— по-своему понял его Павлов.
— Нашел,— улыбнувшись, ответил Демид.
Смешная история: дал имя машине, хотя даже схемы
ее пока нет, и вот, пожалуйста, она заняла свое место в его жизни, словно появился рядом добрый друг.
Если честно сказать, то «Иван»—далеко не добрый друг, скорее профессиональный ворюга. Ну и пусть, а мы его будем крепко держать в руках, не дадим разгуляться. А захотим — перевоспитаем, научим делать что-то полезное... Хорошее настроение, появившись, не исчезало. Не зря говорят, когда у человека настроение хорошее, все ладится в его руках, не страшны ему никакие секреты, припрятанные в машинной памяти. Демид наладил машину так быстро, что Павлов удивился: «Ну и руки у тебя!»
— Не руки, а друг,— ответил Демид.— Новый друг у меня появился! — и сверкнул в улыбке зубами, ослепительными, как утренний голубоватый снег.— «Иваном» зовут.
— Что-нибудь придумал? — отлично понимая настроение Демида, спросил Павлов.
— Придумал.
— И помалкивай до поры. Сделай, отладь хорошенько, тогда говори. А пока давай дисками займемся.
Домой в тот день Демид шел, торопясь и волнуясь, словно его ждал кто-то близкий и дорогой. Да, зрительно он представлял свою первую машину. Прежде всего необходимо поразмыслить над ее математической основой, а уж потом —над материальным воплощением.
— Математика, вперед! — крикнул Демид, бросая на тахту книги Вовгуры. Ему предстояло создать душу машины—память будущего «Ивана», и работа эта показалась ему захватывающе интересной. «Душа» — это, конечно, громко сказано, откуда ей взяться в машине, но
«память» — точное слово, память у его «Ивана» должна быть надежной. Работу эту он начал уже давно. Была сделана математическая запись почти каждого ключа по коду, разработанному самим Демидом: завод, год выпуска, количество бородок у ключа и выступов на бородках, особенности в размерах выступов, характерные данные... Но прежде чем машина сможет читать и перерабатывать эту информацию, Демиду придется немало поработать.
А может, поступить проще: выбросить из головы эти тома, пусть лежат себе, полеживают, как и раньше лежали, а себе найти занятие поинтересней? Нет, не получится. В том-то и дело, что пока интереснее ничего пет — этот «Иван» успел занять свое место в жизни Демида, и избавиться от него можно, только создав его. Вполне вероятно, что Демид, сконструировав машину и убедившись, что она работает, тут же забудет о ней, потому что его мысли займет другая. Но какая? Какая она будет, машина его мечты, всей его жизни?
Технические идеи никогда не возникают на пустом месте, их порождают работа, воображение, ассоциации, опыт. Может, когда-нибудь и придет минута, когда вдруг его озарит мысль, не ведомая никому прежде... И не нужно стремиться во что бы то ни стало изобрести, сделать открытие. Изобретение, открытие — это как озарение, как рождение стихов. Поэт ведь не садится за стол, ставя перед собой задачу во чтобы то ни стало написать гениальное стихотворение. Нет, он живет, страдает, влюбляется, мучается, а потом однажды из глубины души вырывается: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты...» Когда, где родились эти строки, за рабочим столом или во время прогулки, не столь важно. Главное, чтобы они были произнесены. Так и с изобретением.
Правда, он, Демид, стихов никогда не писал, не знает, как они рождаются на свет божий, может, совсем иначе... В муках или в радости? Об этом еще будет время подумать. Сейчас нужно сконструировать «Ивана», доказать себе, что это в твоих возможностях, а потом подумать над более сложной задачей.
Над чем?
Над машиной, перед которой ты только ставишь задачу, подаешь идею, а она сама расписывает программу (и делает это не годами, как современные программисты, а за считанные минуты) и выдает тебе ответ.
Мысли бежали, подгоняя одна другую, и карандаш Демида скользил, исписывая широкие полосы бумаги формулами, до тех пор, пока не надоело, пока, взглянув в окно, не увидел синеву июньского вечера и не вспомнил, что именно на сегодня назначены занятия в секции самбо. Схватил спортивный костюм, кеды, бросил в маленький чемоданчик и выбежал на улицу, на прощание с неприязнью посмотрев на Вовгурины книги — не было у бабы хлопот, так купила порося.
