..
На проходной Шура узнала, где находится отдел кадров завода. Начальник, безрукий инвалид с гвардейским значком и ленточками ранений на пиджаке, долго вертел в руках паспорт, трудовую книжку.
— Трудно у нас,— сказал он.— Вы раньше в столовой работали... Даже сравнению не подлежит.
Шура промолчала.
— Хорошо... Приходите завтра в прессовый цех. Пока подсобной рабочей. Согласны?
— Да..
Снова, как утром, пели усталые гудки. Рабочие шли на. обеденный перерыв. С гамом выбежали из проходной фе-зеушники. Пиная разодранный мяч, понеслись по пустырю. Одеты они были в нижнее солдатское бельё, выкрашенное луковой шелухой,— рубашки, подпоясанные брезентовыми поясами, кальсоны с зашитыми ширинками и тяжелые ботинки. На ходу сбрасывая лишние одежки, ребята рассыпались на две команды.
— Бей!
— Пас... Пас налево-о!
— Бе-е-ей!
Взрослые парни присоединились к мальчишкам. Пыль поднялась столбом. Голый по пояс, загорелый парень с лохматой льняной головой вырвался из толчеи, сбивая с ног защитников, стремительно повел мяч к воротам.
— Ива-а-ан! Ива-а-ан! — надрывались голоса.—Бе-е-ей!!
Шура отбежала в сторону, боясь попасть в круговорот разгоряченных тел, обернулась и вдруг узнала потное лицо и знакомые вихры волос.
— Ваня-я! — закричала она.— Ва-а-ань!!
Парень остановился, мяч выхватили у него из-под ног. Он посмотрел в сторону девушки, медленно прошел к краю поля, поднял рубашку и, на ходу надевая ее, направился к Шуре. Еще издали растерянно щурился, растопыренными пальцами приглаживая волосы. Потом остановился, тихо сказал:
— Шура... Ты?
— Я,— улыбнулась она.— Не узнаешь?
— Черт возьми,— хрипло проговорил он.— Нашлась... Шура?
— Я.
— Это ты? Ну, знаешь...
Он подошел совсем близко, тронул ее за рлечи. Высокий, пахнущий потом и мазутом, с еще.мальчишескими редкими усами на оттопыренной губе.
— Вот ты какая...
— Не узнаешь?
— Взрослая... И совсем красивая стала.
— Ты тоже ничего,— засмеялась Шура.— Отращивай бороду. На попа станешь похожим.
Он оглянулся, что-то ища.
— Чего тебе?
— Веревку.
— Зачем?
— Чтоб тебя привязать. Удерешь опять.
— Уже нет, Ванюша... Я к вам на работу поступаю.
— Как в кино... Лучше не придумаешь.
Они шли вдоль пустыря. За их спинами звенели голоса. В траве захлебывались кузнечики, жужжали пчелы. Лениво мекала ободранная коза, привязанная за ногу к
колу.
— Теперь ты никуда не денешься. Будем вместе... Тут наших много. Ты их не забыла? Они тебя вспоминают...
— Я тоже...
— Ты рада, что мы встретились?.. Только честно.
— Честное слово.
И снова запели гудки. Далеко — над паровозоремонтными мастерскими. И рядом — за каменным забором с козырьком из колючей проволоки.
— Мне пора... Перерыв кончается...— Иван мнется.— Когда еще тебя увижу? Ты подойди к концу смены... В кино сходим. Вчера получка была — деньги есть...
— Давай сходим,— соглашается Шура, и парень почему-то краснеет, смотрит на нее исподлобья.
На пустыре уже никого. В дверях проходной исчезают последние фезеушники.
— Я побежал... Значит —после смены... Не забудь! «Господи,—думает Шура.— Вот и начинается у меня новая жизнь... Он тоже совсем взрослый... Думала ли встретиться? Наверно, судьба...»
