезни, второй убит на дуэли... За что убит? Чтобы внести в жизнь своей жены красивую фразу: «Мой первый муж убит на дуэли!» Ложное представление о чести, когда она давно уворована...»
Строчки, строчки, строчки. Страшные, как стон заживо погребаемого, давящие своим могильным мраком. Их нельзя читать без передышки.
Автор дневниковых записей как бы анатомирует самого себя — свой живой труп, отзываясь болями своей разрушаемой психики. Червю не летать, орлу не ползать — говорят в народе.
На офицерских крылышках автор дневника надеялся высоко взлететь в царстве-государстве Романовых, но...
Фатальная невысотность реальных его «горизонтов» здесь прослеживается воочию. Уходит сама жизнь, все потеряно. Однако где-то, на самом донышке его души, что-то еще сохранилось.
Путь бегства «Добровольческой, белой». Того бегства, в котором все, пропагандистски прикрываемое «идейными» пудрами и лаками, так или иначе «выворачивалось наизнанку», обнажало «жалкие душевные лохмотья» уходящих из жизни оборотней, предавших родину и себя. Их «след» в истории — кровь, кровь, кровь...
«1.11. Заходил после 19 ч. поручик Бунин — вспоминали вместе лазарет в Евпатории, вспоминали бои... Ужасы гражданской войны — расстрел генералом Туркулом 120 красноармейцев в возрасте 17—19 лет по обвинению их в коммунизме: под пулеметами заставили выдавать из толпы пленных коммунистов, детей избивали перед расстрелом дубинками, деревянными молотками... Размозжив кости черепа и лица, достреливали в канаве. И это на глазах населения, пленных и своих солдат...»
«Детей избивали перед расстрелом дубинками, деревянными молотками... Размозжив кости черепа и лица, достреливали в канаве...» Детей! Вот вечная же пока что штука: никто из убийц не сочтет себя за убийцу, никогда, ни за что.
И тут послушаем великого Достоевского. Как-то на званом обеде у одной петербургской графини он говорил: «Души не всех человеков на земле разрушают уродства жизни, но они увеличивают число тех, кто наполняет человеческий мусорник. А на нем-то и подбирают подходящих в разную палаческую службу».
И еще: «Личности» из мусорника. В головы тех, кого из мусорника извлекли, легко напускается туман, заслоняющий мучения и кровь, туман из «патриотической веры, высших целей». Русский царизм был малоподражаем в палачестве и в «обхаживании» своих служителей из аппаратов одурачивания и подавления».
Начиненные «высшими целями» царские обломки барахтаются в реках крови, держа путь к «спасителям» в Европе
Новые и новые записи в дневнике.
«...Стремление к власти, кружащей голову, грызня из-за костей родины, дележ шкуры не убитого еще медведя и мародерство, преступления высшего начальства — сгнили верхи- Покатилась армия к морю, полились невинная кровь и слезы, подвелись проклятия вдогонку нам, уходившим. Так
было и, не дай бог, еще будет!
20 час. В Галлиполи появились русские рестораны, закусочные, кос где играет музыка, русские женщины торгуют своим телом из-за куска хлеба... По приезде в Галлиполи одна из медсестер,на мой вопрос, откуда у нее лиры, ответила: «От турка, грека, негра — не все ли равно откуда?! Не умирать же с голоду. Все они одинаковы. Только различаются по весу». Теперь в городе много лавочек, магазинов, парикмахерских обслуживаются русскими... Юркие греки, строя сладострастные рожи, предлагают: «Карош мадам рюсе». Дальше идти, кажется, некуда!
Свадьбы, свадьбы без конца — женятся офицеры на сестрах милосердия, спешат жить, а жизнь ушла — и ее не поймаешь.
Я не живу в настоящем — живу прошлым, черпаю в нем силы... Сейчас я тяжело болен тоскою по родине.
4.11. Прочел радостные сведения о том, что продовольственный аппарат в Совдепии не налаживается... Надвигается голод! Голод — это громадное счастье для России, голос желудка заставит население смести ненавистную власть, в этом я убежден и свой взгляд всегда доказываю».