Но он уже ясно сознавал, что без этих «хлопот» ему просто нет жизни, и потому машину он сделает!
Что ему предстоит? Спроектировать все схемы, собрать на платах, которые тоже придется чертить самому и самому протравливать хлористым железом, построить и пустить машину. В своем ли ты уме, Демид? Это же колоссальная работа!
А ему такая работа и нужна, ему хочется почувствовать свои творческие возможности, свое рабочее мастерство. Вот в чем дело, если хотите знать!
Демид думал об этом по дороге в спортивный зал, шел, не глядя по сторонам. Он не умел делать несколько дел одновременно. Раздумья поглотили его целиком.
Сейчас на повестке дня было самбо, и он со всей страстью отдался этим занятиям. Володя Крячко похвалил его.
— У нас с тобой сейчас не самбо, а обыкновенный кулачный бой получился,— сказал Демид, садясь на скамеечку, когда Крячко объявил перерыв.
— Можно подумать, что в темном переулке, где на тебя нападут хулиганы, ты будешь обдумывать, какой прием использовать.
— Ты прав, только мне кажется, что физическое самбо необходимо дополнить психологическим.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне думается, в наше время атака мысли и самооборона мысли не менее важны, чем физическая сила и ловкость. Самбо учит физической обороне, но зачастую случается, что попадаешь в ситуацию, когда нужно самбо интеллектуальное. Если мне придется защищаться в драке, я знаю, как это сделать, ты меня научил. А когда мне нужно остро и быстро ответить на остроумно поставленный вопрос или злую реплику, я пасую, иногда просто теряюсь.
— Ну, — засмеялся Крячко,— это не по моей части. Мое дело — довести до совершенства приемы.
— Понимаешь,— заметил Демид,— в интеллектуальном самбо тоже есть определенная система приемов. И главный из них — знать, где ложь, которой тебя атакуют.
— А чему вас учат в университете?
— Университет дает прекрасное образование, но к такому острому интеллектуальному бою, увы, не готовит.
— Готовит. Широкое образование и есть основа твоего интеллектуального боя,— заявил Володя Крячко.— Перерыв окончился, поработай с гантелями.
Демид работал с гантелями как всегда добросовестно, с полной отдачей, но мысль о психологическом, или, вернее, интеллектуальном, самбо не покидала его. Странно, почему это пришло в голову именно сейчас? В чем причина?
Предчувствие событий, когда от него потребуется не физическая, а интеллектуальная, нравственная сила, было настолько реальным, что начинало беспокоить. Жизнь шла своим чередом. Возможно, в этом ее течении и скрывалось беспокойство?
— Молодец,— снова похвалил Володя,— на сегодня хватит.
Подошла Софья Павловна. Демид только взглянул на нее и сразу увидел, что она чем-то взволнована.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, все" хорошо.
Не может же она сказать этому славному парню с такими внимательными глазами, что наступил момент, когда ей нужно решать свою судьбу: выходить замуж за Лубенцова или нет? До сих пор он не говорил об этом ни слова, как-то само собой разумелось, что совершенное им преступление навсегда лишило его права быть счастливым. Но, если человек однажды оступился, почему он должен расплачиваться всю жизнь? Разве он не понес наказание? Или это клеймо будет на нем до конца дней? Нет! Лубенцов имеет право на счастье! Но сказать Софье про свою любовь он, очевидно, так и не решится.
А для Софьи Павловны проблема была одновременно и проще и сложнее. Они проводят вместе почти все вечера: он заезжает за ней в спортзал, она дожидается его после вечерних занятий или консультаций в университете. Им необходимы эти встречи, это очевидно. Почему же на сердце и радостно и тревожно? Может, пугает то, что придется быть все время вместе, всегда... Придется принять на себя ответственность за другого человека.
Но ведь она любит его.
Любит?
Софья Павловна почувствовала, что сердце ее вдруг болезненно сжалось. Вот что значит произнести только одно это заветное слово. Да, она любит этого человека, большого, шумного, с сильными руками и светло-голубыми, как степное прозрачное озеро, глазами, любит таким, каков он есть, с его страстями, бурными эмоциями — ив горе, и в радости, и в дружбе, и в неприязни. Любит! И что ей до всех кривотолков? Должен же быть человек, на которого Лубенцов может опереться в жизни, или так и ходить ему в одиночку до гробовой доски, карая себя за случившееся?