Дома ее встретила тишина. Она заглянула на кухню и между простынями и полотенцами, висящими на веревках, увидела Тоську. Та сидела за столом, перед горкой вареной картошки, опустив бессильно руки на клеенку.
— Слышь... Тося? — позвала Шура и, раздвигая мокрые рубашки и подштанники пошла к ней.
— Чего тебе? — глухо ответила Тоська и, повернувшись, неприветливо добавила: — Нечего тебе тут делать... Иди к себе.
— Что с тобой? — удивилась Шура.
Лицо у Тоськи было каменно-неподвижным, и только ее тонкие, тщательно выщипанные бровки чуть заметно подрагивали над невидящими пустыми глазами.
— Иди, иди,— сказала она и медленным движением взяла нож, стала снимать кожуру с картошки. И кожура снималась полосками, тонкая и ровная. Затем отбросила нож, задумалась и поднялась с табуретки. Тоська пошла к Плите, запуталась в свисающей с веревки выстиранной исподней рубашке капитана и вдруг, вскрикнув зло, с ожесточением: «Да что же это делается?! В своей же квартире хозяйкой не можешь быть?!» — начала яростно обрывать белье с веревки и бросать на пол.
Всю кухню усеяли свежевыстиранные белые комья спутанного белья. И только тогда Тоська вдруг-остановилась, посмотрела вокруг себя испуганным и растерянным взглядом, поднесла руку к лицу и пошла к столу. Упала головой на клеенку ,и тихонько заплакала.
Переступая через скомканное белье, Шура принесла воды и напоила Тосю. Та пила и плакала, вода в кружке булькала и поднималась пузырями.
— Успокойся,— Шура погладила ее по голове и, не- выдержав, сердито прикрикнула: — Да успокойся же! Расскажи толком.... Ну?!
— Федю убили,— с трудом проговорила Тоська.— То-варищ приходил... Вместе в,том бою были... Закричал: «За Родину...» и упал. Героя ему дают... Шура обняла вздрагивающую на столе голову Тоськи и, прижавшись к ней, тоже заплакала.
Лежали по углам белые рубашки и подштанники. Качались веревки, перекрещивающие кухню в разных направлениях, и на одной из них колыхались выстиранные зеленые капитанские погоны, зацепленные бельевыми прищепками... И почему-то вспомнила Шура дорогу, по которой уходил Володька и тянулись скрипучие подводы, нагруженные пожитками мобилизованных... Вокзал, гудящий от голосов провожающих, команд и стука буферов... И почему-то встало перед глазами то утро, когда бомбили порт и в залитой горящей нефтью гавани сквозь дымы и разрывы шел с бурунами на носу катер «Скиф»... Она как бы снова увидела его короткую мачту, пылающую воду, себя, плачущую на берегу,.. Ревела сирена, гуще становился дым, и вот катер скрылся совсем, но и сквозь черную завесу еще продолжал натужно и страшно кричать его железный голос. И никто не был свидетелем, как катер тонул или изорвался. Он просто ушел в дым, в ничто, растворился со всеми своими каютами и камбузом, с Шуркиными сковородками и кастрюлями, с пропавшей командой. Исчез навсегда, навеки, чтобы вдруг появиться неожиданным воспоминанием в глухом сибирском городке, в низкой кухне, и поплыть по клеенчатому морю у двух женских голов, склоненных на дощатый стол...
Потом женщины разбирали оставленный товарищем вещмешок Феди. Они нашли там сухой паек, чистые портянки, финский нож с погнутым острием, желтые спиртовые подошвы. И пачку зачитанных Тоськиных писем, перевязанных шнурком от ботинка. И еще лежала там алюминиевая большая кружка, вся расчерченная цветами и буквами. По всей кружке были неумело выцарапаны розы, окружающие овал, в котором блестело слово «ТОСЯ». Кружка старая, потускневшая и примятая, и пахло из нее кислым железом.
Тоська налила в нее воды и, стоя у крана, стала пить мелкими глотками.
