Поховала й посияла на горбыку земли травку ривненьку, шовковисту, зелену-зелену, як та, що росте пид сонцем Украины. А тепер дистала, прыготувала й высаджу для нього улюблени барви-ночкы, чорнобрывци...
Она так жалобно, трогательно просила:
— Зайдить хоть на хвыльку, дайте моему серцю радисть зустричи з домом, якого николы вже не побачу...
Зашли.
— В оций убогий монастырський хатынци все як дома: чарочка вишнивкы, пырижечкы з яблуками, а з-пид образив промовляе до мене засушеный и перевезеный через океан пид серцем у шовковому мишечку хрещатый барвинок и лю-бысток...
Молчание.
— А вот посмотрите!— продолжает она.— Это его, тоже привезенная с родины, простенькая тетрадочка. Все бумаги в Прагу отправил, а эту тетрадку оставил. Его рукой были в ней исписаны лишь несколько первых страниц.
Вчитываемся в кричащие строки — и у нас стынет кровь. Почерк тот же, то же отчаяние: «Лето мое, лето короткое, отплясавшее, отплакавшее!»
И уже как стресс, галлюцинация:
«Боже мой праведный, помоги же мне. Почему уроды-черти пляшут на моей голове, побелевшей от пережитого?! Уйми их, боже! Они отплясывают па моей голове, опьянев от моей крови. Ее уже мало, мало осталось — и я слабею. Хоть малость продли мое лето, дай побыть на родной Владимирской, на моей Голгофе, помолиться на святых седых берегах Днепра!
Вся моя прошлая жизнь, все мое прошлое — это тени, призраки на стене, переплетение, уродство. Куски жизни... Неудавшейся? Вера ведь меня разыскала, звала: приезжай хоть помирать дома.
Поздно. Дудки! Чужбина высосала мою кровь, пускай чужбина и подавится моими костями...
Листок, оторвавшийся от кроны...
Напишите на моей могиле: «Прошу не считать, что я лежу радом с этой белогвардейской рванью...» И еще — стихи моего друга.
Я — неизвестный, без роду и племени.
Я любил барвинок, а вдыхал запах полыни.
Полынь чужбины...
Я пришел умирать в это зловонное убежище.
Как жил — так и...
Мне сейчас хорошо. Мне так хорошо, как никогда.
Меня называли медведем. Медведи приходят
умирать в смердючее пристанище.
Мне так хорошо. Как в детстве, когда я засыпал, вдыхая липовый аромат, уткнувшись головой в колени матери, в Мариинском парке под звуки военного духового оркестра. Но почему же медные трубы играют траурные мелодии?
Да это же меня отпевают... Прости меня, мать...»
Строчек немного, а длиной они во всю его жизнь — страдальческую, в хождениях по заблуждениям, мукам, но с душой чистой перед самим богом, если он только есть. А люди?
Среди них найдутся черти, отплясывающие там, где чужая боль, чужое горе.
Не стал Захарыч Константином Захаровичем. Не стал.
Жизнь бесконечна, хотя для каждого она, говоря пушкинскими словами, и быстротекущая. Бесконечны и опыты ее. Нам не приходилось заглядывать еще во многие, многие тетрадки — в косую линейку, в клетку и иные, оставленные теми, кто потерял Родину, кто покоится сейчас на кладбищах Детройта, Калифорнии, Балтимора, Вашингтона, Северной Каролины, Дакоты,Монреаля, Торонто, Лондона, Манчестера, Парижа, Сан-Паулу. По всему миру разбросаны кладбища безродно ушедших... Заглядывай не заглядывай, читай не читай, а в каждой строчке — огромная книга о печалях, трагедии людей, испивших по разным причинам на чужбине полынную чашу мучительного умирания.
В каждой могиле — своя тайна горькой жизни, есть, однако, и одна общая, главная «тайна»: кто теряет родину, тот теряет и себя, свое гражданское и человеческое продолжение, кто теряет любовь и верность, для того все в мире пусто, бессмысленно — вроде бы есть земля и небо, дороги, улицы, дома, а идти некуда и незачем...
ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ
Выходило так, что житейские дороги в один и тот же год приводили нас (то ли вдвоем, то ли порознь) в разные точки планеты, и нередко в точки, расположенные по обеим сторонам океана: скажем, американский континент и наш приполярный край.
