Шеф-повара предупредил: «Если ты Шурке не угодишь,— голову на лучину пущу!» Ей-богу!.. Я же знаю, что они выделывают на кухне... Иному клиенту такую дрянь и обрезь в блюдо сунут... Или взять объедки...
Шура отодвинула тарелку. С тех пор она у отца не ела и старалась заходить к нему как можно реже.
— Взрослая стала... взрослая,— при встрече каждый раз говорил отец и гладил ее по голове.— Как работается?.. Ты к матери на могилку ходишь? Ты ходи на могилку, Многотерпец мать у нас была...
— От тебя терпела,—не выдержав, однажды сказала Шура.
— Оба мы многотерпцы,— ответил отец и, вздохнув, зазвенел карманом, полным медяков.— -На мороженое дать?..
Щура отошла от чучела медведя. В зеркальных стеклах шкафов отражались дымные столбы света, падающие из-за неплотно закрытых штор. Длинные ряды бокалов дробили свет на хрустальные брызги.
Она прошла под лестницу. Толкнула дверь и увидела пьяного отца. Он полулежал на протертом диване в распахнутом форменном пиджаке, из-под которого дыбом торчала помятая манишка, надетая на голое тело.
— А-а, Шурка? — обрадовался отец.— Проходи... садись!
Шура опустилась на валик дивана.
- Ты уходить-то собираешься?— спросила она тихо.— В городе никого... Ни милиции, ни войск... Вот-вот немцы..,
— Больной я... что-то внутри болит. А ты иди отсюда. Спасайся, Шурка. Что мне, старику, немцы сделают? А ты иди. Прощай, дочь.
Он хотел встать, но ослабевшие ноги не держали, и он снова плюхнулся на диван.Шура тихо заплакала. Ей было одиноко и страшно, В открытую дверь она видела, как по темному и пустому залу медленно прошла взъерошенная, озирающаяся кошка.
Шура шла быстро, не оборачиваясь. Изредка обгоняла одинокие двухколесные тележки, на оглобли которых налегали старики или молодые женщины. На тележках колыхались подушки, чемоданы, узлы. Долго было слышно, как на пустынной улице тарахтит и бьется о колесо какой-нибудь плохо привязанный чайник или примус... .
Вот и окраина. Домики лепятся у дороги. Бродят куры с крыльями, помеченными синькой. У разбитого киоска, покрытого голубой облупившейся краской, стоит пацан в грязной майке. У ног его разломанный ящик с чернильньь ми пузырьками. Он берет пузырек в руки, размахивается и швыряет его в каменный забор. Стекло разлетается, и на белой известке расплывается иссиня-черное пятно. Он бросает методично, подолгу прицеливаясь в только ему видимую точку на залитом солнцем побеленном заборе.
Шура остановилась возле него, заглянула в сорванные двери киоска. Там бегали куры, что-то торопливо выклевывая из щелей досок. Пацан опустил руку с очередным пузырьком и оглядел ее с ног до головы. Хотел что-то
сказать, но Шура уже уходила от него, и тогда он бросил пузырек ей вслед. Синее стекло взорвалось у ее туфель, расколовшись о камень булыжника. Брызги разлетелись во все стороны. Шура обернулась. Мальчишка стоял у киоска, молча глядел на нее. .
Шура медленно пошла дальше. Она не могла понять, зачем он это сделал. Из всего странного и сумасшедшего, что она видела в эти дни, встреча с мальчишкой казалась ей самой обидной и непонятной. И потом, много лет спустя, вспоминая, как уходила из родного города, особенно ясно будет видеть, этот покосившийся распотрошенный киоск, белый, залитый солнцем забор, усеянный чернильными кляксами, и молчаливого пацана у разломанного ящика с пузырьками.
Шура вышла на лноссе. Асфальтовая дорога лежала ровной полосой, по бокам которой на песке были пробиты колеи от тележных колес, валялись размолотые доски, обгорелые кабины машин и трупы распухших от жары лошадей, покрытые жужжащими роями мух...
ДОРОГА
Она не помнит, сколько дней шла через села, через поля, по разным дорогам. Иногда в толпе таких же, как она, бездомных, грязных, усталых людей. Чаще — одна. Она привыкла к одиночеству, к голоду и дорогам. Туфли ее развалились, и она нашла в обгорелом тряпье, валяющемся у обочины, совсем новые калоши...
Лили дожди. Продрогшая, мокрая, девушка тащилась по размытым проселкам, стучалась в хаты, просясь переночевать. Спала на полу, накрывшись мешками. Ела картошку в кожуре, макая рассыпающиеся куски в серую соль. Утром уходила дальше, и никто ее не провожал.