Пришел квартирант. Капитан осмотрел кухню, с валяющимся на полу бельем, увидел лицо Тоськи, раскрытый вещмешок.
— Простите,—сказал он и, стараясь не стучать сапогами, стал торопливо подбирать свои рубашки, придерживая дужки очков.
— Извините меня, Мефодий Иванович,— тихо произнесла Тося.— Я вам завтра снова постираю...
— Ну, что вы?! Что вы?!— забормотал капитан, прижимая к труди скомканное белье и распрямляясь.— У меня, знаете, тоже... Ни писем, ничего...
— Федю убили,— прошептала Тося.— Мешок его принесли... Что от человека осталось?.. Портянки... Сухарей пачка да ножик...
— Неправда,—осторожно возразил капитан.—Не просто убили... Не поездом зарезали и не под машину попал. Он офицер. Защищал Родину.
Тоська молча стояла у крана. Тонкой струйкой текла вода, разбивалась об эмалированную раковину.
— Вот... Еще кружка осталась,— проговорила она.— Пол-литровая...
И пошла в. комнату.Капитан долго сидел на табуретке, худой, с чахоточной впалой грудью и по-совиному круглыми глазами под толстыми стеклами очков. Шура стояла у стены.
— Женщин жалко,— вдруг сказал капитан.— Куда ни пойдешь — везде женщины... Как будто весь мир состоит из женщин. Им и оплакивать, и рожать... Я тушенки немного принес. Ты поешь, Шура?
Он достал из кармана галифе небольшую консервную банку, отогнул уже открытую крышку и поставил на стол. В перочинном ноже нашел ложку и выскреб из банки на блюдце горку тушенки.
— А это Тосе... Ешь, не стесняйся.
Шура стала пальцами брать кусочки и медленно разжевывать сладкие волокна, окруженные тонким слоем тающего во рту белого жира.
— А я на завод устроилась,— неожиданно проговорила Шура.
— Правильно сделала,—похвалил капитан.— Вопрос стоит не о том, чтобы выжить. Понимаешь? Не только выжить...
— У меня муж на войне,— сказала Шура.
— Муж? — удивился капитан.
— Мы еще не зарегистрированы,— смутилась Шура.
— Жених,— догадался капитан.
— Нет... муж,— решительно перебила Шура.
Капитан, внимательно посмотрел на нее и, скомкав под локоть белье, вздохнув, тронул пальцем переносицу очков, пошел из кухни, сутулый, в длинной, до колен, гимнастерке, со сдвинутыми с плеч погонами.
А Шура еще долго сидела на кухне, слушала, как стучат часы, смотрела в окно, в котором плыли облака, синие, вечерние, и ожидала часа, когда надо будет идти на завод. И это ожидание тревожило ее не столько своей неизвестностью, сколько томительным предчувствием жизненных перемен...
САМОЛЕТЫ
В грохочущем, черном, закопченном штампово-прессовом цехе Шура встретила Ивана. Сначала не узнала. Шел навстречу высокий парень, чумазый, в короткой засаленной стеганке, с кепчонкой на затылке.
Потащил ее, растерявшуюся, к воротам. Они -выскочили из гремящего цеха на улицу и на секунду оглохли от тишины.
В темноте завод казался нагромождением черных кубов. Из-за покрытых пылью и копотью стекол кое-где тускло сочился желтый свет, да на колоннах строящегося цеха прыгали огни электросварок. Завод тихо гудел, и казалось, что утробно дышит земля, чуть подрагивая и сотрясая все, стоящее на ней.
— Пошли,— сказал Иван и потянул ее за собой.— Ты наших видела? Ну, тех, соседей по вагону.. Это ты только одна куда-то скрылась.