А посоветоваться не с кем, вот в чем беда. Кому ни скажи, только руками разведут в ответ: «Ты что, с ума сошла? Ведь он не владеет собой...»
Трудно, невозможно решиться заговорить о своей любви первой, а Лубенцов все молчит, обрекая себя на одиночество. Что же делать? А ведь они могли бы быть счастливы! Он просто замечательный, умный, тонкий... Да, умный, тонкий, внимательный — все так. Но вдруг однажды, скажем, хлебнет пересоленный борщ и в ярости потеряет над собой контроль... Господи, какие глупости лезут в голову! Вот сейчас он, наверное, сидит в своих синих «Жигулях» у подъезда спортзала и мучается, решая тот же вопрос... Что же все-таки делать?
Глава двадцать третья
Каждый раз, приходя в спортзал, Софья невольно вспоминала, как они познакомились с Лубенцовым. Профессор ставил опыты по динамике сокращения мышц, изучал, какие перегрузки может выдержать человеческий организм. Здесь они и встретились. Он сидел на скамеечке около стены в спортзале, смотрел на спортсменок, изредка бросая ассистенту несколько слов, тот записывал, а потом подошел к ним, четырем гимнасткам, и попросил уделить полчаса для беседы с профессором.
Они собрались в кабинете директора Дворца культуры, немного удивленно разглядывая выразительное сухощавое лицо профессора с большими светло-голубыми глазами, еще молодое, но с глубокими морщинами на лбу и в углах рта.
— Простите, что задержал вас,— сказал тогда Лубенцов,— я профессор математики, работаю над проблема
ми биомеханики. Для решения некоторых задач нам необходимо поставить ряд опытов. Я просил бы вас вместо занятий в спортзале на следующей неделе в эти же часы провести тренировку в моей лаборатории.
— Эта работа оплачивается,—добавил ассистент.
— Что придется делать? — поинтересовалась Софья.
— Выполнить эту же программу с той лишь разницей, что к вам будут подключены датчики, которые и зафиксируют, где, когда и как возрастают перегрузки. И еще нужно будет сделать анализ крови до и после тренировки.
— Почему вы выбрали именно нас?
— Не знаю,— ответил Лубенцов,— вы показались мне наиболее гармоничными, что ли.
— Это нужно расценивать как комплимент? — улыбнулась Софья.
— Нет, просто в таком случае нагрузки будут наиболее типичными.
— Ну, что, девушки, послужим науке? — спросила Галя Ковтун, наладчица с ВУМа, «королева памяти», как ее называли в десятом цехе.
— Почему только женщины? — вновь спросила Софья.
— Мужская группа работает отдельно.
— Придется согласиться,— решила Галя,— чего не сделаешь ради прогресса.
На следующую неделю в лабораторию, столы которой были уставлены непонятной аппаратурой, ассистент внес четыре стула.
— Проходите, пожалуйста,— попросил он.
— Здравствуйте,— прозвучал басовитый сочный голос. Это вошел Лубенцов, высокий, худощавый, в белом халате и шапочке. На женщин — никакого внимания.
— Датчики все подключены?
— Все.
— Итак, товарищи, начинайте вашу тренировку, в полную силу.
— Простите,— вдруг спросила Софья,— вы сказали, что занимаетесь математикой, а при чем здесь биология?
— В наше время трудно провести грань между науками. В биологии математика занимает огромное место.
— В каждой естественной науке столько настоящей науки, сколько в ней присутствует математики? — спросила Софья, вспомнив слова Демида.
— Откуда вы это знаете?
От одного будущего ученого.
— Возможно, и так.— Профессор скользнул по ее лицу странным взглядом, значения его тогда Софья понять не могла, но почувствовала себя на удивление беззащитной. Стояла перед ним, крупным сильным мужчиной, вся облепленная датчиками, и совсем неожиданно для себя сказала:
— Значит, мы для вас подопытный материал?
— Разве это не ясно?
— Сегодня,— решительно сказала Софья,— я поработаю с вами, ведь на эти датчики затрачена уйма времени, а завтра — не буду.
— Тогда вы не нужны мне и сегодня,— резко бросил профессор.— По-моему, вас никто не обидел. Если мы поменяемся местами, подопытным материалом стану я.