Так было и в тот раз, когда мы завершали работу над этой книгой. Далеко от дома, в международном порту Гандер, затерявшемся в Атлантическом океане, где мы ждали погоду и рейсовый самолет на Москву, встретили земляка, который и сообщил: одному, мол, из вас предстоит новая командировка, теперь уже в другой конец океана, к давним знакомым — строителям Сибири; другому (мы знали об этом раньше) — в самый центр Европы, в Прагу.
Мы летели над бесконечными водами Атлантики, и думалось о многом. Вспоминались дискуссии по проблемам сотрудничества между народами в одном из комитетов Генеральной Ассамблеи ООН; об этом подробно было рассказано в политическом романе «Свобода для волка».
— Вы обратили внимание,— говорила тогда молодая учительница из Африки,— что герб, который мы-видим перед собой в зале пленарных заседаний, главном зале ООН, что этот герб голубой? Вам не кажется, что он похож на кабину огромного космического корабля? Посмотрите: стены идут ввысь конусообразно, а окна напоминают иллюминаторы, за которыми бушует неспокойный мир...
И если продолжить эту мысль, то можно, действительно, представить, что миллиарды землян вроде бы собрались в одном корабле.
Помните размышления Экзюпери? Летая над землей, французский летчик, знаменитый писатель и великий мечтатель часто думал о несовершенстве мира, мира, уносимого одной и той же планетой, где все — команда одного корабля.
Каким он будет, этот завтрашний день корабля-планеты?Мы задавали этот вопрос и по ту сторону океана людям, пытающимся понять сложности этого неспокойного мира; мы беседовали об этом с теми, кто по разным причинам потерял связь с прародительским корнем; мы спрашивали об этом наших соотечественников, строящих на топких сибирских болотах новые города.
Какой же он, человек наших дней, какие они, наши современники, которых разделяют океаны?Трудно ответить однозначно на эти вопросы. В поисках ответа и рождался замысел нашей книги. А книга эта была задумана давно. Из огромного материала, из множества блокнотов, исписанных за многие годы в самолетах, поездах, на житейских перекрестках, в архивной тиши и в лихорадке будней мы отобрали лишь самую
малость.В наших судьбах много общего. Мы из поколения детей войны, которая забрала отцов. У нас растут сыновья и появляются внуки. Мы хотим, чтобы они были счастливее нас. Чтобы не знали ужасов разрушительного смерча. Чтобы жили спокойно. Любили и уважали добрых людей, ненавидели подлецов, приспособленцев и предателей в любых ипостасях. Честно смотрели людям в глаза.
А люди на земле сеют и жнут, варят сталь, возводят дома под небом отчего дома.
Хорошо, когда работа у человека сладкая.Всякая жизнь заканчивается там, где стынет сердце, где глаз не видит пути, где уже не слышен зов любви, человеческих желаний, где в могильном холоде мир теряет тепло вечно манящего света и опустошает душу, где бессмысленность бытия приходит как конец.
В современном мире с его сложностями, идеологическими, политическими, социальными взрывами противостояний очень хотелось бы увидеть торжество человеческого разума, которое, конечно же, приведет каждого в счастливый домашний очаг, где дети, семья, Родина встают высшим смыслом жизни.
ЗЕМЛЯ У НАС ОДНА
Размышление-монолог, исповедь в письмах и еще о том, кто есть кто Итак, вылет на Крайний Север, где у сибирского озера Ханто рождается новый город. Накануне довелось побывать на научной сессии. Ученые с мировым именем говорили о не-
обходимости всестороннего совершенствования, революционного обновления нашего общества.
Характерная деталь: каких бы аспектов ни касались ученые (научно-техническая революция, совершенствование хозяйственного механизма, развитие социально-классовых и национальных отношений), они неизменно говорили о воспитании нового человека: его нравственном здоровье, социальном оптимизме, духовном богатстве, глубокой идейной убежденности — этих важнейших гранях нашего образа жизни.
О человеке и его месте в жизни.
Просто о счастье.
1. НАРТЫ, ОСТАВЛЕННЫЕ У ОЗЕРА Монолог водителя
Путь в Ноябрьский неблизкий. И часто приходится застревать в Сургуте, ожидая попутный вертолет и поглядывая в серое клочковатое небо. Но вот наконец и нам повезло. После многочасовой непогоды небесная твердь вдруг прояснилась — и вахтенные вертолеты один за другим начали отправляться в рейс. На диспетчерском пункте, расположившемся неподалеку от городского аэродрома, коротко разъяснили: всем, кто держит путь в Ноябрьский, собраться у площадки вертодрома, перегрузить из КрАЗа в вертолет прибывшее некомплектное оборудование и вместе с контейнерами можно отправляться в полет.