Представляете: испытывает радость оттого, что в стране, тоской по которой он болен, голод, и в голоде видится ему спасение России... Не бред ли? Нет, это всерьез. Совершенно всерьез они уже подсчитывали, сколько губерний выкосит костлявая рука, прикидывали, когда смогут по трупам вернуться на родину...
Как угодно можно назвать это чувство, но только не любовью. Любовь созидательна. Владимир Ильич Ленин писал о патриотизме людей, которые будут лучше три года голодать, но Советскую Родину спасут.
В те же дни, когда Найдич корпел над своим дневником, в Киеве вышел первый номер новой газеты. Называлась она —«Война голоду». Номер подготивили «на принципе коммунистического воскресника Союз рабочих полиграфического производства и сотрудники «Вестей», «Пролетарской правды» и РАТАУ». Он открывался обращением: «Ко всем полиграфистам Киевщины». «Мы, печатники,— говорилось в нем,— как и весь мировой пролетариат, не имеем большого количества денег, ни золота, ни драгоценных камней, которые мы могли бы пожертвовать тем, кто голодает, и дать мы можем только то, что в наших силах,— наш труд»
Одни в воскресенье шли в типографию, другие спускались в забой.
А в Галлиполи надеялись, что голод вызовет восстание,— и «затем нагрянем мы и добьем ненавистный большевистский режим».
«...Чем хуже — тем лучше! Ожидаются заносы, шпалы держатся лишь морозом, транспорт разрушен! Музыкой в душе отдаются эти новости, несмотря на то, что вполне сознаю ужас положения близких, пусть даже гак, по зато скорее разрушится коммунизм, который все равно грозит им гибелью.
17.11. Прочел книгу «Я требую суда общества и гласности» ген. Слащева. Много неопровержимых истин, но много и вздорного, пустого. По-моему, не запрещать-ее надо, а самому начальству давать всем возможность ознакомиться с нею.
Два года назад 4 февраля (ст. стиля) я прибыл в туманное зимнее утро в Енакиево... Грязь стояла непролазная, еле добрался до штадива, откуда был направлен в 1-й офицерский полк генерала Маркова. Фронт меня несказанно удивил — так все просто: ухает артиллерия, базар торгует, как всегда, на площади перед Петровским заводом болтаются на виселице «очередные» большевики.
Сдал на почте письмо-открытку и наконец нашел штаб полка... Я получил освобождение на трое суток. Отдыхал с дороги, писал письма среди веселого смеха молодежи, играл с маленькой дочерью хозяйки.
20.11. Павел рассказывает сейчас, сидя у печки, о своих взглядах на вещи: «Сначала трудно было зарезать куренка, поросенка, а теперь и человека убиваю все одно, что муху... Надо только подальше становиться, чтоб мозгами не обрызгало, а то голова так и разлетается, как черепок». Глаза косят, и хищный блеск загорается в них. «Коммунистов много знал в Курске, как займем, надо будет всех пустить в расход»,— апатично продолжает он свои мысли вслух.
3.11. Здесь жизнь каждого вдруг вывернулась наизнанку и показались жалкие душевные лохмотья. Помню истерические возгласы на пароходе: «Довольно колбасы», «Нет больше дураков» и т. п. И как приходилось мне убеждать офицеров, что они не правы, что с потерей территории не гибнет наше общее дело, что в руках у нас осталось еще могущественное средство — террор. Нас много, и если найдутся люди в полном смысле этого слова, то, несмотря ни на что, мы все воскресим родину.
Много доказывал, спорил, переносил насмешки... И вдруг теперь эти, кричавшие «довольно колбасы»,— начальство... Смотришь на них с отвращением. Страшно становится за судьбы родины!
Тает армии. Все меньше остается идейных людей. По блестящей полоске пролива мчится из Европы пароход... Жизнь проходит мимо нас, горсти людей, оторванных от родины и народа «мечтателей-фанатиков», оставшихся в одиночестве. Где же помощь Антанты, спасенной нами от германского рабства? Где совесть и честь людей, ворующих у нас последнюю веру в справедливость? Где же наши герои, где русские богатыри, где та былинная «живая вода», вос-крешавшая нацию от смерти?
