В почтовом ящике, как всегда, записочка от Гафии Дмитриевны. Два адреса, зайти туда до семи часов он успеет. Демид почти уже закрыл за собой дверь, как раздались тоненькие звонки детского телефона.
Демид остановился, встревожено прислушался. Ольга Степановна никогда не звонила днем. Утром всегда звонил он, спрашивал, что нужно купить и принести. Вечером звонила она, желала ему доброй ночи. Все было хорошо, и в этих звонках не было тревоги, а сейчас днем... Он бросился к телефону.
— Не волнуйся,— услышал он тихий, какой-то прозрачный голос учительницы,— спустись вниз и вызови «Скорую помощь».
— Вам плохо?
— Скажешь, что у меня острые боли в сердце, пусть немедленно приезжают. Лет мне семьдесят пять, они спросят. Потом поднимись ко мне, дверь откроешь сам, чем хочешь. Я встать не могу.
— Ольга Степановна!..
— Не теряй времени... И с дверями не церемонься.
Что-то тихонько всхлипнуло в трубке и смолкло. Демид мгновение стоял, не в силах понять значения услышанных слов, потом, схватив свою сумку с инструментами, кинулся со всех ног вниз. Оттолкнув какого-то мужчину, входившего в телефонную будку, и не обращая внимания на его брань, набрал «03». «Скорая помощь» ответила сразу. Девичий голос повторил адрес, фамилию, возраст больной. «Доктор будет у вас минут через двадцать — двадцать пять».
— А раньше нельзя? — крикнул Демид.
— Не успеют,— ответила девушка и отключилась: для нее эта просьба была одной из тысяч просьб, криков о помощи, о спасении, которыми взывал и, возможно, еще будет взывать сегодня Киев.
Демид выбрал из телефонной будки, бросился в лифт (как медленно он поднимает!), подступил к дверям так, будто они должны были открыться от одного
его грозного взгляда. Коротко и тихо позвонил: пусть Ольга Степановна знает, что он уже здесь, вызвал «Скорую», сейчас откроет дверь, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Двери поддались быстро...
Шагнул в комнату и словно споткнулся о едва заметную, специально для него, для этой встречи приготовленную улыбку Ольги Степановны.
— Очень плохо?..
— Нет, сейчас не очень. Было хуже.
— Доктор будет через двадцать минут.
— Спасибо тебе. Теперь сядь вот сюда, поближе и слушай, не перебивай. Я могу умереть каждую минуту... Оно устало, сердце, оно больше не может. И не смей плакать, слышишь?
— Слышу.
— Жизнь не дала мне своих сыновей, но было у меня их много, моих учеников. А ты самый любимый. Мы все воспитывали тебя: Павлов, Валерия Григорьевна, я, завод... и от каждого ты что-то взял. Так вот, когда тебе будет трудно, подумай, как в таком положении поступил бы каждый из нас, с кого ты хочешь брать пример.
— Ольга Степановна, вы не умрете, не бойтесь!..
— А кто тебе сказал, что я боюсь? Этот пакет возьми себе — распечатаешь, когда меня похоронят...
— Мне не придется его распечатывать.
— Когда-нибудь придется. Книги тоже, пожалуйста, возьми себе, я их очень любила, и мне будет приятно сознавать, что они у тебя. Управдому я обо всем уже сказала, мебелью пусть они распоряжаются, как хотят. И не печалься, милый мой мальчик, я тебя очень любила, и был ты моей радостью, утехой, моим сыном. Не смей плакать!
В шелесте тихого голоса послышалась твердая учительская нотка, и Демид обрадовался, услышав ее.
— Я не плачу.
Она замерла на миг, прислушиваясь, как где-то глубоко в груди бьется раненое сердце, потом сказала:
— Дай мне папиросу.
— Ольга Степановна, может, не надо...
— Дай мне папиросу.— Она сказала это твердо, ослушаться было невозможно. Демид взял со столика коробку «Казбека», дрожащими руками достал папиросу.
— Прикури, руки мои уже не слушаются,— медленно проговорила Ольга Степановна.
Демид неумело зажег папиросу, поднес к губам учительницы.
— Спасибо.
Она привычно глубоко затянулась, взглянула на Демида, на какой-то миг взгляд ее стал веселым, словно она вдруг вспомнила из своей жизни что-то свое, только ей известное, нужное и очень хорошее — она, заслуженная учительница Ольга Степановна Бровко. Потом отвернулась к стене, чтобы Демид не видел ее лица, и умерла тихо и незаметно. Демид так и не понял, в какой момент это произошло.