— Простите.
Разговор был коротким и злым. Началась работа.
Но как бы ни поворачивалась Софья, сколько бы ни прыгала, ни нагибалась так, что прямо сердце заходилось (именно в эти моменты ассистент, глядя на аппаратуру — маленькие экраны телевизоров, на которых мелькали зеленые линии,— казался особенно довольным), она все время ощущала на себе взгляд Лубенцова. Он не обжигал, не пронзал, напротив, словно помогал, и, хотя глаза профессора были скрыты дымчатыми стеклами очков, чувство это не проходило.
Когда Софья вышла из дверей института, Лубенцов шагнул ей навстречу так, будто ждал ее целую вечность.
— Не удивляйтесь,— сказал он.
Софья почувствовала, что не только не удивлена его появлению, а, наоборот, рада его видеть, и именно это чувство, непонятное и тревожное, поразило ее.
— Почему вы здесь? — прямо спросила она.
— Не знаю,— сказал Лубенцов,— мой ответ прозвучит бессмысленно, но я убежден, что вы мне поверите. Я бы мог придумать какую угодно банальность, объяснение, но не хочу этого делать. Не знаю, почему я здесь... но иначе поступить не мог.
— Зачем я вам нужна?
— Может, только для того, чтобы побыть с вами еще несколько минут или довезти вас до дома.
— Вы понимаете, что после этого разговора мне прийти в лабораторию будет трудно?
— Понимаю.— Он вымолвил это слово так обреченно, что Софья неожиданно для себя улыбнулась.— Я ничего не смог с собой поделать...
— А я, против всякого ожидания, возьму и приду,— вдруг сказала она, озорно поглядывая в его глаза.
С того вечера прошло почти два года.
— Вы все знаете про меня? — как-то спросил профессор на исходе первого года их знакомства.
— Да, информации больше чем достаточно...
— И вы... боитесь меня?
— Немного боюсь,— честно призналась Софья.
Разговор произошел в машине, остановившейся в этот
момент у светофора; треугольник — поликлиника, спортзал и дом Софьи — Лубенцов уже мог бы проехать с закрытыми глазами.
— Мне жаль, что я не могу сказать вам что-то более приятное,— промолвила Софья, когда машина остановилась около ее подъезда,— но мне кажется, что честность и искренность в отношениях между людьми — главное.
— Может, он пройдет, этот страх?
— Не знаю,— ответила женщина.
Она была уверена, что на следующий день не увидит синих «Жигулей» около спортзала, и даже задержалась дольше обычного, разговаривая с девушками, настолько глубокой была эта уверенность, но синяя машина стояла на своем привычном месте, и ничего не изменилось в голубых внимательных глазах профессора.
После этого прошел еще год, и Софья почувствовала, что надо что-то решать, дальше так продолжаться не могло. Лубенцов любит ее, она это видела, но никогда не позволит себе сказать первым решающее слово. Но и она не может в конце концов броситься ему на шею: ах, я вас люблю, хочу за вас замуж. Где же выход? Так и будут ездить по киевским улицам то зимой, то весной, то летом?..
Софья даже вздрогнула от внезапно нахлынувшего чувства, желания быть постоянно с любимым, делить с ним все, ничего не опасаясь, не думая ни о прошлом, ни о будущем, прижимать к груди их сына... Почему пришла эта мысль? Может, пробил ее женский час, проснулось чувство материнства, подоспела пора, когда она должна решить, иметь ли детей? Нет, дело в том, что она по-настоящему полюбила, любит и хочет повторения любимого человека в маленьком, таком же голубоглазом, как и он, существе...
В тот вечер Софья в смятении присела на скамеечку рядом с Демидом, и он тут же почувствовал ее настроение. Почему он сразу, как приемник, настроился
на волну ее переживаний? Откуда в нем, простом рабочем, эта чуткость? Трудно сказать, может, потому, что сам хватил в жизни немало лиха, а может, оттого, что работает на удивительном заводе, создающем умные машины. Новая жизнь рождает и новую психологию.
Поняв ход ее мыслей, Демид, однако, не решился заговорить первым. Он был уверен, что и отец его, и дед не стали бы расспрашивать человека, у которого болит душа: сам пожалуется или попросит помощи — другое дело, а вмешиваться — только навредишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Нашел,— улыбнувшись, ответил Демид.