5.111. Сегодня после бани, сидя у печи и греясь, вспоминали великий день в истории пашей родины, великой России — день освобождения крестьян ОТ крепостной зависимости. А у нас этого даже никто не вспомнил. Тяжело и обидно за себя: куда я попал, разве мы не дети своего народа? Или это какая-то дореформенная Россия, не видящая, что творится, или же совершенно слепорожденная?
Если не будут быстро и решительно приняты меры для переброски нас на какой-либо участок польского или иного фронта против красных — весной армию не удержать, она
потечет сама, туда, куда влечет ее долг перед родиной, перед своим народом.
15.111. За день сделал все схемы боев в Донецком бассейне. Прочел статью в «Общем деле»—«Расцвет тяжелой индустрии». В ней меня поразили не выводы автора, что гибнет Донецкий бассейн, что добыча угля со 150 миллионов упала до 25 млн.,— ужаснули условия труда и жизни интеллигентов — инженеров, техников, находящихся в рабстве у Торжествующего хама, голодающих, глядящих на умирающее дело, продающих последние вещи за кусок хлеба.
21.111. Тяжелые вести — Кронштадт пал, и с ним пало настроение. Мысль о скорой возможности быть в России откладывается в долгий ящик.
Д-р Крамарж в своем письме к ген. Врангелю высказывает тревогу и опасение, «чтобы чины армии не сделались ярыми противниками антибольшевизма вследствие тяжелых условий, в которые они поставлены». Государственно мыслящий человек видит то, что здесь происходит, а те, которые здесь... ослепли?
27.111. Желающим ехать в Совдепию и Бразилию предложили немедленно записаться. В полку нашлось 40 бывших красноармейцев запасных батальонов, людей, поверженных в уныние, мучимых тоскою по родине, готовых «хоть умереть, но дома, в России».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
час под липой, а был бы настойчивым и... горячим. Но это — уже моя беда, ты здесь ни при чем. А может, все-таки опыт твой, не знаю. Но зачем тебе так много играть при мне? Что это, откуда? Или от уверенности в себе, или от неуверенности, что все же мне трудно допустить. Ты же не такой. Пойми, что, может, и хорошо мне было с тобой тогда, в школе, потому, что ты был естественным, ты был самим собой. И таким я тебя люблю.
Знаешь, раньше я думала, что у тебя было много женщин, связей и т. д. А сейчас почему-то мне кажется — конечно, я могу вполне ошибиться,—что ты больше говоришь об этом, чем было на самом деле. Но зачем? И даже если было — зачем же говорить об этом? Подчеркивание — оно отдает школярством. Но вот, к примеру, твой вопрос: «Сколько порховских мужичков тебе нравились?» И дело даже не в том, что если бы они действительно мне нравились, то, может, мне о ком-то из них было бы и неприятно вот так, как «о мужичке». А дело в том, что вот такой стиль общения — он безвкусен, понимаешь, пошловат и безвкусен. Этакий словесный мусор. Мне трудно объяснить — почему, да и, думаю, тебе не надо объяснять этого. Я знаю, что он, этот стиль, принят сейчас во многих компаниях, и том числе и светских. И ты привык к нему. Привык к фельдфебельст-ну вот видишь, из твоего же репертуара. Принято сейчас даже среди интеллигентных женщин вставлять крепкое словцо! А я этого не приемлю совершенно, остаюсь деревенщиной. Но ты не почувствовал, что со мной — не надо так. Думаю, что меня трудно обвинить в пуританстве, я весьма свободно отношусь к чему бы то ни было. Но — чтобы это было не пошло. Безвкусие — оно хуже грязи. Грязь виднее, ну а безвкусие — его и сейчас многие покупают и даже хвастаются. Ты, возможно, спросишь: а что, разве среди молодежи так не принято? Почему же — и среди нее есть такое, хотя молодежь — она ведь тоже, как вообще-то известно всем, разная. Среди тех, с кем общаюсь я,— нет, не принято. Но у других даже подобное все же подается по-другому (может, дело тут в иронии, довольно, надо отдать многим должное, тонкой) и потому смотрится тоже несколько иначе, чем примерно такой же стиль взрослых людей. Пожалуйста, разговаривай так с женщинами своего круга (мне несколько раз приходилось слышать, как это ты делаешь), да и где бы то ни было, мне все равно. Но не со мной. Тем более, что ведь на самом деле ты не такой. И — все решают мельчайшие нюан-
Ведь, к примеру, ты можешь мне говорить, что тебе хотелось бы меня раздеть (боже, услыхала бы маменька), и...