В тот день она остановилась у края громадного поля, утыканного сухими стеблями подсолнечника. Дождь стучал по земле, которая уже не впитывала воду. Лужи тя-нулисьпо дороге, оловянными пятаками светились между комьями пахоты. Ветер загибал полы рваного ватника, висящего на кресте покосившегося чучела. Шура сняла насквозь мокрый, холодный ватник и надела его на. себя. Зубы ее выбивали дробь. Руки тряслись. Она оглянулась по сторонам. Позади была глинистая дорога, синий за стру-
ями дождя бугор, размытый горизонт с низкими тучами. Впереди было рваное небо, тот же горизонт и та же, уходящая в дождь дорога. На оголенном чучеле болтался грязный картуз с оторванным козырьком.
И Шуре захотелось умереть. Она опустилась на обочину, натянула на голову ватник и затихла, прислушиваясь, как монотонно барабанит дождь. Просачиваясь сквозь стеганую вату, дождь бежал ручьями по ногам, переполнив калоши, стекал на помятую траву. Она не чувствовала ни боли, ни особенного холода. Голова ее лежала на коленях, руки бессильно свисали вдоль боков, и пальцы лежали в прозрачной луже. В отверстие ватника было видно, как всплескивает вода под тяжелыми каплями, как шевелится трава и расползаются комья земли. Между ней, сидящей на обочине, и этой травой, этой лужей и землей сейчас не было никакой разницы. Она казалась сама себе продолжением или частью холодного мокррго мира из дождя, глины и шороха качаемых ветром, почерневших стеблей подсолнечника...
Она вспомнила бесконечные дороги, звон закрываемых за ней щеколд... Земля такая большая, что один человек на ней меньше муравья. Мельче вот этой крупинки, что кружится в луже... Сколько таких песчинок в одной горсти?.. А что изменится в мире, если не будет вот этого комка земли, даже пусть целого этого бугра? Почему же так надо цепляться за жизнь?! Это так просто... Сидишь и чувствуешь, как остывает тело... Сначала'оно немеет, потом становится чужим, непослушным, ты уже не можешь по своему желанию шевельнуть ногой или поднять голову... Перед твоими глазами качаются твои мокрые волосы, прямые и серые, как прошлогоднее сено...
Затем ей стало жарко. Она задыхалась под ватником, на лбу проступила испарина. На нее вдруг начали надвигаться какие-то-лица. Они беззвучно кривились,растягивали рты и таращили глаза. Все эти видения дрожали, словно наклеенные на шевелящийся холст....
«Так вот это бывает. Совсем не страшно. Только почему так жарко? Душно. Дождь льет кипятком. Он обжигает тело...» Она сбросила ватник и осталась сидеть на обочине с непокрытой головой. Ситцевое платье облепило ее выпрямленную спину с острыми лопатками. Шура смотрела в бесконечное мокрое поле, ощетинившееся сухими палками подсолнечника. Она видела синие полосы далекого дождя,
шевелящееся небо и Володьку, который шел по пахоте й короткой шинели и с деревянной винтовкой на веревке. Он скользил по раскисшей земле, падал на колени и, опираясь на руки, медленно вставал и шагал дальще. Заляпанная грязью каска была сдвинута на затылок, открывая струям дождя заросшие редкой бородой скулы и покрасневший от холода нос.
А сзади него, и дальше тоже шли люди в шинелях. Они появлялись из синих полос, молчаливые, серые, и пропадали, словно растворялись в сетке дождя. Глубокие следы от их ботинок заполняла вода, дымящаяся от ударов тяжелых капель...
Володька прошел совсем рядом, не замечая ее, и тогда Шура тихо позвала:
— Володя?..
Он остановился, растерянно оглянулся и увидел ее.
— Ты что тут делаешь?
— Так... сижу.
— Почему?!
— Умираю.
— Не надо, Шурок... Ты это.брось! Зачем?!
— Сил нету больше, Володя. Сколько дней иду, и не знаю куда. Ничего не ела сегодня. Ну зачем мне такие страдания? Ну, не будет на свете меня... Так что? Ничего не изменится... А мне станет легче...
Он опустился рядом с ней и заглянул в лицо.
— Ты вся замерзла? Дай твои руки...
— Что ты? Мне жарко...
Он стал оттирать ее ладони, дышать на них, и она почувствовала холодок озноба, тронувший ее тело.
— А. теперь встань и иди,— сказал он.— Тут неподалеку дорога на станцию. Иди...
— А ты?—жалобно спросила она.