— Где больная? — послышался неторопливый голос, и врач, усталая женщина, уже в годах, вошла в комнату. Взглянула на Демида, взяла стетоскоп, приложила к груди Ольги Степановны, мгновение послушала и просто, как говорила уже не раз, сказала:
— Поздно.
— Мне... Мне не нужно было давать ей папиросу? — дрожащим голосом спросил Демид.
— Большого значения это уже не имело,— ответила врач.— Вы ее сын?
— Она жила одна.
— Позовите управдома, я напишу справку. Паспорт ее завтра сдадите в загс.
Потом вдруг тяжело опустилась на стул.
— Это... Ольга Степановна?
— Да...
— Она была моей учительницей. Еще до войны. Странно встречаются на свете люди... Не встречаются, а прощаются, как сейчас.
Лицо врача как-то сразу потухло, постарело, и Демиду захотелось чем-то утешить эту женщину, которая когда-то маленькой девочкой с белым бантом в тугих косах первый раз пришла с мамой в школу, в класс Ольги Степановны. Но как утешить, что сказать, он не знал.
— Вы ей родственник?
Ольга Степановна была для него самым близким, родным человеком, была радостью, воплощением справедливости, честности, она была для него всей жизнью, юноша понял это лишь теперь, после утраты, но на прямо поставленный вопрос только и смог ответить:
— Мы были соседи. Давние. Еще с Фабричной улицы.
— А я на улице Володарского жила,— сказала врач.
Помолчала, пригорюнившись, но тут же поднялась, собранная, деловитая,— ее ждала работа,— сказала:
— Нужно спешить на бульвар Ленина. Тоже вызов. Значит, и там беда.
В дверях уже стояла домоуправ Стелла Ивановна Громова, официальная, строгая. За окном играл горячий золотой солнечный свет, и слегка повернутое к стене лицо Ольги Степановны казалось живым.
«Мне здесь уже больше нечего делать»,— подумал Демид и шагнул к дверям, неся в руках пакет Ольги Степановны.
— Завтра зайди, возьмешь книги, — напомнила управдом,— такова была воля покойной, она давно предчувствовала свою кончину... А мебель,— она критически оглядела комнату,— не знаю, что с нею и делать, может, просто выбросить? Кому нужны эти дрова... Ты не возьмешь себе что-нибудь?
— Нет.
— А родственников покойницы ты не знаешь?
— Нет.
— Хорошо, я подумаю, может, кому-нибудь пригодится. Хотя в наше время всем подавай полированные гарнитуры...
Но Демид уже не слушал деловых рассуждений управдома. Он поспешил к себе, в свою комнату, чтобы ничто не мешало ему думать. О чем думать?
О смысле жизни и о смерти. О красоте сильной человеческой личности, о следе, который человек оставляет на земле. Ольга Степановна оставила незабываемый след в душах своих учеников, в том числе и в душе Демида. Она сказала: «Когда тебе будет тяжело, подумай, как поступил бы каждый из нас, с кого ты хотел бы брать пример...
И вдруг пришла мысль: а как бы повела себя Ольга Степановна, если бы у нее умерла ближайшая подруга? Убежала бы так, как это сделал он? Оставила бы покойницу одну, пока придут люди одеть ее в последний путь?
Демид покраснел от стыда. Когда прибежал в комнату Ольги Степановны, там уже сидели две пожилые женщины и мужчина, седой, с протезом. Мужчина, не торопясь, по-стариковски обстоятельно что-то рассказывал:
— ...Сбросили нас с самолета в районе Ирпеня, а мы и потеряли друг друга. Парашюты спрятали, а друг друга не найдем...
Беседа текла неторопливо. Одна из женщин разложила на столе ордена и медали Ольги Степановны.
— Нужно пятнадцать подушечек,— сказала она,— четыре ордена и одиннадцать медалей.
— Их пионеры школы, где Ольга Степановна учительствовала, понесут,— сказал мужчина, и только сейчас Демид понял, что мужчина такой же старый, как и Ольга Степановна.
— Да, было что вспомнить Оле Бровко,—сказал старик,— отчаянной смелости была девушка!
— Тебе тоже есть что вспомнить, — почему-то сердито сказала женщина, раскладывающая на столе ордена.
— Ну, я все-таки гитлеровских генералов не убивал.
— А она? — вдруг прозвучал от дверей девичий голос.
Демид оглянулся — Лариса. Опушенные ресницами
глаза — иссиня-черные от волнения.
— Убивала,— не оглянувшись, ответил старик.