(извини за такие подробности) — и это меня не коробит, вот когда ты говоришь мне, что хотел бы меня «съесть» или растерзать, как волк»,— это, извини, уже немного не то, это вучит для меня примерно так же, как если бы кто-то в потели меня называл персиком. Естественность — она всегда ядом с простотой (высокой!) и души, и чувств, а значит,
слов. К чему же ею пренебрегать, общаясь с — ну, не близкими, так себя назвать я не рискую, но, во всяком случае, любящими тебя людьми?
Плохо зная тебя, не предполагаю, как воспримешь ты это письмо (а я решила тебе его отдать обязательно). То ли рассмешит тебя моя глупость, то ли возмутит нахальство или самомнение, или что-нибудь в этом роде... Итак, немного рискую я (романтично, не правда ли?). Но, повторюсь; не хочу быть с тобой какой-то иною, чем есть на самом деле. Тем более, на бумаге это легче. С тобою мне труднее гораздо быть самою собой. Тон разговора в основном предлагаешь ты, а мне его приходится принимать, и часто твоя игра вызывает или ответную мою игру, или же некоторую мою растерянность и подавленность (я же еще ко всему прочему и тугодум!). Мешает также привычка в разговоре быть скорее ироничной или, во всяком случае, сдержанной в смысле эмоций, чем сентиментальной.
Рискую я еще в одном. Прочитав (если хватит духу, конечно: ну, может, по частям как-нибудь) все мои эти писания, ты непременно поймешь серьезность моего увлечения тобою И это тоже я знаю — может тебя испугать. Ведь ты явно ко всей нашей истории относишься несколько иначе, проще, облегченнее, так— по-мужски. И что-либо иное тебя может просто, наверное, не устраивать (к чему, мол, эти лишние заботы?). Но... Что поделаешь? Любовь — это всегда ва-банк.
И только тогда она — любовь. Ты скоро уедешь, и опять пустота, и ничего веселого на горизонте Да, вспомнила еще одну твою прелестную фразочку: «Повстречаешь еще своего порховского мужичка и успокоишься, ничего». Да, в истинно мужском ощущении мира тебе не откажешь. Увы, у женщин все идет через психологию.
И еще. тонкость и, если позволишь, шарм — мужественности не помеха Напротив, очень выигрышно оттеняет ее. У кого-то я читала (не знаю, уместно ли и не слишком ли смело по отношению к тебе это звучит): «Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был себя достоин».
Все это было со мной, Костей Найдичем. Было с нами.А сейчас я смело смотрю грядущей жизни в глаза. Жизнь моя принадлежит не мне — родине и той, которую безумно люблю. Несутся звуки песни «Де ти бродишь, моя доле?». Население палатки — на 75 % украинцы...
Разговорились о Кубани, Доне, о покинутой нами родине... Созревает мысль о партизанских действиях на Дону, Кубани, о поднятии там восстаний...
Подполковник Сагайдачный закончил свои шахматы. Белые — ген. Врангель, ген. Алексеев и др. Черные, они же красные,—Ленин, Коллонтай, комиссары — будем играть!
11.1. Встал перед рассветом, затопил печь, сел у огня и так просидел до «подъема». В 7 час. рожок сыграл «повестку»... Пошли греть чай и сейчас, отлив положенную кружку крепкого до горечи чаю, принялись за сны, кому что снилось.
