Конечно, через столько лет трудно вспомнить подробности, но впечатление от встреч с ним — и в гражданскую войну, и после — осталось навсегда. И я очень рад, что именно сейчас найдены его такие хорошие, такие искренние слова о нашей армии, моих товарищах-конармейцах, о братстве рабочих и крестьян, русских и украинских.
Помню, освободив в 1919 году Донбасс, мы не нашли там ни одной целой шахты. Не работали ни одна из 65 домен. Кто поднял их из руин, кто украсил землю садами?
Те самые рабочие и крестьяне, к которым летом 1920 года с призывом, верой, убеждением обращался Михаил Иванович Калинин, их дети, сомкнувшие руки с серпом и молотом»
В тот день к Семену Михайловичу Буденному приехали красные следопыты из Киева. Все — в конармейских шлемах.
— Это был самый лучший подарок ко дню рождения,— говорил маршал.
Следопытам он передал от имени Реввоенсовета Первой Конной одно из боевых знамен. Вернемся к дневнику Найдича.
«18.02. Великое отступление началось. Всюду злоба населения. Ждут красных. Чем хуже, тем лучше! Скорее отрезвление настанет, восстанут казаки весной, и снова побегут красные.
29.02. Новороссийск. Грязь и хамство... Офицеры-патрули, ловчилы, спекуляция. Мы капля в море — в море грязи.
13.03. Сегодня уезжаем с кавказского берега в Крым. Громадный, грязный транспорт «Маргарита». Борьба продолжается! Слабые духом оставили нас и ушли к зеленым, красным... Тем лучше. В голове стучит одно: чем хуже, тем лучше. Где-то там, далеко-далеко, все близкое, любимое...
13.03. 12 час. 15 мин. ночи. Новороссийск пылает. Горят склады, элеваторы. Толпы мародеров мечутся в пламени. Где-то кричат о помощи. Стоят составы поездов, и люди копошатся на крышах, не теряя надежды попасть когда-либо на пароход. Снаряды изредка шлепаются у берега... Мажут красные. Ползет красный кровавый туман и заволакивает труп родины.
Горсть людей, сильных духом, решила продолжать борьбу! Начинается вновь «первый поход». Поют: «Как один, прольем кровь молодую».
Жажда мести всем, разрушившим наше счастье, не дает покоя, нет сна. Мысли вихрем носятся в голове... Близок рассвет, мы в открытом море. Вся марковская семья на одном пароходе. Как нас мало! Это все, пожелавшие плыть,— немного же людей, любящих Россию.
14.03. «Носятся чайки над морем, крики их полны тоской». Постепенно исчезают берега Кавказа... Берега, где все осталось. С собою лишь надежда в конечный успех и гордость сознания борьбы за все, что есть самого лучшего в жизни. Будь покойна, родная, придет время, и мы увидимся вновь, прошедшие через нечеловеческие страдания, но сильные духом и не склонившие головы перед торжествовавшими хама-
ми. Не будь уверенности в себе, не будь такой сильной любви к прошедшему счастью и надежды на него в будущем — не стоило бы жить.
Мы будем строить свое счастье так, как сами того хотим.
15.03. Крым. Ранняя весна. Какой-то весенний шум стоит в воздухе. Мчатся стаи перелетных птиц к милому северу, к прекрасному далеку... Страдание очищает... Мы придем опять с теплыми, летними лучами солнца, растопим льды равнодушия массы и поведем ее к светлому счастью — восстановлению родины!
25.03. Скука невероятная — все мысли где-то растеряны по родным степям... В голове одна мысль—скорее бы на фронт! Скорее бы взять Ростов... Сегодня уезжаем на передовые позиции на Перекоп.
26.05. Щемиловка (на Перекопском валу). Поздний вечер Тяжелый, но радостный день. Сделаны распоряжения, отданы приказания. Сегодня ночью решится вопрос: быть или не быть России. Настроение у всех, как перед пасхальной заутреней, светлое, радостное, уверенное. Через несколько часов все узнают, что сделала горсть людей, решивших умереть, но победить.
26.05. Высота 9,3. Противник разбит. Россия накануне дня освобождения...
28.05. Первоконстантиновка. Медленно, но уверенно движемся на север. Поражает здесь все — обилие зелени, продуктов, хорошая вода, даже воздух кажется легче, чем там, в Крыму,— шире даль, простору больше, начинается необъятная южная степь. Харьков... Ростов...
24.06. Каховка-на-Днепре. Прошел месяц. Где мы только не побывали за это время...