Нас было шестеро: представитель домостроительного комбината — заспанный парень, коротавший всю ночь на диспетчерском пункте; учитель — чистенький, в модном галстуке и широкополой шляпе, собиравшийся проводить свой отпуск в гостях у брата-геолога (с этими двумя мы вместе обивали пороги диспетчерской), хрупкая девушка в джинсах и пестром дождевике, а также сухощавый парень с хитроватой улыбкой и тонким гоголевским профилем.
Из кабины вертолета вышел пилот. И надо же такое: встреча, как в кино. Неужели он самый? Женя. Где-то в начале 60-х годов встретились мы в Березове: он, по окончании авиационного училища, только начинал работу на Севере, летал к Ледовитому океану; мы же приехали сюда специальными корреспондентами газет.
Тогда здесь только начиналась промышленная добыча нефти, и вертолеты очень нужны были в этих краях: они поднимали на борт геологов, доставляли продовольствие, прокладывали воздушные мосты к промысловикам. А сейчас их роль возросла стократ.
Мы здорово помотались тогда с Евгением Ивановичем по Сибири. От Усть-Балыка тянули нефтепровод: спешили побывать у строителей. Геологоразведчики открывали новые месторождения: тоже интересно попасть в самые горячие
точки.
А теперь, на вертодроме в Сургуте, Евгений Иванович, подставляя и свое плечо под ящик с оборудованием, роняет:— Как видите, многое изменилось с тех пор. Да и сам Сургут какой стал! Помните эти запыленные улицы, маленькие домишки? А теперь — город, с улиц которого прямо начинаются дальние рейсы к вышкам, самый современный.
Да, не узнать теперь Сургута. Бывший купеческий городишко стал крупным молодежным городом, где перекрещивается много сибирских дорог.
Евгений Иванович продолжает серьезно:
— А вот дух тех шестидесятых годов, когда поднималась целина, когда началось освоение Сибири, остался тот же: если надо — плечо свое каждый подставит. Здесь у нас нет места белоручкам.
Смотришь на учителя и улыбаешься: галстук сбился набок, рукав модного пиджака испачкан. Кряхтит модный усач, а, ничего не поделаешь, грузит. Как все.
И еще одна встреча, тут же, у трапа. Прибежал наш давний знакомый по Киеву — Валерий. Бывший комсомольский работник, затем секретарь парткома одного из строительных трестов, он был избран в свои тридцать с небольшим лет парторгом строительно-монтажного поезда в Ноябрьском. Валерий Дмитриевич возвращался из Свердловска. Дело у него было неотложное: строители Ноябрьского включились в соревнование по принципу «рабочей эстафеты». Это значит, что все, кто участвует в технологической цепочке — от поставщиков панелей до железнодорожников,— берут на себя обязательство: не подвести. А вот свердловские железнодорожники немножко замешкались — и парторгу срочно пришлось отправляться туда.
От Сургута летим на север к Ноябрьскому, где обосновались нефтяники и газовики. С небольшой высоты видишь озера (их в Тюменской области 450 тысяч!), бесконечные топи, тайга, через которую пролегли желтые ленты трасс к нефтяным и газовым вышкам. Просто диву даешься: неужели
среди этих болотных узоров может вырасти город, где негде, кажется, и ногой ступить? '
— Здорово!— перехватив взгляд, кричит сидящий рядом сухощавый парень.— А вот и наше озеро Ханто. Видите — кусок суши. Это наш город. Выбрали место удачно. А вон по тем дорогам-ниткам утюжим грузовиками...
Брать интервью на лету трудно: шум мотора, ветер усилился — вертолет швыряет из стороны в сторону. В этих краях буквально на глазах рождается город нефтяников, геологов, газостроителей. Размах — небывалый и в нашей, и в мировой практике. На Тюменскую область приходится большая часть прироста нефтедобычи в стране, и самым перспективным регионом будет здесь Ноябрьский.
Уже когда мы сидели в маленьком автобусике, то увязающем в рыжеватой жиже, то вырывающемся на бетонку, Валерий Дмитриевич пообещал:
— А с тем разговорчивым попутчиком и девчонкой в модных джинсах где-нибудь встретимся на пятачке в Ноябрьском. Тут тяжело разминуться.
— У нас как в деревне,— добавил Евгений Иванович. И они оказались правы.