Сегодня ночью я был в Совдепии. Ехал электропоездом С инициалами «РСФСР». Новая дорога по старым, родным
местам: Черемошная, Замостье, Змиев, Архиереевна, Соколове, Тарановка Мчится сигарообразный вагон с окнами-иллюминаторами... Знойный, ликующий летний день. Степь дышит накаленным добела воздухом, всюду золото созревших хлебов, пьянящий остропряный их запах,.. Всюду цветы — на межах, у железнодорожного полотна, приветливо наклонившись, стоят подсолнухи. «Родина-мать, по равнинам твоим я не езжал еще с чувством таким»,— вспоминаются слова любимого поэта. Анархии как будто не было. Покой, довольство. Но почему же на вагонах «РСФСР»? Забыли стереть? Осталось по недосмотру?! Говорила покойница тетя, что «но сне все наоборот...»
20.1. Перехожу в своей истории полка к борьбе за каменноугольный район, когда я принимал активное участие в борьбе с красными,— самому тяжелому периоду, богатому впечатлениями, кровавыми эпизодами и жертвами.
Перед отъездом на фронт был проездом в дождливый зимний день в Новороссийске —«к счастью дождь». В середине января 1919 года в яркий, теплый день приехал с братом в Екатеринодар. На вокзале масса публики, вооруженных казаков, на стенах воззвания формирующихся частей, громадные плакаты «Освага»... Впервые видел 22-летнего пол-
ковника-летчика. У громадной витрины «Освага» с линией фронта в числе многих я долго рассматривал карту, гадая, где мне придется воевать... Всего два года прошло с тех пор, и как все изменилось, к чему мы пришли. Галлиполи, изгнание!
Когда-то в мои годы у человека еще не было прошлого, а теперь у меня осталось только прошлое.
Перед обедом сегодня были похороны двух офицеров-дроздовцев... Первый умер от болезни, второй убит на дуэли... За что убит? Чтобы внести в жизнь своей жены красивую фразу: «Мой первый муж убит на дуэли!» Ложное представление о чести, когда она давно уворована...»
Строчки, строчки, строчки. Страшные, как стон заживо погребаемого, давящие своим могильным мраком. Их нельзя читать без передышки.
Автор дневниковых записей как бы анатомирует самого себя — свой живой труп, отзываясь болями своей разрушаемой психики. Червю не летать, орлу не ползать — говорят в народе.
На офицерских крылышках автор дневника надеялся высоко взлететь в царстве-государстве Романовых, но...
Фатальная невысотность реальных его «горизонтов» здесь прослеживается воочию. Уходит сама жизнь, все потеряно. Однако где-то, на самом донышке его души, что-то еще сохранилось.
Путь бегства «Добровольческой, белой». Того бегства, в котором все, пропагандистски прикрываемое «идейными» пудрами и лаками, так или иначе «выворачивалось наизнанку», обнажало «жалкие душевные лохмотья» уходящих из жизни оборотней, предавших родину и себя. Их «след» в истории — кровь, кровь, кровь...
«1.11. Заходил после 19 ч. поручик Бунин — вспоминали вместе лазарет в Евпатории, вспоминали бои... Ужасы гражданской войны — расстрел генералом Туркулом 120 красноармейцев в возрасте 17—19 лет по обвинению их в коммунизме: под пулеметами заставили выдавать из толпы пленных коммунистов, детей избивали перед расстрелом дубинками, деревянными молотками... Размозжив кости черепа и лица, достреливали в канаве. И это на глазах населения, пленных и своих солдат...»
«Детей избивали перед расстрелом дубинками, деревянными молотками... Размозжив кости черепа и лица, достреливали в канаве...» Детей! Вот вечная же пока что штука: никто из убийц не сочтет себя за убийцу, никогда, ни за что.