Смешная история: дал имя машине, хотя даже схемы
ее пока нет, и вот, пожалуйста, она заняла свое место в его жизни, словно появился рядом добрый друг.
Если честно сказать, то «Иван»—далеко не добрый друг, скорее профессиональный ворюга. Ну и пусть, а мы его будем крепко держать в руках, не дадим разгуляться. А захотим — перевоспитаем, научим делать что-то полезное... Хорошее настроение, появившись, не исчезало. Не зря говорят, когда у человека настроение хорошее, все ладится в его руках, не страшны ему никакие секреты, припрятанные в машинной памяти. Демид наладил машину так быстро, что Павлов удивился: «Ну и руки у тебя!»
— Не руки, а друг,— ответил Демид.— Новый друг у меня появился! — и сверкнул в улыбке зубами, ослепительными, как утренний голубоватый снег.— «Иваном» зовут.
— Что-нибудь придумал? — отлично понимая настроение Демида, спросил Павлов.
— Придумал.
— И помалкивай до поры. Сделай, отладь хорошенько, тогда говори. А пока давай дисками займемся.
Домой в тот день Демид шел, торопясь и волнуясь, словно его ждал кто-то близкий и дорогой. Да, зрительно он представлял свою первую машину. Прежде всего необходимо поразмыслить над ее математической основой, а уж потом —над материальным воплощением.
— Математика, вперед! — крикнул Демид, бросая на тахту книги Вовгуры. Ему предстояло создать душу машины—память будущего «Ивана», и работа эта показалась ему захватывающе интересной. «Душа» — это, конечно, громко сказано, откуда ей взяться в машине, но
«память» — точное слово, память у его «Ивана» должна быть надежной. Работу эту он начал уже давно. Была сделана математическая запись почти каждого ключа по коду, разработанному самим Демидом: завод, год выпуска, количество бородок у ключа и выступов на бородках, особенности в размерах выступов, характерные данные... Но прежде чем машина сможет читать и перерабатывать эту информацию, Демиду придется немало поработать.
А может, поступить проще: выбросить из головы эти тома, пусть лежат себе, полеживают, как и раньше лежали, а себе найти занятие поинтересней? Нет, не получится. В том-то и дело, что пока интереснее ничего пет — этот «Иван» успел занять свое место в жизни Демида, и избавиться от него можно, только создав его. Вполне вероятно, что Демид, сконструировав машину и убедившись, что она работает, тут же забудет о ней, потому что его мысли займет другая. Но какая? Какая она будет, машина его мечты, всей его жизни?
Технические идеи никогда не возникают на пустом месте, их порождают работа, воображение, ассоциации, опыт. Может, когда-нибудь и придет минута, когда вдруг его озарит мысль, не ведомая никому прежде... И не нужно стремиться во что бы то ни стало изобрести, сделать открытие. Изобретение, открытие — это как озарение, как рождение стихов. Поэт ведь не садится за стол, ставя перед собой задачу во чтобы то ни стало написать гениальное стихотворение. Нет, он живет, страдает, влюбляется, мучается, а потом однажды из глубины души вырывается: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты...» Когда, где родились эти строки, за рабочим столом или во время прогулки, не столь важно. Главное, чтобы они были произнесены. Так и с изобретением.
Правда, он, Демид, стихов никогда не писал, не знает, как они рождаются на свет божий, может, совсем иначе... В муках или в радости? Об этом еще будет время подумать. Сейчас нужно сконструировать «Ивана», доказать себе, что это в твоих возможностях, а потом подумать над более сложной задачей.
Над чем?
Над машиной, перед которой ты только ставишь задачу, подаешь идею, а она сама расписывает программу (и делает это не годами, как современные программисты, а за считанные минуты) и выдает тебе ответ.
Мысли бежали, подгоняя одна другую, и карандаш Демида скользил, исписывая широкие полосы бумаги формулами, до тех пор, пока не надоело, пока, взглянув в окно, не увидел синеву июньского вечера и не вспомнил, что именно на сегодня назначены занятия в секции самбо. Схватил спортивный костюм, кеды, бросил в маленький чемоданчик и выбежал на улицу, на прощание с неприязнью посмотрев на Вовгурины книги — не было у бабы хлопот, так купила порося.