— Я не могу,— ответил он и, беспомощно посмотрев на нее, перевел взгляд на серые фигуры, возникающие в дожде.— Мнев другую сторону...
— Мы еще увидимся? Ты скажи точно... Ты знаешь, как трудно надеяться, но все-таки... Иначе не выдержать...
— Конечно,—обрадованно сказал Володька.— Я приду, а тебя нету... Меня без тебя убьют... я знаю.
— Да,—прошептала Шура.—Надо идти... надо... надо идти..
Шура стала-рукой искать отброшенный ватник,словно слепая, шаря пальцами по траве. Закусив губу, натянула холодную, леденящую одежду. С трудом поднялась и зашаталась, не чувствуя ног, не в силах сделать шага...
Надо идти... надо... надо... Дождь струился по лицу, заливал глаза. Она вырвала из грязи калоши и ступила вперед. Качнулась, удержалась на ногах и медленно пошла по дороге, оставляя за собой черное поле и покосившееся раздетое чучело, похожее на крест...
Потом дорога почему-то окончилась. Она, словно река, влилась в травянистое болото и растворилась среди кустарника и деревьев. Шура зашагала напрямую. Она продиралась сквозь ветки, проваливалась в мох по колени, но шла упрямо, не сворачивая в сторону.
Так оказалась на широкой поляне. Танковые гусеницы содрали с нее травяной покров, исчертив кривыми полосами во всех направлениях. Под голым деревом стояла небольшая зеленая пушка с помятым щитком. Раскинув вонзившиеся в землю тонкие ноги, она протягивала хищно вытянутый ствол, нацеленный на развороченную поляну. Два сожженных танка высились на опушке.
Шура обошла пушку и увидела свежую могилу. Земля на холме чуть осела и струи дождя изрезали ее змеящимися крошечными оврагами. Тихо и пустынно было вокруг. Шлепал дождь, шуршали последние листья на ветках деревьев. Словно свежеокрашенная, блестела пушка. Капли барабанили по ее изувеченному щиту. Где-то кричала одинокая птица. Шура переступила через могилу и пошла, прямо к тем двум молчаливым силуэтам, торчащим на середине поляны. Она приближалась к черным танкам, и они вырастали из пелены дождя, словно надвигаясь на нее.
Вот так они шли и на тех... на наших... у пушки...
Тронутые ржавчиной, лежали на земле перебитые гусеницы. Пахло железом и горелой резиной. Ствол орудия уткнулся в лужу..Шура заглянула в-откинутый люк. Оттуда дышало погребным холодом и чем-то тухлым.
— А этих не похоронили...
Птица все кричала. Ляпал по броне дождь. Какое-то мокрое тряпье валялось у ствола орудия, пившего воду из болотной лужи... Может, то был человек, которого медленно засасывала земля...
Она долго ходила по поляне, смотря себе под ноги, пока не нашла в траве кусок грязного брезента. Дрожа от холода, с трудом перепилила его пополам о рваный край железа. Потом сняла кадоши и обмотала брезентом ле-
дяные ступни. Натянула на голову ватник и, плотнее запахнув его полы, снова пошла вперед.
Ей казалось, что она идет по следам Володьки. Где-то рядом, совсем близко, шагает Володя со своей деревянной винтовкой, и дождь барабанит по стальной каске, как по железной крыше...
Она видела обломанные деревья, глубокие колеи, выдавленные в траве. Здесь шел он. Так же цеплялся руками за ветки. Грел на ходу холодные пальцы, засовывая их под мышки...
Хоть бы остановился на минуту, подождал ее... Нет же больше сил. Говорил, что где-то дорога на станцию... Где. же она?! Володя-я-я...
Она была готова закричать от отчаяния. Этому лесу не было конца. Раскисшие брезентовые тряпки волочились за ней, выбившись из. калош. Она казалась горбатой из-за натянутого на волосы ватника. Рукава начинались где-то возле головы, заканчиваясь у локтей, обнажая худые руки, покрытые цыпками, в разводах грязи.
Среди деревьев показался человек в шинели. Шура обхватила ствол, прижалась щекой к коре и заплакала, чувствуя, как тяжесть обмякшего тела размыкает стиснутые пальцы и клонит ее в сторону.
— Володя-я,— негромко позвала она и стала падать навзничь, царапая ногтями осиновую кору...
Очнулась Шура в темноте. За маленьким зарешечен-ньм окном чуть светились звезды. Она лежала на каких-то мешках, укрытая толстым брезентом и одеялом. Она шевельнулась и, вытягивая руки, вдруг коснулась пальцами теплой кожи живота. И с испугом поняла, что раздета догола. На ней не было ничего. Она тревожно замерла, прислушиваясь к звукам. Было удивительно тихо. Одеяло, наброшенное поверх брезента, пахло махоркой и мужским потом.