26.06. Нас перебрасывают на соединение с корпусом в район севернее Мелитополя. Яркие солнечные дни... Жгучая степь Таврии. Движемся по ночам с невероятной быстротой. С грустью покидаем места, где пролито столько крови...
Вспоминается прошлый год, и столько горя, грусти поднимается из глубины души. Неужели же нельзя было в прошлом году идти без поджогов, грабежей — без ошибок, сгубивших святое дело ген. Корнилова, Маркова, Деникина, обливаемых теперь ушатами грязи крымской камарильи Когда наконец прекратится все это, разве сверху не видно, что подобные взгляды растлевающе действуют на отношение к власти низов, деморализуют армию, поднимают бурю и негодование в наших сердцах! И этим пользуются люди с гряз-
ными руками. Они сгубили нас в прошлом и, возможно... боюсь писать... сгубят и в будущем!»
Пройдет время, и Найдич по-другому оценит роль Корнилова, Маркова, Деникина. И содрогнется перед палаческой жестокостью Корнилова, который ради спасения России, по словам его приближенных, считал возможным сжечь полРоссии или залить кровью три ее четверти. Так он и делал. Во время так называемого Ледяного похода он приказал: «...пленных не брать. Ответственность за этот приказ перед богом и русским народом беру на себя».
Пленных не брали. Стреляли, добивали, вешали. Монархически настроенные офицеры — а таких в белой армии было до 80 процентов — клеймили как «гнусных изменников» и «сознательных предателей» не только большевиков, но и декабристов, Белинского, Герцена, Михайловского, Успенского, Салтыкова-Щедрина, Ключевского...
«2.07. Михайловка. Из тыла идут недобрые вести. Спекуляция возросла до невероятных размеров, охватила все общество, наделение крестьян землей не проводится в жизнь — население о земельном законе даже не слышало. Пропаганда наших идей отсутствует. Большевики не дремлют и, отходя, оставляют брошюры в обложке точно такой, как и земельный закон ген. Врангеля, изданный нашим правительством, а внутри — беспощадная критика, ложь и агитация против нас. Кровь ежедневно льется во имя спасения родины, а кто-то в тылу руководит работой на руку большевикам. Проклятый, преступный тыл — опять мы задыхаемся от его смрада. Ужас за будущее тревожит душу. Неужели правительство слепо? Промедление смерти подобно. Чему же тогда подобно бездействие власти? Забвение в боях... Успокоение может дать лишь смерть... Можно сойти с ума!!!
11.07. Сегодня ночью мы выступаем, впереди появились новые части противника — интернациональные части красных. Идем по заснувшим деревням и хуторам. Противника нет. Но разведка наша уже нащупала его — красные в Щер-баковке.
13.07. Яковлевка. 12 час. Пришли, наконец, после упорного боя с интернациональными частями в деревню большую, хохлацкую, родную.
2 часа. Темная зведная ночь... Истома и нега разлиты и ночном мраке. Кажется, сама природа шепчет о любви, страсти. Я продолжаю жить схимником-затворником, наблюдающим жизнь со стороны... Далеко-далеко, там, за целым морем непроглядной тьмы, горит моя путеводная звездочка, все помыслы мои и мечтания там... Неужели пройдут еще месяцы, годы нашей борьбы, а личной жизни и личного счастья не будет? Все кругом живет по формуле «лови момент»— грязные, жалкие наслаждения, мотыльковая жизнь... она не по мне. Жизнь прекрасна своей борьбой, страданием за благо народа, недостижимым стремлением к своей звезде, которая, как светлячок, гаснет, когда достигаешь ее... в руках остается червячок, маленький, невзрачный, потерявший свой загадочный, фосфорический блеск Предрассветная мгла... Ночь уходит... впивают пивни. Устал от бессонной ночи, и какая она по счету — не знаю сколько бессонных ночей... И так всю жизнь?
23.07. Щербаковка. Период с 13 по 23 будет памятен всем марковцам. Мы его называем «периодом танцев». Дня не проходит спокойно, почти нет времени отдохнуть, что-нибудь записать в свой маленький дневник... Нов. Яковлевка, Эрастовка, Щербаковка — заколдованный круг, из.которого нет выхода. Кавалерия противника просачивается то там, то здесь... Будет время, надо записать подробнее... для потомков, если таковые обнаружатся когда-нибудь... что-то не верится в это. Слишком уж «аховые номера» в боях за последнее время... Хотя бы ранило скорее, так хочется отдохнуть... спать, спать без конца... Еще неделю таких переплетов, и если не от ранения, то от переутомления придется отдать душу красным!