Но он уже ясно сознавал, что без этих «хлопот» ему просто нет жизни, и потому машину он сделает!
Что ему предстоит? Спроектировать все схемы, собрать на платах, которые тоже придется чертить самому и самому протравливать хлористым железом, построить и пустить машину. В своем ли ты уме, Демид? Это же колоссальная работа!
А ему такая работа и нужна, ему хочется почувствовать свои творческие возможности, свое рабочее мастерство. Вот в чем дело, если хотите знать!
Демид думал об этом по дороге в спортивный зал, шел, не глядя по сторонам. Он не умел делать несколько дел одновременно. Раздумья поглотили его целиком.
Сейчас на повестке дня было самбо, и он со всей страстью отдался этим занятиям. Володя Крячко похвалил его.
— У нас с тобой сейчас не самбо, а обыкновенный кулачный бой получился,— сказал Демид, садясь на скамеечку, когда Крячко объявил перерыв.
— Можно подумать, что в темном переулке, где на тебя нападут хулиганы, ты будешь обдумывать, какой прием использовать.
— Ты прав, только мне кажется, что физическое самбо необходимо дополнить психологическим.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне думается, в наше время атака мысли и самооборона мысли не менее важны, чем физическая сила и ловкость. Самбо учит физической обороне, но зачастую случается, что попадаешь в ситуацию, когда нужно самбо интеллектуальное. Если мне придется защищаться в драке, я знаю, как это сделать, ты меня научил. А когда мне нужно остро и быстро ответить на остроумно поставленный вопрос или злую реплику, я пасую, иногда просто теряюсь.
— Ну, — засмеялся Крячко,— это не по моей части. Мое дело — довести до совершенства приемы.
— Понимаешь,— заметил Демид,— в интеллектуальном самбо тоже есть определенная система приемов. И главный из них — знать, где ложь, которой тебя атакуют.
— А чему вас учат в университете?
— Университет дает прекрасное образование, но к такому острому интеллектуальному бою, увы, не готовит.
— Готовит. Широкое образование и есть основа твоего интеллектуального боя,— заявил Володя Крячко.— Перерыв окончился, поработай с гантелями.
Демид работал с гантелями как всегда добросовестно, с полной отдачей, но мысль о психологическом, или, вернее, интеллектуальном, самбо не покидала его. Странно, почему это пришло в голову именно сейчас? В чем причина?
Предчувствие событий, когда от него потребуется не физическая, а интеллектуальная, нравственная сила, было настолько реальным, что начинало беспокоить. Жизнь шла своим чередом. Возможно, в этом ее течении и скрывалось беспокойство?
— Молодец,— снова похвалил Володя,— на сегодня хватит.
Подошла Софья Павловна. Демид только взглянул на нее и сразу увидел, что она чем-то взволнована.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, все" хорошо.
Не может же она сказать этому славному парню с такими внимательными глазами, что наступил момент, когда ей нужно решать свою судьбу: выходить замуж за Лубенцова или нет? До сих пор он не говорил об этом ни слова, как-то само собой разумелось, что совершенное им преступление навсегда лишило его права быть счастливым. Но, если человек однажды оступился, почему он должен расплачиваться всю жизнь? Разве он не понес наказание? Или это клеймо будет на нем до конца дней? Нет! Лубенцов имеет право на счастье! Но сказать Софье про свою любовь он, очевидно, так и не решится.
А для Софьи Павловны проблема была одновременно и проще и сложнее. Они проводят вместе почти все вечера: он заезжает за ней в спортзал, она дожидается его после вечерних занятий или консультаций в университете. Им необходимы эти встречи, это очевидно. Почему же на сердце и радостно и тревожно? Может, пугает то, что придется быть все время вместе, всегда... Придется принять на себя ответственность за другого человека.
Но ведь она любит его.
Любит?
Софья Павловна почувствовала, что сердце ее вдруг болезненно сжалось. Вот что значит произнести только одно это заветное слово. Да, она любит этого человека, большого, шумного, с сильными руками и светло-голубыми, как степное прозрачное озеро, глазами, любит таким, каков он есть, с его страстями, бурными эмоциями — ив горе, и в радости, и в дружбе, и в неприязни. Любит! И что ей до всех кривотолков? Должен же быть человек, на которого Лубенцов может опереться в жизни, или так и ходить ему в одиночку до гробовой доски, карая себя за случившееся?