Спустя немного времени послышались чавкающие в грязи шаги. Люди остановились рядом, и один из чних со злой усталостью матерно выругался...
— ...Сгнием тут, Петр Иванович. Ну куда мы с такой машиной?
— Я этого шофера,— с угрозой ответил второй, наверно, Петр Иванович,— застрелил бы собственной рукой...
— А он уже далеко... Ему ваши слова, извините за выражение, до фени...
— Может быть,—перебил звонко Петр Иванович,— вы, тоже мечтаете драпануть?
— Может быть,—уклончиво ответил первый.— А что? Дело наше пропащее... Сунем в машину ком пакли с бензином и айда...
— Нет уж,— помолчав, ответил Петр Иванович,— я лучше сам застрелюсь.
— Что-то вы сегодня расстрелялись,— угрюмо засмеялся первый и стал громко, с надсадным завыванием, кашлять.—Тьфу ты, напасть... Спать пошли. Вы полезайте в кузов, а я в кабинке покараулю.
— Девчонка там,— неуверенно сказал Петр Иванович.
— Ну так что?—весело произнес первый.— С девкой теплее... Вещички-то ее заберете?
— Высохли?
— Да что вы?! Им сохнуть... — Пусть висят...
Скрипнула дверь, и в темноте прорезался длинный прямоугольник, в котором засветились звезды и возник черный силуэт человека. Что-то бормоча неслышное, он опустился на колени и пополз к Шуре, посверкивая стеклами очков. Девушка вцепилась пальцами в края брезента, и когда чужие руки зашарили- по ее плечам, с силой выпрямила согнутые ноги. Человек тихо ойкнул и упал на мешки, слившись с темнотой. Из кабины постучали, и сиплый от кашля голос спросил:
— Что там? Военные действия разыгрываются?
— Дура ты, дура,.— сердито сказал невидимый Петр Иванович.— Пригрели, приютили, а она ногами по ребрам... А если ничего не видно?
— Не подходите,— тихо прошептала Шура.
— Да кому ты нужна?!—со сдерживаемой яростью произнес Петр Иванович.— Хоть сейчас можешь идти куда хочешь. Держать не будем. Притом машина секретная. Не имеем права!
— Куда же я раздетая пойду?— чуть успокоившись, спросила Шура.— Отдайте вещи.
— Ладно, чего там... .лежи,— вздохнул Петр Иванович.— Сохнут твои тряпки.
Они замолчали. В неподвижной тишине были слышны только легкие порывы ветра, которые налетали на деревья, и шорох мешков, когда на них поворачивалась Шура или все еще невидимый Петр Иванович.
— А кто меня раздевал?—осторожно спросила Шура.
— Кто?— отозвались из угла.— Мы, конечно!
- Кто же вас просил?— с обидой произнесла Шура,— Кто? Я просила вас?
Голос ее задрожал от возмущения.
— Брось ты это,— растерянно проговорил Петр Иванович.— В темноте ничего и не видно было. Так, белое что-то...— Он почти закричал на нее.—А ты хотела дуба врезать? Да, дуба врезать от простуды?
— Тоже мне... спасители,—пробормотала Шура и, уткнувшись лицом в пахнущие бумагой мешки, тихонько заплакала, вспомнив, как шла по лесу в рваной стеганке, содранной с чучела... как били капли по ржавым гусеницам.... вода стекала с колен, хлюпала в калошах, и пальцы с посиневшими ногтями неподвижно лежали в луже... Хо-
тела умереть, а потом....
— Товарищ милиционер, вы не спите?—вдруг громко спросил Петр Иванович.
— Нет, не. беспокойся, начальник,— отозвались из ка-бины.
И снова наступила тишина. В зарешеченном, толстой проволокой окне пропали звезды. Синим стало разбавлять темноту. Петр Иванович засыпал — было слышно, как тяжело он дышит и постанывает, ударяя в борт машины сапогами.
— Что вы везете?—задала .вопрос Шура и сама испугалась своего громкого голоса.
— А! Что?.— очнулся Петр Иванович, и было слышно, сак он сел на мешках.— Фу ты, черт, задремал... Что зезем?
-Да.
— Деньги... восемь мешков,— спокойно ответил Петр Иванович и зевнул.— Вот застряли. Шофер драпанул. А я материально ответственное лицо...
Он замолчал, потом сказал с недоумением:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25