27.07. В 14 час. 20 мин. я ранен в бою под дер. Эрастовка шрапнелью в правую стопу. Без стона я перенес все, без наркоза.
7.08. Джанкой. Боли в ноге усилились. Ночью в темноте на раненую ногу наступил санитар. Валяемся на полу товарного вагона на жидкой соломенной подстилке. Вагон бросает из стороны в сторону, толчки невероятные — везут тяжелораненых. В вагоне — сплошной вой. Когда приедем и куда? Скоро ли кончится эта обыкновенная история?
28.08. Завтра еду домой, в полк. Рана еще не зажила, гноится, но разе это важно, когда едешь к своим, к себе? Авось заживет же когда-либо. Больше быть здесь не могу — все надоело и опротивело, все больше и больше убеждаюсь в негодности нашего тыла, боюсь катастрофы, и если бы не стоял во главе армии генерал Врангель, то я бы сказал, что это «начало конца».
8.09. Вчера взят Александровск (Запорожье.— Авт.). Захвачены эшелоны на станции. Идет грабеж имущества и ценностей у комиссаров и из вагонов. Командир корпуса грабит со всеми. Новороссийск повторяется... Бедная Россия! Неужели и в этом году ты не дождешься освобождения? Здесь все в грязи, не только руки — мысли и те грязны!
Припоминаю историю полковника Д.— появление у него бриллиантового кольца, колец из платины, золотых зубов — 86 шт., зубоврачебного кабинета и ящиков с хирургическими инструментами — все это результаты «работы» в Таврии Имущество казненных, обвиняемых «в коммунизме» .. Выкрутился. С помощью холуйствующих дружков свалил на «кобылку», настрочив грязный донос. Впрочем, все знают, как Д. нечист на руку. Вот уж верно: сколько ни отмывай задний проход — он не станет глазом».
И вдруг дневник проваливается на несколько лет. Но тем же бисерным почерком на вклеенных, совсем свежих листочках читаем:
«13 мая. Привожу полностью переведенную из эмигрантской газеты заметку о посещении Аркадия Николаевича Дрюкова.
...Этот очень опустившийся человек болен и нуждается в срочной помощи. Дверь отворил человек в галстуке и пальто поверх нижнего белья, заросший, небритый и, конечно, очень давно не мытый.
— Пожалуйте, пожалуйте в мою келью,— радушно приговаривал он, пробираясь по длинному темному коридору.
«Келья» оказалась берлогой, забитой хламом. В изголовье раскладного дивана валялась грязная подушка блином, не было ни простыни, ни одеяла. На столике стояла сковорода с объедками яичницы, на бумаге были разбросаны какие-то огрызки и объедки. Повсюду бегали тараканы.
— Как вы можете так жить, Аркадий Николаевич?
— А что?
— У вас не человеческое жилье, а логово.
— Я знаю, я знаю! Но ведь я старый холостяк, нет заботливой женской руки! Вот я вас и пригласил, чтобы узнать, не можете ли вы мне помочь убрать мою комнату и готовить для меня?
- Я вам могу прислать уборщика, чтобы он вычистил вашу комнату, а потом пришлю женщину, которая будет делать для вас покупки и стряпать.
— А сколько она возьмет? Я человек бедный, не могу платить больше чем доллар в час. И так у всех занимаю. И не всегда отдаю.
— За такую плату к вам никто не пойдет. А не хотели бы вы поселиться в старческом доме?
— Ни под каким видом!
Мы распрощались, после чего зашли к клиентам, живущим этажом выше. Они рассказали мне, что в квартире Аркадия Николаевича живут еще два человека, оба они работают и производят самое милое впечатление.
— Этот Дрюков какой-то странный,— говорила одна из жилиц.— Он видел, как я делаю покупки, как-то остановил меня и сказал, что согласен ходить вместо меня на базар, но взамен я должна буду кормить его два раза в день.
— Надеюсь, вы отказались?
— Конечно!
На прошлой неделе мне позвонил один из сожителей Аркадия Николаевича, Иван Соломонович. По его словам, Аркадий Николаевич сильно расхворался, у него полное недержание, и обитатели квартиры убирают за ним уборную и коридор. Запах в квартире ужасный, больной еле держится на ногах, но не хочет ехать в госпиталь.
В тот же день один из сожителей позвонил мне домой:
— Аркадия Дрюкова увезли в госпиталь. Он потерял сознание, и я вызвал машину «скорой помощи».
В госпитале Аркадий Николаевич лежал в общей палате.