Они вошли в кузнечный цех, и Шура поразилась, увидев, что над ним нет крыши. Вверху мерцали звезды, а здесь черные, похожие на раскоряченных великанов, гремели молоты. Между их станинами как у кривых ног, лежали груды синего раскаленного металла, и тяжелые чушкй с размаху били по брызжущим искрами деталям. Стоял такой грохот, что казалось, чем-то тугим надавили на барабанные перепонки.. Ошалелая от шума, блеска и пламени нагревательных печей, Шура шла, втянув голову в плечи, стараясь не смотреть по сторонам.
Иван толкнул какого-то человека, тот оглянулся, они о чем-то стали жестами переговариваться, кузнец неслышно ахнул, всплеснул руками, и вдруг Шура узнала Синченко Того холостяка, который в пути все время спал на нарах, головой упираясь в стенку и выставив в узкий проход
громадные ступни. А сейчас перед ней стоял высоченный дядька в разорванной на волосатой груди рубашке, потный, красный, и лицо его радостно улыбалось.
И что-то екнуло в сердце Шуры, она слабо ответила улыбкой и ткнулась носом в его твердое плечо. А тот хлопал ее. по спине, отодвигая на расстояние вытянутых рук, рассматривал, как диковинку какую, и, может быть, что-то кричал, потому что был виден его открытый рот, но вокруг все рушилось и падало, звенело и стучало, плясал огонь, взметались искры, и голова у Шурки плыла, как на карусели...
— Узнала?! Узнала?!—: Иван счастливо смеялся и тянул девушку дальше.— Они там такое клепают... Самолет не так уже легко делать! Самолетик на четыре тонны тянет! На_него попотеешь, да зато потом любо-дорого посмотреть...
Они прошли мимо бесконечно длинных зданий.
— Здесь агрегатные цеха... фюзеляжный... крыльевой... оперения... капотный... Их тут до черта... А дальше самое главное — основной сборочный конвейер. Утром посмотришь. Тут так — гайку сделаешь, и пойдет она телепаться по цехам. Каждый на нее что-то навешивает. А потом глядишь—самолет! Ей-богу! А всю эту бандуру, весь завод, заново поставили. Помню, дождь шпарит, снег сыплет, а мы уже у станков крутимся. Черт его знает, как вытянули... Слушай,— он даже остановился,— а цыгана помнишь?! Ну, того, что с женой ехал. Еще молодоженами были. На сборке вкалывают. Я тебе всех покажу...— Он вдруг остановился и посмотрел на часы, с шиком сдвинув рукав.— Тебе на смену пора. Двинули назад...
Они торопливо зашагали по заводу. Иван все оживленно говорил, стараясь не обогнать девушку.
— Мы тут все из сибирского делаем... Трубы для фюзеляжа местные заводы дают... Крылья гоним из сосны. Может только алюминий привозной, да его немного надо. Наши «Яки» на весь мир известны! Это ничего, что ты подсобницей назначена. Поишачишь немного, приглядишься, и на станок поставят...
У ворот цеха Иван с сожалением вздохнул.
— Жаль, что ты в ночную, а то бы побродили... Я тебя завтра найду.— Он посмотрел на нее и вдруг смутился.— Что ж ты думаешь, я не понимаю, почему ты тогда исчезла... Ну, да ладно, иди. Ни пуха ни пера, Шурок.
— Боюсь я,— вздохнула Шура и, поежившись, решительно перешагнула порог цеховых ворот.
Ей дали помятый сатиновый, халат, брезентовые рукавицы и тяжелую тачку на одном колесе, с кузовом, склепанным из листовой стали. Она должна была подбирать у прессов обрезки металла и отвозить их в дальний конец цеха, к большому дощатому ящику. Десятки станков сжимали, мяли, тискали и -гнули маслянистое железо. Готовые детали загромождали проходы. Слышался звон жести, стон сжатого воздуха, в трубах свистел пар. Малые прессы стучали, как пулеметы, выбрасывая на кирпичный пол кружки, дужки, планки и шайбы...