И тут послушаем великого Достоевского. Как-то на званом обеде у одной петербургской графини он говорил: «Души не всех человеков на земле разрушают уродства жизни, но они увеличивают число тех, кто наполняет человеческий мусорник. А на нем-то и подбирают подходящих в разную палаческую службу».
И еще: «Личности» из мусорника. В головы тех, кого из мусорника извлекли, легко напускается туман, заслоняющий мучения и кровь, туман из «патриотической веры, высших целей». Русский царизм был малоподражаем в палачестве и в «обхаживании» своих служителей из аппаратов одурачивания и подавления».
Начиненные «высшими целями» царские обломки барахтаются в реках крови, держа путь к «спасителям» в Европе
Новые и новые записи в дневнике.
«...Стремление к власти, кружащей голову, грызня из-за костей родины, дележ шкуры не убитого еще медведя и мародерство, преступления высшего начальства — сгнили верхи- Покатилась армия к морю, полились невинная кровь и слезы, подвелись проклятия вдогонку нам, уходившим. Так
было и, не дай бог, еще будет!
20 час. В Галлиполи появились русские рестораны, закусочные, кос где играет музыка, русские женщины торгуют своим телом из-за куска хлеба... По приезде в Галлиполи одна из медсестер,на мой вопрос, откуда у нее лиры, ответила: «От турка, грека, негра — не все ли равно откуда?! Не умирать же с голоду. Все они одинаковы. Только различаются по весу». Теперь в городе много лавочек, магазинов, парикмахерских обслуживаются русскими... Юркие греки, строя сладострастные рожи, предлагают: «Карош мадам рюсе». Дальше идти, кажется, некуда!
Свадьбы, свадьбы без конца — женятся офицеры на сестрах милосердия, спешат жить, а жизнь ушла — и ее не поймаешь.
Я не живу в настоящем — живу прошлым, черпаю в нем силы... Сейчас я тяжело болен тоскою по родине.
4.11. Прочел радостные сведения о том, что продовольственный аппарат в Совдепии не налаживается... Надвигается голод! Голод — это громадное счастье для России, голос желудка заставит население смести ненавистную власть, в этом я убежден и свой взгляд всегда доказываю».
Представляете: испытывает радость оттого, что в стране, тоской по которой он болен, голод, и в голоде видится ему спасение России... Не бред ли? Нет, это всерьез. Совершенно всерьез они уже подсчитывали, сколько губерний выкосит костлявая рука, прикидывали, когда смогут по трупам вернуться на родину...
Как угодно можно назвать это чувство, но только не любовью. Любовь созидательна. Владимир Ильич Ленин писал о патриотизме людей, которые будут лучше три года голодать, но Советскую Родину спасут.
В те же дни, когда Найдич корпел над своим дневником, в Киеве вышел первый номер новой газеты. Называлась она —«Война голоду». Номер подготивили «на принципе коммунистического воскресника Союз рабочих полиграфического производства и сотрудники «Вестей», «Пролетарской правды» и РАТАУ». Он открывался обращением: «Ко всем полиграфистам Киевщины». «Мы, печатники,— говорилось в нем,— как и весь мировой пролетариат, не имеем большого количества денег, ни золота, ни драгоценных камней, которые мы могли бы пожертвовать тем, кто голодает, и дать мы можем только то, что в наших силах,— наш труд»
Одни в воскресенье шли в типографию, другие спускались в забой.
А в Галлиполи надеялись, что голод вызовет восстание,— и «затем нагрянем мы и добьем ненавистный большевистский режим».
«...Чем хуже — тем лучше! Ожидаются заносы, шпалы держатся лишь морозом, транспорт разрушен! Музыкой в душе отдаются эти новости, несмотря на то, что вполне сознаю ужас положения близких, пусть даже гак, по зато скорее разрушится коммунизм, который все равно грозит им гибелью.
17.11. Прочел книгу «Я требую суда общества и гласности» ген. Слащева. Много неопровержимых истин, но много и вздорного, пустого. По-моему, не запрещать-ее надо, а самому начальству давать всем возможность ознакомиться с нею.