В этот момент в комнату вошел высокий, темноволосый молодой человек. Он назвал себя директором школы, в которой когда-то работала Ольга Степановна, высказал сочувствие ее друзьям, сообщил, что гроб с телом покойной будет установлен в Доме учителя на площади Калинина, что гражданская панихида начнется в двенадцать часов, вынос тела в два.
Он был такой энергичный, деловой, голос его звучал так уверенно, будто для него смерть Ольги Степановны и ее похороны были одним из заранее запланированных общественных мероприятий, которые надлежало провести как можно лучше,
— Пойдем,— Лариса взяла Демида за руку и вывела из комнаты.
— Пойдем,— согласился Демид.
— Дай ключи.
Демид покорно протянул девушке ключи. Они вошли в его квартиру, сели в кресла. Пакет Ольги Степановны лежал на тахте.
— Что это за сверток?
— Еще не знаю. Снова в доме горе?
— Нет, дома все спокойно. Тебе плохо, вот я и пришла.
Он почувствовал, как к горлу подкатил ком, не давая вздохнуть, и единственная возможность избавиться от него — или расплакаться, или рассмеяться громко, отчаянно. Он понял, что сейчас разрыдается, что такое с ним никогда не случалось. Страшнее всего было произнести хотя бы слово, оно рвануло бы, как детонатор.
Лариса поднялась с кресла, посмотрела в потемневшие глаза Демида, все поняла и нарочно, желая отвлечь от терзавших его мыслей, сказала:
— А ты, оказывается, слабак. Может, истерику закатишь?
— Нет. Истерики не будет,— овладев собой, сухо бросил он. И вдруг все его горе, бессилие перед случившимся, его минутная слабость обернулись против Ларисы: так молния, набрав силу, ударяет в неповинный громоотвод.
— Зачем ты пришла?
— Чтобы спасти тебя от истерики,— сказала Лариса.
— Плохо ты меня знаешь.
— Нет, я знаю тебя хорошо. Ты много раз выручал меня...
— А сейчас выручи меня ты,— спокойно сказал Демид.
— Каким образом?
— Уйди отсюда! — не выдержал спокойного тона, сорвался на крик Демид.
— Хорошо, хорошо! Только успокойся, пожалуйста.— Лариса заторопилась, в глазах плескалась боль.— Ты молодец, держишься лучше, чем я ожидала. Держись! И помни, я все время рядом.
Девушка шагнула к двери, и он сделал над собой усилие, чтобы не закричать: «Подожди, не уходи, мне страшно оставаться одному».
Но Лариса ушла, дверь захлопнулась, и Демид тяжело опустился в кресло.
Глава восемнадцатая
Неожиданное горе обрушилось на него. Не стало верного друга, хорошего, доброго человека, преданного тебе до самого последнего часа. Нет Ольги Степановны, ушла навсегда, и ничем тут не поможешь. Человек рождается и умирает, и не только человек — все живое... Но мысль эта не принесла облегчения: горе оставалось горем, потеря — потерей.
Вот так, выходит, остался он на свете один-одинешенек... Взглянул на тахту, на пакет, переданный старой учительницей. Нельзя сейчас читать ее последнее письмо.
В дверь постучали: управдом просила помочь перенести гроб с телом Ольги Степановны в машину.
И снова Демид один в своей комнате, а вокруг тягостная тишина. Хотя бы раз еще услышать знакомый, род-» ной голос. Он взял пакет, карманным ножом взрезал его. На тахту упали письма и деньги — большие желтоватые купюры по сто рублей. Кровь прилила к лицу: будто Ольга Степановна с того света протягивала ему руку помощи.
«Мой дорогой Демид,— читал он исписанный крупными буквами лист бумаги,— я давно хотела помочь тебе рассчитаться с Колобком, но боялась обидеть тебя, ты бы наверняка не взял этих денег. Теперь уже не боюсь. Рассчитайся с ним и раз навсегда плюнь на все краны и унитазы, которые тебе приходилось ремонтировать. Вспомни, что на свете есть театры и кино, стадионы и друзья, книги и хорошие девушки, среди которых наверняка есть и твоя невеста. В жизни ты дал мне большое утешение, ты был моим сыном, а может, больше, чем сыном,— другом. Я никогда не умела экономить деньги, поэтому скопила их не много, но тебе, наверное, хватит. И не плачь, прощаясь со мною, мы с тобой провели вместе столько чудесных часов: и в театре, и в кино, и на улицах... В жизни я желаю тебе только одного, найди себе девушку, хоть немного похожую характером на тебя. Это, конечно, сложно, но найди. Это письмо я пишу в прекрасный солнечный день, чувствую себя великолепно и совсем не собираюсь умирать, а все-таки почему-то пишу. Прощай, мой верный киноспутник, моя душевная опора, мой верный друг. Счастья тебе!..»