Рукоятки у тачки словно были отлиты из чугуна. Они оттягивали плечи, выворачивая суставы. Ныла шея. Пот струйками стекал по спине. Ночь была бесконечной. В обеденный перерыв Шура чуть поспала, прикорнув у своего ящика. Ее разбудила женщина-мастер, и все началось С самого начала. Она подбирала обрезки, бросала их в тачку, толкала перед собой вдоль фронта станков, швыряла В высокий ящик, поднимаясь на цыпочки. Время остановилось. Окна по-прежнему закрывала ночь.
«Неужели не выдержу»? Она смеживала. веки, и темнота качалась в глазах. Казалось, что она не идет по пролету, стуча по кирпичам солдатскими ботинками, а бесшумно плывет в грохоте станков.
Наверно, со стороны все выглядело обычно. Девчонка в замасленном халате катает железную тележку, полную острозубых обрезков. Она иногда отдыхает, вытирает с липа нот, потом хватается за ручки, и колесо снова начинает стучать по выбоинам пола.
А Шура в это время думает: «...У меня нет сил.-Ненавижу тачку и того, кто ее придумал... Какой воздух... Воздух, которым надо дышать, горячий и сухой, как нафталин... Сколько железа! Черное, тяжелое, с душным запахом окалины и режущими руки краями... Оно лежит в тачке, валяется возле прессов...»
Смена закончилась, но Шура еще долго сидела у ящика, отдыхая. Потом пошла по заводу. Все так же гудела земля. Легкий туман клубился между цехами. Серый рассвет вползал в узкие коридоры между зданиями. Она видела самолеты. Они стояли по нескольку штук, без крыльев, пропеллеров, без хвостов. Некоторые из них лежали на земле, словно придавленные своей тяжестью. Они были уродливы, и Шура проходила мимо, не останавливаясь. Почему-то ей казалось, что она должна увидеть необычное. Пока не знала, что, но все шла по заводу, как по незнакомому городу, за. каждым поворотом ожидая чуда,
Ночь была так тяжела, сколько раз она стояла у .ящика, думая о себе, о жизни, о Володьке...
Цехи расступились, и она увидела поле. Гигантская бетонная полоса уходила к лесу. Трава была в росе.
Самолеты стояли длинным рядом, крыло к крылу, тонкие, вытянутые, хищно привстав на шасси и словно вглядываясь в пасмурное небо конусами клювов, держащих трёхлопастные пропеллеры. Они не были похожи на птиц. Литые зеленые тела их с твердо торчащими хвостами напоминали Шуре стремительные обводы катеров. И у тех, и у этих было что-то рыбье, быстрое, скользящее. Странно думать, что их сделали человеческие руки. Казалось, они выросли из чего-то сначала маленького, но уже имеющего законченную форму. Выросли, вытянулись, окрепли и стаей пришли к бетонной дороге, чтобы по этому узкому фарватеру вырваться в низкое небо. .
Шура стояла на краю поля, по колени в траве, завороженная тишиной взлетной полосы, встревоженная, воспоминаниями об откинутых назад корабельных мачтах, белых бурунах под бугшпритом... Она снова вспомнила уходящий в дым буксир «Скиф» и увидела его черты в проводах антенн и резко вздыбленных закамуфлированных фюзеляжах. И подумала о небе, которое ожидало истребителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
На проходной Шура узнала, где находится отдел кадров завода. Начальник, безрукий инвалид с гвардейским значком и ленточками ранений на пиджаке, долго вертел в руках паспорт, трудовую книжку.
— Трудно у нас,— сказал он.— Вы раньше в столовой работали... Даже сравнению не подлежит.
Шура промолчала.
— Хорошо... Приходите завтра в прессовый цех. Пока подсобной рабочей. Согласны?
— Да..