Два года назад 4 февраля (ст. стиля) я прибыл в туманное зимнее утро в Енакиево... Грязь стояла непролазная, еле добрался до штадива, откуда был направлен в 1-й офицерский полк генерала Маркова. Фронт меня несказанно удивил — так все просто: ухает артиллерия, базар торгует, как всегда, на площади перед Петровским заводом болтаются на виселице «очередные» большевики.
Сдал на почте письмо-открытку и наконец нашел штаб полка... Я получил освобождение на трое суток. Отдыхал с дороги, писал письма среди веселого смеха молодежи, играл с маленькой дочерью хозяйки.
20.11. Павел рассказывает сейчас, сидя у печки, о своих взглядах на вещи: «Сначала трудно было зарезать куренка, поросенка, а теперь и человека убиваю все одно, что муху... Надо только подальше становиться, чтоб мозгами не обрызгало, а то голова так и разлетается, как черепок». Глаза косят, и хищный блеск загорается в них. «Коммунистов много знал в Курске, как займем, надо будет всех пустить в расход»,— апатично продолжает он свои мысли вслух.
3.11. Здесь жизнь каждого вдруг вывернулась наизнанку и показались жалкие душевные лохмотья. Помню истерические возгласы на пароходе: «Довольно колбасы», «Нет больше дураков» и т. п. И как приходилось мне убеждать офицеров, что они не правы, что с потерей территории не гибнет наше общее дело, что в руках у нас осталось еще могущественное средство — террор. Нас много, и если найдутся люди в полном смысле этого слова, то, несмотря ни на что, мы все воскресим родину.
Много доказывал, спорил, переносил насмешки... И вдруг теперь эти, кричавшие «довольно колбасы»,— начальство... Смотришь на них с отвращением. Страшно становится за судьбы родины!
Тает армии. Все меньше остается идейных людей. По блестящей полоске пролива мчится из Европы пароход... Жизнь проходит мимо нас, горсти людей, оторванных от родины и народа «мечтателей-фанатиков», оставшихся в одиночестве. Где же помощь Антанты, спасенной нами от германского рабства? Где совесть и честь людей, ворующих у нас последнюю веру в справедливость? Где же наши герои, где русские богатыри, где та былинная «живая вода», вос-крешавшая нацию от смерти?
5.111. Сегодня после бани, сидя у печи и греясь, вспоминали великий день в истории пашей родины, великой России — день освобождения крестьян ОТ крепостной зависимости. А у нас этого даже никто не вспомнил. Тяжело и обидно за себя: куда я попал, разве мы не дети своего народа? Или это какая-то дореформенная Россия, не видящая, что творится, или же совершенно слепорожденная?
Если не будут быстро и решительно приняты меры для переброски нас на какой-либо участок польского или иного фронта против красных — весной армию не удержать, она
потечет сама, туда, куда влечет ее долг перед родиной, перед своим народом.
15.111. За день сделал все схемы боев в Донецком бассейне. Прочел статью в «Общем деле»—«Расцвет тяжелой индустрии». В ней меня поразили не выводы автора, что гибнет Донецкий бассейн, что добыча угля со 150 миллионов упала до 25 млн.,— ужаснули условия труда и жизни интеллигентов — инженеров, техников, находящихся в рабстве у Торжествующего хама, голодающих, глядящих на умирающее дело, продающих последние вещи за кусок хлеба.
21.111. Тяжелые вести — Кронштадт пал, и с ним пало настроение. Мысль о скорой возможности быть в России откладывается в долгий ящик.
Д-р Крамарж в своем письме к ген. Врангелю высказывает тревогу и опасение, «чтобы чины армии не сделались ярыми противниками антибольшевизма вследствие тяжелых условий, в которые они поставлены». Государственно мыслящий человек видит то, что здесь происходит, а те, которые здесь... ослепли?
27.111. Желающим ехать в Совдепию и Бразилию предложили немедленно записаться. В полку нашлось 40 бывших красноармейцев запасных батальонов, людей, поверженных в уныние, мучимых тоскою по родине, готовых «хоть умереть, но дома, в России».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45