...Евгений Иванович с сожалением посмотрел на небо: просвета не было. Сорокаградусная жара сменилась резким похолоданием: три градуса. Так что вылет на буровую откладывается.
— Впрочем,— вспомнил белобрысый парень, комсорг геологоразведочной экспедиции,— на буровую повезет трубы своим грузовиком водитель-ас. Геннадием его зовут. Парень молчаливый, но мастер своего дела. Рейс не из легких. Дороги развезло. Кое-где бетонка осела.— И добавил:— Да, вместе с ним едет Ефим, профорг автохозяйства экспедиции. Друзья они с Геннадием, напарники. Ну, а вам обоим местечко в кабине найдется. Так что решайте.
И коротко рассказал о Ефиме: приехал он из Харькова на время, а задержался надолго. Семью перевез. Остряк. Балагур. С ним не соскучишься. Душа коллектива. А главное — совету секретарей комсомольских организаций помогает здорово. Организовать вечер отдыха, достать новую книгу или заманить лектора — лучше Ефима никто не справится.
Евгений Иванович хитро улыбнулся:
— Ефим уже ждет. Это тот сухощавый парень, который с нами летел из Сургута. Был там тоже по общественным делам. Только это не совпадение: запасной вариант подготовили, на случай нелетной погоды.
В кабине просторно, тепло. Магнитофонные записи самые модные: Высоцкий поет про лошадей над обрывом, Пугачева новые песни Паулса исполняет.
— А почему бы и нам не иметь того, что имеет Большая земля?— спрашивает Ефим и сам же отвечает:— Наш молодежный клуб подготовил две дискотеки — современной советской и зарубежной эстрады. Вот Геннадий подтвердит: любят туда ходить наши ребята.
Мы едем уже который час. Грузовик буксует, окна забивает мошкара, снова немного потеплело — и тучи комаров словно с неба свалились.
Тихонько льется музыка (ах, лето!— пост уже свою песню Алла Пугачева), и Ефим, улыбаясь, говорит:
— Это же надо: где-то бабье лето, люди загорают на юге, отдыхают у моря, влюбляются, ухаживают. Вот будет в следующем году отпуск, если жены нас отпустят — махнем с Геннадием на ЮБК. Ну, ладно. Это я так, в шутку, конечно.
Вот вы интересуетесь людьми, приехавшими сюда, их судьбами, их, значит, жизнью. Хотите, расскажу об одном нашем водителе?— спрашивает Ефим.— Кстати, он недавно из отпуска вернулся, всей семьей ездили на родину, в белорусские пущи. Сам он из-под Раубичей. Знаете, недалеко от Хатыни. Там все его старшие братья, дед, бабка погибли во время войны. Отец был военным, мать перед войной поехала к нему на новое место службы — Дальний Восток, а детишки со стариками... Он единственный у родителей остался. Можете себе представить, как они ходили вокруг него: это не ешь, этого нельзя, ножки не промочи... Да, так вот окончил он техникум, отслужил армию, пошел на работу по направлению, на минский завод. И, можете себе представить, дорос до помощника начальника участка. Поступил заочно в автодорожный институт.
— Опять колдобина,— обронил молчавший до этого Геннадий, белобрысый парень с голубыми глазами. Он резко затормозил и обратился к рассказчику:— Я выйду, машину осмотрю, а ты, Фима, лучше бы о себе рассказал, чем о других балабонить. А то заладил: Минск, Раубичи...
— А что про себя рассказывать? Жизнь, как и искусство, построена на противоречиях. То ровная дорога, то колдобины. Понимаете?
Вот про колдобины. Вы думаете, тот мой товарищ сюда приехал за булочкой с маслом? А вот и ошибаетесь. Скажете, за романтикой приехал? И да, и.нет. Что скрывать! При-
водят на Север и житейские неурядицы. Знаю я еще одного человека из нашего коллектива. На службе у него не ладилось. Язык подвел. Хохмач он.— Он почему-то вздохнул.— Не зло, конечно, но любил пошутить. А люди всякие бывают. Не упомню уже, кто сказал: людей, у которых нет чувства юмора, надо по темечку тюкать. Но это жестоко, конечно.