Снова, как утром, пели усталые гудки. Рабочие шли на. обеденный перерыв. С гамом выбежали из проходной фе-зеушники. Пиная разодранный мяч, понеслись по пустырю. Одеты они были в нижнее солдатское бельё, выкрашенное луковой шелухой,— рубашки, подпоясанные брезентовыми поясами, кальсоны с зашитыми ширинками и тяжелые ботинки. На ходу сбрасывая лишние одежки, ребята рассыпались на две команды.
— Бей!
— Пас... Пас налево-о!
— Бе-е-ей!
Взрослые парни присоединились к мальчишкам. Пыль поднялась столбом. Голый по пояс, загорелый парень с лохматой льняной головой вырвался из толчеи, сбивая с ног защитников, стремительно повел мяч к воротам.
— Ива-а-ан! Ива-а-ан! — надрывались голоса.—Бе-е-ей!!
Шура отбежала в сторону, боясь попасть в круговорот разгоряченных тел, обернулась и вдруг узнала потное лицо и знакомые вихры волос.
— Ваня-я! — закричала она.— Ва-а-ань!!
Парень остановился, мяч выхватили у него из-под ног. Он посмотрел в сторону девушки, медленно прошел к краю поля, поднял рубашку и, на ходу надевая ее, направился к Шуре. Еще издали растерянно щурился, растопыренными пальцами приглаживая волосы. Потом остановился, тихо сказал:
— Шура... Ты?
— Я,— улыбнулась она.— Не узнаешь?
— Черт возьми,— хрипло проговорил он.— Нашлась... Шура?
— Я.
— Это ты? Ну, знаешь...
Он подошел совсем близко, тронул ее за рлечи. Высокий, пахнущий потом и мазутом, с еще.мальчишескими редкими усами на оттопыренной губе.
— Вот ты какая...
— Не узнаешь?
— Взрослая... И совсем красивая стала.
— Ты тоже ничего,— засмеялась Шура.— Отращивай бороду. На попа станешь похожим.
Он оглянулся, что-то ища.
— Чего тебе?
— Веревку.
— Зачем?
— Чтоб тебя привязать. Удерешь опять.
— Уже нет, Ванюша... Я к вам на работу поступаю.
— Как в кино... Лучше не придумаешь.
Они шли вдоль пустыря. За их спинами звенели голоса. В траве захлебывались кузнечики, жужжали пчелы. Лениво мекала ободранная коза, привязанная за ногу к
колу.
— Теперь ты никуда не денешься. Будем вместе... Тут наших много. Ты их не забыла? Они тебя вспоминают...
— Я тоже...
— Ты рада, что мы встретились?.. Только честно.
— Честное слово.
И снова запели гудки. Далеко — над паровозоремонтными мастерскими. И рядом — за каменным забором с козырьком из колючей проволоки.
— Мне пора... Перерыв кончается...— Иван мнется.— Когда еще тебя увижу? Ты подойди к концу смены... В кино сходим. Вчера получка была — деньги есть...
— Давай сходим,— соглашается Шура, и парень почему-то краснеет, смотрит на нее исподлобья.
На пустыре уже никого. В дверях проходной исчезают последние фезеушники.
— Я побежал... Значит —после смены... Не забудь! «Господи,—думает Шура.— Вот и начинается у меня новая жизнь... Он тоже совсем взрослый... Думала ли встретиться? Наверно, судьба...»
Дома ее встретила тишина. Она заглянула на кухню и между простынями и полотенцами, висящими на веревках, увидела Тоську. Та сидела за столом, перед горкой вареной картошки, опустив бессильно руки на клеенку.
— Слышь... Тося? — позвала Шура и, раздвигая мокрые рубашки и подштанники пошла к ней.
— Чего тебе? — глухо ответила Тоська и, повернувшись, неприветливо добавила: — Нечего тебе тут делать... Иди к себе.
— Что с тобой? — удивилась Шура.
Лицо у Тоськи было каменно-неподвижным, и только ее тонкие, тщательно выщипанные бровки чуть заметно подрагивали над невидящими пустыми глазами.