— Вот это очень хорошо! Вы поможете мне найти украденные у меня сорок тысяч.
— Кто у вас украл эти деньги?
— Один тип. Он живет вместе со мной на квартире.
— Как же он смог украсть у вас такую крупную сумму?
— А так. Из кармана вытащил.
— Но как вы могли носить в кармане сорок тысяч? Почему вы не положили эти деньги в банк?
Аркадий Николаевич ухмыляется и шевелит пальцами.
— Это вопрос, так сказать, аб-стракт-ный!— отчеканивает он.— И я отказываюсь на него отвечать.
В это время к нам подходит сестра милосердия, гаитянка
— Пожалуйста, скажите, что я никогда не крала у него 40 тысяч,— говорит она.— При нем не было никаких денег, ни одного гроша!
— Тут их целая банда,— бормочет Аркадий Николаевич.— Но я их выведу на чистую воду! Я донесу на них.
К больному подходят врач и старшая сестра, занавеска задергивается, и я выхожу в коридор. Там меня ждет Сю Бэйкер, работница социальной помощи госпиталя. Она сообщает, что Аркадию Дрюкову нужен будет приют для хронических инвалидов. Пока мы обсуждаем возможности и процедуру устройства, доктор выходит из палаты. Сю и я подходим к постели больного.
— Вот она, вот она,— объявляет больной, выпучив глаза на Сю.— Она и есть главная воровка! Это она сперла у меня сорок тысяч!
— Аркадий Николаевич! В уме ли вы?
- Я-то в уме! А вот вы определенно с ней сговорились и разделили между собой мои деньги. Но не на такого напали! Я напишу донос начальству! Я вас всех заложу. Всем пущу нож в спину! Бандеровцы паршивые.
Приходит второй врач, за ним сестра, которая катит столик с препаратами. Мы опять уходим в коридор.
— Что он вам говорил?— спрашивает Сю.
— Он говорит, будто мы с вами украли у него сорок тысяч и разделили их поровну. Что мы будем делать с нашей добычей, Сю?
— Я сразу же куплю себе меховую шубу у Эмилио Гуччи. Там сейчас распродажа. А вы что сделаете на свою часть?
— Я? Я сниму квартиру в Джаксон Хайте, между 79-й и 86-й улицей, на 35-й авеню. Это моя мечта!
Слыша, как мы хохочем, дежурные сестры смотрят на нас с недоумением.
— Мы только что украли у одного больного сорок тысяч и решаем, что нам с ними делать,— объявляет Сю старшей сестре.
— Мы работой заняты, а вы несете всякий вздор,— сердится сестра.— Нам не до вас и ваших глупостей!
Был ли этот невменяемый Аркадий Николаевич Дрюков тем полковником-мародером? И знал ли он тогда, мародерствуя, предавая всех и вся, какой его ожидает конец? В конце заметки лишь стояла приписка, сделанная рукой автора дневника: «Трое всегда мертвецы, хоть и живут: завистник; лишенный рассудка; предавший друзей и родину...»
В своих дневниковых записях Найдич осуждал грабежи, не умея понять главного: другой его армия не могла быть по самой своей природе. Отсюда — виселицы, мародерство,
разложение... Вера и храбрость одиночек не меняли положения. Потому что не было веры, героизма,-самоотверженности масс. Это было на нашей стороне. Вчитайтесь в прощальные письма и записки коммунистов — малую толику дошедших до нас из пламени борьбы.
Из деникинских застенков передала родным письмо подпольщица Дора Любарская: «Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через 8 дней мне будет 22 года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что так мало мною сделано для революции». В грозненской тюрьме написал последнюю записку боевым соратникам красный командир Андрей Февра-лев-Савельев: «Сегодня я буду повешен, но смерть мне не страшна. Жаль только, что мало поработал на благо нашего дорогого свободного Советского Отечества». В последнюю минуту они думали не о себе. Как не о себе думали всю жизнь. Историческая правда была на их, на нашей стороне. О них написаны книги, поставлены фильмы, сложены песни. И все же мы еще очень мало знаем о них. Сколько подвигов остались безвестными, сколько славных имен поглотило время. Вот одно из белогвардейских, генеральских, свидетельств:
« А ты помнишь, кок курсантов захватили?— спросил однажды генерал Манштейн своего собеседника.
Еще бы, отозвался Туркул.— Их-то не щадили. Да они и сами не просили пощады.
Они очень хорошо дрались,— продолжает Манштейн.— И еще мальчишки-коммунисты. Одного, помню, повели на расстрел, а он смеется и поет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45