Да, так вот я об одном нашем водителе рассказывал. Не знаю, что у него там в Минске вышло, рассказывал, правда, что дружки подвели. Может, допекали его за то, что он, наоборот, больше отмалчивался. А быть может, и другое. Одни в свободное время в рюмку заглядывают, другие — ловеласничают. А мой товарищ — человек разносторонний, не хотел закисать, рационализаторством занялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Она так жалобно, трогательно просила:
— Зайдить хоть на хвыльку, дайте моему серцю радисть зустричи з домом, якого николы вже не побачу...
Зашли.
— В оций убогий монастырський хатынци все як дома: чарочка вишнивкы, пырижечкы з яблуками, а з-пид образив промовляе до мене засушеный и перевезеный через океан пид серцем у шовковому мишечку хрещатый барвинок и лю-бысток...
Молчание.
— А вот посмотрите!— продолжает она.— Это его, тоже привезенная с родины, простенькая тетрадочка. Все бумаги в Прагу отправил, а эту тетрадку оставил. Его рукой были в ней исписаны лишь несколько первых страниц.
Вчитываемся в кричащие строки — и у нас стынет кровь. Почерк тот же, то же отчаяние: «Лето мое, лето короткое, отплясавшее, отплакавшее!»
И уже как стресс, галлюцинация:
«Боже мой праведный, помоги же мне. Почему уроды-черти пляшут на моей голове, побелевшей от пережитого?! Уйми их, боже! Они отплясывают па моей голове, опьянев от моей крови. Ее уже мало, мало осталось — и я слабею. Хоть малость продли мое лето, дай побыть на родной Владимирской, на моей Голгофе, помолиться на святых седых берегах Днепра!
Вся моя прошлая жизнь, все мое прошлое — это тени, призраки на стене, переплетение, уродство. Куски жизни... Неудавшейся? Вера ведь меня разыскала, звала: приезжай хоть помирать дома.
Поздно. Дудки! Чужбина высосала мою кровь, пускай чужбина и подавится моими костями...
Листок, оторвавшийся от кроны...
Напишите на моей могиле: «Прошу не считать, что я лежу радом с этой белогвардейской рванью...» И еще — стихи моего друга.
Я — неизвестный, без роду и племени.
Я любил барвинок, а вдыхал запах полыни.
Полынь чужбины...
Я пришел умирать в это зловонное убежище.
Как жил — так и...
Мне сейчас хорошо. Мне так хорошо, как никогда.
Меня называли медведем. Медведи приходят
умирать в смердючее пристанище.
Мне так хорошо. Как в детстве, когда я засыпал, вдыхая липовый аромат, уткнувшись головой в колени матери, в Мариинском парке под звуки военного духового оркестра. Но почему же медные трубы играют траурные мелодии?
Да это же меня отпевают... Прости меня, мать...»
Строчек немного, а длиной они во всю его жизнь — страдальческую, в хождениях по заблуждениям, мукам, но с душой чистой перед самим богом, если он только есть. А люди?
Среди них найдутся черти, отплясывающие там, где чужая боль, чужое горе.
Не стал Захарыч Константином Захаровичем. Не стал.
Жизнь бесконечна, хотя для каждого она, говоря пушкинскими словами, и быстротекущая. Бесконечны и опыты ее. Нам не приходилось заглядывать еще во многие, многие тетрадки — в косую линейку, в клетку и иные, оставленные теми, кто потерял Родину, кто покоится сейчас на кладбищах Детройта, Калифорнии, Балтимора, Вашингтона, Северной Каролины, Дакоты,Монреаля, Торонто, Лондона, Манчестера, Парижа, Сан-Паулу. По всему миру разбросаны кладбища безродно ушедших... Заглядывай не заглядывай, читай не читай, а в каждой строчке — огромная книга о печалях, трагедии людей, испивших по разным причинам на чужбине полынную чашу мучительного умирания.
В каждой могиле — своя тайна горькой жизни, есть, однако, и одна общая, главная «тайна»: кто теряет родину, тот теряет и себя, свое гражданское и человеческое продолжение, кто теряет любовь и верность, для того все в мире пусто, бессмысленно — вроде бы есть земля и небо, дороги, улицы, дома, а идти некуда и незачем...
ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ
Выходило так, что житейские дороги в один и тот же год приводили нас (то ли вдвоем, то ли порознь) в разные точки планеты, и нередко в точки, расположенные по обеим сторонам океана: скажем, американский континент и наш приполярный край.
Так было и в тот раз, когда мы завершали работу над этой книгой. Далеко от дома, в международном порту Гандер, затерявшемся в Атлантическом океане, где мы ждали погоду и рейсовый самолет на Москву, встретили земляка, который и сообщил: одному, мол, из вас предстоит новая командировка, теперь уже в другой конец океана, к давним знакомым — строителям Сибири; другому (мы знали об этом раньше) — в самый центр Европы, в Прагу.