— Иди, иди,— сказала она и медленным движением взяла нож, стала снимать кожуру с картошки. И кожура снималась полосками, тонкая и ровная. Затем отбросила нож, задумалась и поднялась с табуретки. Тоська пошла к Плите, запуталась в свисающей с веревки выстиранной исподней рубашке капитана и вдруг, вскрикнув зло, с ожесточением: «Да что же это делается?! В своей же квартире хозяйкой не можешь быть?!» — начала яростно обрывать белье с веревки и бросать на пол.
Всю кухню усеяли свежевыстиранные белые комья спутанного белья. И только тогда Тоська вдруг-остановилась, посмотрела вокруг себя испуганным и растерянным взглядом, поднесла руку к лицу и пошла к столу. Упала головой на клеенку ,и тихонько заплакала.
Переступая через скомканное белье, Шура принесла воды и напоила Тосю. Та пила и плакала, вода в кружке булькала и поднималась пузырями.
— Успокойся,— Шура погладила ее по голове и, не- выдержав, сердито прикрикнула: — Да успокойся же! Расскажи толком.... Ну?!
— Федю убили,— с трудом проговорила Тоська.— То-варищ приходил... Вместе в,том бою были... Закричал: «За Родину...» и упал. Героя ему дают... Шура обняла вздрагивающую на столе голову Тоськи и, прижавшись к ней, тоже заплакала.
Лежали по углам белые рубашки и подштанники. Качались веревки, перекрещивающие кухню в разных направлениях, и на одной из них колыхались выстиранные зеленые капитанские погоны, зацепленные бельевыми прищепками... И почему-то вспомнила Шура дорогу, по которой уходил Володька и тянулись скрипучие подводы, нагруженные пожитками мобилизованных... Вокзал, гудящий от голосов провожающих, команд и стука буферов... И почему-то встало перед глазами то утро, когда бомбили порт и в залитой горящей нефтью гавани сквозь дымы и разрывы шел с бурунами на носу катер «Скиф»... Она как бы снова увидела его короткую мачту, пылающую воду, себя, плачущую на берегу,.. Ревела сирена, гуще становился дым, и вот катер скрылся совсем, но и сквозь черную завесу еще продолжал натужно и страшно кричать его железный голос. И никто не был свидетелем, как катер тонул или изорвался. Он просто ушел в дым, в ничто, растворился со всеми своими каютами и камбузом, с Шуркиными сковородками и кастрюлями, с пропавшей командой. Исчез навсегда, навеки, чтобы вдруг появиться неожиданным воспоминанием в глухом сибирском городке, в низкой кухне, и поплыть по клеенчатому морю у двух женских голов, склоненных на дощатый стол...
Потом женщины разбирали оставленный товарищем вещмешок Феди. Они нашли там сухой паек, чистые портянки, финский нож с погнутым острием, желтые спиртовые подошвы. И пачку зачитанных Тоськиных писем, перевязанных шнурком от ботинка. И еще лежала там алюминиевая большая кружка, вся расчерченная цветами и буквами. По всей кружке были неумело выцарапаны розы, окружающие овал, в котором блестело слово «ТОСЯ». Кружка старая, потускневшая и примятая, и пахло из нее кислым железом.
Тоська налила в нее воды и, стоя у крана, стала пить мелкими глотками.
Пришел квартирант. Капитан осмотрел кухню, с валяющимся на полу бельем, увидел лицо Тоськи, раскрытый вещмешок.
— Простите,—сказал он и, стараясь не стучать сапогами, стал торопливо подбирать свои рубашки, придерживая дужки очков.
— Извините меня, Мефодий Иванович,— тихо произнесла Тося.— Я вам завтра снова постираю...
— Ну, что вы?! Что вы?!— забормотал капитан, прижимая к труди скомканное белье и распрямляясь.— У меня, знаете, тоже... Ни писем, ничего...