И может, не зная, как подписаться, потому что фамилия здесь выглядела бы неестественно и странно, подписалась «Ольга».
И именно это ничем не защищенное, сиротливое имя, каким его никогда не слышал Демид, помогло продиться слезам. Он плакал горько и сладко, плакал Долго, пока слезы не высохли сами собой. «Любимая моя учительница, какое счастье, что вы были у меня, что судьба свела нас...»
Он положил деньги в конверт — пятнадцать бумажек, полторы тысячи. С Колобком он рассчитается не позже завтрашнего дня, еще и на жизнь останется. Да на какую жизнь! Без долгов, без осточертевшей работы и... без Ольги Степановны. Лучше бы вечно ремонтировал унитазы и краны, только бы она жила!
...Демид думал, что будет много хлопот с организацией похорон, а оказалось, что друзей у Ольги Степановны много, два часа шли и шли люди к гробу, стоявшему в большом и светлом зале, где звучала тихая, торжественно-печальная музыка. Потом пятнадцать пионеров вынесли красные подушечки, на каждой из которых лежали ордена и медали: боевые и трудовые награды заслуженной учительницы Ольги Степановны Бровко. Какие- то пожилые люди, ее бывшие ученики, обнимались, неожиданно встретив друг друга. Когда-то Ольга Степановна вела их через чащобы букваря, теперь они стали рабочими и артистами, инженерами и врачами. И Демиду на минуту показалось, будто высокий, ярко освещенный зал, в середине которого стоял гроб, походит на большую гостиную, где хозяйка собрала своих старых друзей для последнего прощания.
И эта минута настала. Демид подошел к гробу и поцеловал холодные губы своей учительницы. Солнечный луч скользнул по восковому лицу, и Демиду показалось, будто оно улыбнулось. Так и унес он в душе на всю жизнь эту ласковую улыбку.
Потом был путь в автобусе на Байково кладбище. «Какая здесь буйная зелень»,-— почему-то подумалось Демиду. Слова над могилой, громкие удары первых пригоршней земли, а потом целая пирамида из венков и... абсолютная тишина.
Демид вдруг осознал, что стоит перед этой горой из цветов не один, кто-то был рядом, и это присутствие постороннего человека раздрало, нарушая течение тяжелых, но, как ни странно, уже не столь болезненно-горьких мыслей. Оглянулся: Лариса. Стоит- и смотрит на портрет, врезанный в грань зеленой пирамиды. Взглянув на Демида, девушка тихо проговорила:
— Вот тоже прощаюсь с Ольгой Степановной...
— Разве ты ее хорошо знала?
— Лучше, чем ты думаешь. А сейчас поехали домой, не нужно тебе здесь долго оставаться.
«Она же только что перешла в десятый класс,— подумал Демид,— а разговаривает, как старшая...»
Молча доехали до Борщаговки.
— У тебя есть немного свободного времени? — спросил Демид.
— Конечно.
— Помоги мне... перенести книги.
Они нашли управдома, Стеллу Ивановну Громову, и та, увидев Демида, встретила его, как своего спасителя.
— Выручи, пожалуйста,— попросила Громова,— выброси всю эту рухлядь из квартиры. Понимаешь, когда жилец уезжает, я от него требую убрать, вымыть квартиру и уж потом даю справку о выписке из домовой книги. А здесь... Может, подружка твоя поможет?
— Помогу, разумеется.
— А ключи потом принесете мне. Если что захочешь, возьми себе. Кому это старье нужно?
В квартире Ольги Степановны еще держался слабый запах табака и кофе.
— Ты не куришь? — спросила Лариса.
— Нет. А ты?
— Иногда. Когда захочется немного пофасонить.
— Брось,— строго сказал Демид.
— Хорошо, брошу, — покорно согласилась девушка, и вдруг лицо ее осветилось улыбкой, не очень уместной в эту минуту.— Послушай, Демид, ведь в эту квартиру в скором времени переедут новые жильцы, и наверняка это будет молодая пара, потому что квартира маленькая... Давай приготовим им подарок; сделаем здесь все так, чтобы они сразу почувствовали себя, как дома.
— Прекрасно придумала, Лариска, а ты, оказывается, не такая легкомысленная, как тебя охарактеризовал твой дед Аполлон Вовгура.
— Аполлон Вовгура был ярчайшей личностью,— быстро подхватила девушка.— А вот почему он свое внимание остановил на тебе — и по сей день для меня остается загадкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37