А посоветоваться не с кем, вот в чем беда. Кому ни скажи, только руками разведут в ответ: «Ты что, с ума сошла? Ведь он не владеет собой...»
Трудно, невозможно решиться заговорить о своей любви первой, а Лубенцов все молчит, обрекая себя на одиночество. Что же делать? А ведь они могли бы быть счастливы! Он просто замечательный, умный, тонкий... Да, умный, тонкий, внимательный — все так. Но вдруг однажды, скажем, хлебнет пересоленный борщ и в ярости потеряет над собой контроль... Господи, какие глупости лезут в голову! Вот сейчас он, наверное, сидит в своих синих «Жигулях» у подъезда спортзала и мучается, решая тот же вопрос... Что же все-таки делать?
Глава двадцать третья
Каждый раз, приходя в спортзал, Софья невольно вспоминала, как они познакомились с Лубенцовым. Профессор ставил опыты по динамике сокращения мышц, изучал, какие перегрузки может выдержать человеческий организм. Здесь они и встретились. Он сидел на скамеечке около стены в спортзале, смотрел на спортсменок, изредка бросая ассистенту несколько слов, тот записывал, а потом подошел к ним, четырем гимнасткам, и попросил уделить полчаса для беседы с профессором.
Они собрались в кабинете директора Дворца культуры, немного удивленно разглядывая выразительное сухощавое лицо профессора с большими светло-голубыми глазами, еще молодое, но с глубокими морщинами на лбу и в углах рта.
— Простите, что задержал вас,— сказал тогда Лубенцов,— я профессор математики, работаю над проблема
ми биомеханики. Для решения некоторых задач нам необходимо поставить ряд опытов. Я просил бы вас вместо занятий в спортзале на следующей неделе в эти же часы провести тренировку в моей лаборатории.
— Эта работа оплачивается,—добавил ассистент.
— Что придется делать? — поинтересовалась Софья.
— Выполнить эту же программу с той лишь разницей, что к вам будут подключены датчики, которые и зафиксируют, где, когда и как возрастают перегрузки. И еще нужно будет сделать анализ крови до и после тренировки.
— Почему вы выбрали именно нас?
— Не знаю,— ответил Лубенцов,— вы показались мне наиболее гармоничными, что ли.
— Это нужно расценивать как комплимент? — улыбнулась Софья.
— Нет, просто в таком случае нагрузки будут наиболее типичными.
— Ну, что, девушки, послужим науке? — спросила Галя Ковтун, наладчица с ВУМа, «королева памяти», как ее называли в десятом цехе.
— Почему только женщины? — вновь спросила Софья.
— Мужская группа работает отдельно.
— Придется согласиться,— решила Галя,— чего не сделаешь ради прогресса.
На следующую неделю в лабораторию, столы которой были уставлены непонятной аппаратурой, ассистент внес четыре стула.
— Проходите, пожалуйста,— попросил он.
— Здравствуйте,— прозвучал басовитый сочный голос. Это вошел Лубенцов, высокий, худощавый, в белом халате и шапочке. На женщин — никакого внимания.
— Датчики все подключены?
— Все.
— Итак, товарищи, начинайте вашу тренировку, в полную силу.
— Простите,— вдруг спросила Софья,— вы сказали, что занимаетесь математикой, а при чем здесь биология?
— В наше время трудно провести грань между науками. В биологии математика занимает огромное место.
— В каждой естественной науке столько настоящей науки, сколько в ней присутствует математики? — спросила Софья, вспомнив слова Демида.
— Откуда вы это знаете?
От одного будущего ученого.
— Возможно, и так.— Профессор скользнул по ее лицу странным взглядом, значения его тогда Софья понять не могла, но почувствовала себя на удивление беззащитной. Стояла перед ним, крупным сильным мужчиной, вся облепленная датчиками, и совсем неожиданно для себя сказала:
— Значит, мы для вас подопытный материал?
— Разве это не ясно?
— Сегодня,— решительно сказала Софья,— я поработаю с вами, ведь на эти датчики затрачена уйма времени, а завтра — не буду.
— Тогда вы не нужны мне и сегодня,— резко бросил профессор.— По-моему, вас никто не обидел. Если мы поменяемся местами, подопытным материалом стану я.