Мы летели над бесконечными водами Атлантики, и думалось о многом. Вспоминались дискуссии по проблемам сотрудничества между народами в одном из комитетов Генеральной Ассамблеи ООН; об этом подробно было рассказано в политическом романе «Свобода для волка».
— Вы обратили внимание,— говорила тогда молодая учительница из Африки,— что герб, который мы-видим перед собой в зале пленарных заседаний, главном зале ООН, что этот герб голубой? Вам не кажется, что он похож на кабину огромного космического корабля? Посмотрите: стены идут ввысь конусообразно, а окна напоминают иллюминаторы, за которыми бушует неспокойный мир...
И если продолжить эту мысль, то можно, действительно, представить, что миллиарды землян вроде бы собрались в одном корабле.
Помните размышления Экзюпери? Летая над землей, французский летчик, знаменитый писатель и великий мечтатель часто думал о несовершенстве мира, мира, уносимого одной и той же планетой, где все — команда одного корабля.
Каким он будет, этот завтрашний день корабля-планеты?Мы задавали этот вопрос и по ту сторону океана людям, пытающимся понять сложности этого неспокойного мира; мы беседовали об этом с теми, кто по разным причинам потерял связь с прародительским корнем; мы спрашивали об этом наших соотечественников, строящих на топких сибирских болотах новые города.
Какой же он, человек наших дней, какие они, наши современники, которых разделяют океаны?Трудно ответить однозначно на эти вопросы. В поисках ответа и рождался замысел нашей книги. А книга эта была задумана давно. Из огромного материала, из множества блокнотов, исписанных за многие годы в самолетах, поездах, на житейских перекрестках, в архивной тиши и в лихорадке будней мы отобрали лишь самую
малость.В наших судьбах много общего. Мы из поколения детей войны, которая забрала отцов. У нас растут сыновья и появляются внуки. Мы хотим, чтобы они были счастливее нас. Чтобы не знали ужасов разрушительного смерча. Чтобы жили спокойно. Любили и уважали добрых людей, ненавидели подлецов, приспособленцев и предателей в любых ипостасях. Честно смотрели людям в глаза.
А люди на земле сеют и жнут, варят сталь, возводят дома под небом отчего дома.
Хорошо, когда работа у человека сладкая.Всякая жизнь заканчивается там, где стынет сердце, где глаз не видит пути, где уже не слышен зов любви, человеческих желаний, где в могильном холоде мир теряет тепло вечно манящего света и опустошает душу, где бессмысленность бытия приходит как конец.
В современном мире с его сложностями, идеологическими, политическими, социальными взрывами противостояний очень хотелось бы увидеть торжество человеческого разума, которое, конечно же, приведет каждого в счастливый домашний очаг, где дети, семья, Родина встают высшим смыслом жизни.
ЗЕМЛЯ У НАС ОДНА
Размышление-монолог, исповедь в письмах и еще о том, кто есть кто Итак, вылет на Крайний Север, где у сибирского озера Ханто рождается новый город. Накануне довелось побывать на научной сессии. Ученые с мировым именем говорили о не-
обходимости всестороннего совершенствования, революционного обновления нашего общества.
Характерная деталь: каких бы аспектов ни касались ученые (научно-техническая революция, совершенствование хозяйственного механизма, развитие социально-классовых и национальных отношений), они неизменно говорили о воспитании нового человека: его нравственном здоровье, социальном оптимизме, духовном богатстве, глубокой идейной убежденности — этих важнейших гранях нашего образа жизни.
О человеке и его месте в жизни.
Просто о счастье.
1. НАРТЫ, ОСТАВЛЕННЫЕ У ОЗЕРА Монолог водителя
Путь в Ноябрьский неблизкий. И часто приходится застревать в Сургуте, ожидая попутный вертолет и поглядывая в серое клочковатое небо. Но вот наконец и нам повезло. После многочасовой непогоды небесная твердь вдруг прояснилась — и вахтенные вертолеты один за другим начали отправляться в рейс. На диспетчерском пункте, расположившемся неподалеку от городского аэродрома, коротко разъяснили: всем, кто держит путь в Ноябрьский, собраться у площадки вертодрома, перегрузить из КрАЗа в вертолет прибывшее некомплектное оборудование и вместе с контейнерами можно отправляться в полет.
Нас было шестеро: представитель домостроительного комбината — заспанный парень, коротавший всю ночь на диспетчерском пункте; учитель — чистенький, в модном галстуке и широкополой шляпе, собиравшийся проводить свой отпуск в гостях у брата-геолога (с этими двумя мы вместе обивали пороги диспетчерской), хрупкая девушка в джинсах и пестром дождевике, а также сухощавый парень с хитроватой улыбкой и тонким гоголевским профилем.
Из кабины вертолета вышел пилот. И надо же такое: встреча, как в кино. Неужели он самый? Женя. Где-то в начале 60-х годов встретились мы в Березове: он, по окончании авиационного училища, только начинал работу на Севере, летал к Ледовитому океану; мы же приехали сюда специальными корреспондентами газет.
Тогда здесь только начиналась промышленная добыча нефти, и вертолеты очень нужны были в этих краях: они поднимали на борт геологов, доставляли продовольствие, прокладывали воздушные мосты к промысловикам. А сейчас их роль возросла стократ.
Мы здорово помотались тогда с Евгением Ивановичем по Сибири. От Усть-Балыка тянули нефтепровод: спешили побывать у строителей. Геологоразведчики открывали новые месторождения: тоже интересно попасть в самые горячие
точки.
А теперь, на вертодроме в Сургуте, Евгений Иванович, подставляя и свое плечо под ящик с оборудованием, роняет:— Как видите, многое изменилось с тех пор. Да и сам Сургут какой стал! Помните эти запыленные улицы, маленькие домишки? А теперь — город, с улиц которого прямо начинаются дальние рейсы к вышкам, самый современный.
Да, не узнать теперь Сургута. Бывший купеческий городишко стал крупным молодежным городом, где перекрещивается много сибирских дорог.
Евгений Иванович продолжает серьезно:
— А вот дух тех шестидесятых годов, когда поднималась целина, когда началось освоение Сибири, остался тот же: если надо — плечо свое каждый подставит. Здесь у нас нет места белоручкам.
Смотришь на учителя и улыбаешься: галстук сбился набок, рукав модного пиджака испачкан. Кряхтит модный усач, а, ничего не поделаешь, грузит. Как все.
И еще одна встреча, тут же, у трапа. Прибежал наш давний знакомый по Киеву — Валерий. Бывший комсомольский работник, затем секретарь парткома одного из строительных трестов, он был избран в свои тридцать с небольшим лет парторгом строительно-монтажного поезда в Ноябрьском. Валерий Дмитриевич возвращался из Свердловска. Дело у него было неотложное: строители Ноябрьского включились в соревнование по принципу «рабочей эстафеты». Это значит, что все, кто участвует в технологической цепочке — от поставщиков панелей до железнодорожников,— берут на себя обязательство: не подвести. А вот свердловские железнодорожники немножко замешкались — и парторгу срочно пришлось отправляться туда.
От Сургута летим на север к Ноябрьскому, где обосновались нефтяники и газовики. С небольшой высоты видишь озера (их в Тюменской области 450 тысяч!), бесконечные топи, тайга, через которую пролегли желтые ленты трасс к нефтяным и газовым вышкам. Просто диву даешься: неужели
среди этих болотных узоров может вырасти город, где негде, кажется, и ногой ступить? '
— Здорово!— перехватив взгляд, кричит сидящий рядом сухощавый парень.— А вот и наше озеро Ханто. Видите — кусок суши. Это наш город. Выбрали место удачно. А вон по тем дорогам-ниткам утюжим грузовиками...
Брать интервью на лету трудно: шум мотора, ветер усилился — вертолет швыряет из стороны в сторону. В этих краях буквально на глазах рождается город нефтяников, геологов, газостроителей. Размах — небывалый и в нашей, и в мировой практике. На Тюменскую область приходится большая часть прироста нефтедобычи в стране, и самым перспективным регионом будет здесь Ноябрьский.
Уже когда мы сидели в маленьком автобусике, то увязающем в рыжеватой жиже, то вырывающемся на бетонку, Валерий Дмитриевич пообещал:
— А с тем разговорчивым попутчиком и девчонкой в модных джинсах где-нибудь встретимся на пятачке в Ноябрьском. Тут тяжело разминуться.
— У нас как в деревне,— добавил Евгений Иванович. И они оказались правы.
...Евгений Иванович с сожалением посмотрел на небо: просвета не было. Сорокаградусная жара сменилась резким похолоданием: три градуса. Так что вылет на буровую откладывается.