— Простите.
Разговор был коротким и злым. Началась работа.
Но как бы ни поворачивалась Софья, сколько бы ни прыгала, ни нагибалась так, что прямо сердце заходилось (именно в эти моменты ассистент, глядя на аппаратуру — маленькие экраны телевизоров, на которых мелькали зеленые линии,— казался особенно довольным), она все время ощущала на себе взгляд Лубенцова. Он не обжигал, не пронзал, напротив, словно помогал, и, хотя глаза профессора были скрыты дымчатыми стеклами очков, чувство это не проходило.
Когда Софья вышла из дверей института, Лубенцов шагнул ей навстречу так, будто ждал ее целую вечность.
— Не удивляйтесь,— сказал он.
Софья почувствовала, что не только не удивлена его появлению, а, наоборот, рада его видеть, и именно это чувство, непонятное и тревожное, поразило ее.
— Почему вы здесь? — прямо спросила она.
— Не знаю,— сказал Лубенцов,— мой ответ прозвучит бессмысленно, но я убежден, что вы мне поверите. Я бы мог придумать какую угодно банальность, объяснение, но не хочу этого делать. Не знаю, почему я здесь... но иначе поступить не мог.
— Зачем я вам нужна?
— Может, только для того, чтобы побыть с вами еще несколько минут или довезти вас до дома.
— Вы понимаете, что после этого разговора мне прийти в лабораторию будет трудно?
— Понимаю.— Он вымолвил это слово так обреченно, что Софья неожиданно для себя улыбнулась.— Я ничего не смог с собой поделать...
— А я, против всякого ожидания, возьму и приду,— вдруг сказала она, озорно поглядывая в его глаза.
С того вечера прошло почти два года.
— Вы все знаете про меня? — как-то спросил профессор на исходе первого года их знакомства.
— Да, информации больше чем достаточно...
— И вы... боитесь меня?
— Немного боюсь,— честно призналась Софья.
Разговор произошел в машине, остановившейся в этот
момент у светофора; треугольник — поликлиника, спортзал и дом Софьи — Лубенцов уже мог бы проехать с закрытыми глазами.
— Мне жаль, что я не могу сказать вам что-то более приятное,— промолвила Софья, когда машина остановилась около ее подъезда,— но мне кажется, что честность и искренность в отношениях между людьми — главное.
— Может, он пройдет, этот страх?
— Не знаю,— ответила женщина.
Она была уверена, что на следующий день не увидит синих «Жигулей» около спортзала, и даже задержалась дольше обычного, разговаривая с девушками, настолько глубокой была эта уверенность, но синяя машина стояла на своем привычном месте, и ничего не изменилось в голубых внимательных глазах профессора.
После этого прошел еще год, и Софья почувствовала, что надо что-то решать, дальше так продолжаться не могло. Лубенцов любит ее, она это видела, но никогда не позволит себе сказать первым решающее слово. Но и она не может в конце концов броситься ему на шею: ах, я вас люблю, хочу за вас замуж. Где же выход? Так и будут ездить по киевским улицам то зимой, то весной, то летом?..
Софья даже вздрогнула от внезапно нахлынувшего чувства, желания быть постоянно с любимым, делить с ним все, ничего не опасаясь, не думая ни о прошлом, ни о будущем, прижимать к груди их сына... Почему пришла эта мысль? Может, пробил ее женский час, проснулось чувство материнства, подоспела пора, когда она должна решить, иметь ли детей? Нет, дело в том, что она по-настоящему полюбила, любит и хочет повторения любимого человека в маленьком, таком же голубоглазом, как и он, существе...
В тот вечер Софья в смятении присела на скамеечку рядом с Демидом, и он тут же почувствовал ее настроение. Почему он сразу, как приемник, настроился
на волну ее переживаний? Откуда в нем, простом рабочем, эта чуткость? Трудно сказать, может, потому, что сам хватил в жизни немало лиха, а может, оттого, что работает на удивительном заводе, создающем умные машины. Новая жизнь рождает и новую психологию.
Поняв ход ее мыслей, Демид, однако, не решился заговорить первым. Он был уверен, что и отец его, и дед не стали бы расспрашивать человека, у которого болит душа: сам пожалуется или попросит помощи — другое дело, а вмешиваться — только навредишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37