— Впрочем,— вспомнил белобрысый парень, комсорг геологоразведочной экспедиции,— на буровую повезет трубы своим грузовиком водитель-ас. Геннадием его зовут. Парень молчаливый, но мастер своего дела. Рейс не из легких. Дороги развезло. Кое-где бетонка осела.— И добавил:— Да, вместе с ним едет Ефим, профорг автохозяйства экспедиции. Друзья они с Геннадием, напарники. Ну, а вам обоим местечко в кабине найдется. Так что решайте.
И коротко рассказал о Ефиме: приехал он из Харькова на время, а задержался надолго. Семью перевез. Остряк. Балагур. С ним не соскучишься. Душа коллектива. А главное — совету секретарей комсомольских организаций помогает здорово. Организовать вечер отдыха, достать новую книгу или заманить лектора — лучше Ефима никто не справится.
Евгений Иванович хитро улыбнулся:
— Ефим уже ждет. Это тот сухощавый парень, который с нами летел из Сургута. Был там тоже по общественным делам. Только это не совпадение: запасной вариант подготовили, на случай нелетной погоды.
В кабине просторно, тепло. Магнитофонные записи самые модные: Высоцкий поет про лошадей над обрывом, Пугачева новые песни Паулса исполняет.
— А почему бы и нам не иметь того, что имеет Большая земля?— спрашивает Ефим и сам же отвечает:— Наш молодежный клуб подготовил две дискотеки — современной советской и зарубежной эстрады. Вот Геннадий подтвердит: любят туда ходить наши ребята.
Мы едем уже который час. Грузовик буксует, окна забивает мошкара, снова немного потеплело — и тучи комаров словно с неба свалились.
Тихонько льется музыка (ах, лето!— пост уже свою песню Алла Пугачева), и Ефим, улыбаясь, говорит:
— Это же надо: где-то бабье лето, люди загорают на юге, отдыхают у моря, влюбляются, ухаживают. Вот будет в следующем году отпуск, если жены нас отпустят — махнем с Геннадием на ЮБК. Ну, ладно. Это я так, в шутку, конечно.
Вот вы интересуетесь людьми, приехавшими сюда, их судьбами, их, значит, жизнью. Хотите, расскажу об одном нашем водителе?— спрашивает Ефим.— Кстати, он недавно из отпуска вернулся, всей семьей ездили на родину, в белорусские пущи. Сам он из-под Раубичей. Знаете, недалеко от Хатыни. Там все его старшие братья, дед, бабка погибли во время войны. Отец был военным, мать перед войной поехала к нему на новое место службы — Дальний Восток, а детишки со стариками... Он единственный у родителей остался. Можете себе представить, как они ходили вокруг него: это не ешь, этого нельзя, ножки не промочи... Да, так вот окончил он техникум, отслужил армию, пошел на работу по направлению, на минский завод. И, можете себе представить, дорос до помощника начальника участка. Поступил заочно в автодорожный институт.
— Опять колдобина,— обронил молчавший до этого Геннадий, белобрысый парень с голубыми глазами. Он резко затормозил и обратился к рассказчику:— Я выйду, машину осмотрю, а ты, Фима, лучше бы о себе рассказал, чем о других балабонить. А то заладил: Минск, Раубичи...
— А что про себя рассказывать? Жизнь, как и искусство, построена на противоречиях. То ровная дорога, то колдобины. Понимаете?
Вот про колдобины. Вы думаете, тот мой товарищ сюда приехал за булочкой с маслом? А вот и ошибаетесь. Скажете, за романтикой приехал? И да, и.нет. Что скрывать! При-
водят на Север и житейские неурядицы. Знаю я еще одного человека из нашего коллектива. На службе у него не ладилось. Язык подвел. Хохмач он.— Он почему-то вздохнул.— Не зло, конечно, но любил пошутить. А люди всякие бывают. Не упомню уже, кто сказал: людей, у которых нет чувства юмора, надо по темечку тюкать. Но это жестоко, конечно.
Да, так вот я об одном нашем водителе рассказывал. Не знаю, что у него там в Минске вышло, рассказывал, правда, что дружки подвели. Может, допекали его за то, что он, наоборот, больше отмалчивался. А быть может, и другое. Одни в свободное время в рюмку заглядывают, другие — ловеласничают. А мой товарищ — человек разносторонний, не хотел закисать, рационализаторством занялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45