— Федю убили,— прошептала Тося.— Мешок его принесли... Что от человека осталось?.. Портянки... Сухарей пачка да ножик...
— Неправда,—осторожно возразил капитан.—Не просто убили... Не поездом зарезали и не под машину попал. Он офицер. Защищал Родину.
Тоська молча стояла у крана. Тонкой струйкой текла вода, разбивалась об эмалированную раковину.
— Вот... Еще кружка осталась,— проговорила она.— Пол-литровая...
И пошла в. комнату.Капитан долго сидел на табуретке, худой, с чахоточной впалой грудью и по-совиному круглыми глазами под толстыми стеклами очков. Шура стояла у стены.
— Женщин жалко,— вдруг сказал капитан.— Куда ни пойдешь — везде женщины... Как будто весь мир состоит из женщин. Им и оплакивать, и рожать... Я тушенки немного принес. Ты поешь, Шура?
Он достал из кармана галифе небольшую консервную банку, отогнул уже открытую крышку и поставил на стол. В перочинном ноже нашел ложку и выскреб из банки на блюдце горку тушенки.
— А это Тосе... Ешь, не стесняйся.
Шура стала пальцами брать кусочки и медленно разжевывать сладкие волокна, окруженные тонким слоем тающего во рту белого жира.
— А я на завод устроилась,— неожиданно проговорила Шура.
— Правильно сделала,—похвалил капитан.— Вопрос стоит не о том, чтобы выжить. Понимаешь? Не только выжить...
— У меня муж на войне,— сказала Шура.
— Муж? — удивился капитан.
— Мы еще не зарегистрированы,— смутилась Шура.
— Жених,— догадался капитан.
— Нет... муж,— решительно перебила Шура.
Капитан, внимательно посмотрел на нее и, скомкав под локоть белье, вздохнув, тронул пальцем переносицу очков, пошел из кухни, сутулый, в длинной, до колен, гимнастерке, со сдвинутыми с плеч погонами.
А Шура еще долго сидела на кухне, слушала, как стучат часы, смотрела в окно, в котором плыли облака, синие, вечерние, и ожидала часа, когда надо будет идти на завод. И это ожидание тревожило ее не столько своей неизвестностью, сколько томительным предчувствием жизненных перемен...
САМОЛЕТЫ
В грохочущем, черном, закопченном штампово-прессовом цехе Шура встретила Ивана. Сначала не узнала. Шел навстречу высокий парень, чумазый, в короткой засаленной стеганке, с кепчонкой на затылке.
Потащил ее, растерявшуюся, к воротам. Они -выскочили из гремящего цеха на улицу и на секунду оглохли от тишины.
В темноте завод казался нагромождением черных кубов. Из-за покрытых пылью и копотью стекол кое-где тускло сочился желтый свет, да на колоннах строящегося цеха прыгали огни электросварок. Завод тихо гудел, и казалось, что утробно дышит земля, чуть подрагивая и сотрясая все, стоящее на ней.
— Пошли,— сказал Иван и потянул ее за собой.— Ты наших видела? Ну, тех, соседей по вагону.. Это ты только одна куда-то скрылась.
Они вошли в кузнечный цех, и Шура поразилась, увидев, что над ним нет крыши. Вверху мерцали звезды, а здесь черные, похожие на раскоряченных великанов, гремели молоты. Между их станинами как у кривых ног, лежали груды синего раскаленного металла, и тяжелые чушкй с размаху били по брызжущим искрами деталям. Стоял такой грохот, что казалось, чем-то тугим надавили на барабанные перепонки.. Ошалелая от шума, блеска и пламени нагревательных печей, Шура шла, втянув голову в плечи, стараясь не смотреть по сторонам.
Иван толкнул какого-то человека, тот оглянулся, они о чем-то стали жестами переговариваться, кузнец неслышно ахнул, всплеснул руками, и вдруг Шура узнала Синченко Того холостяка, который в пути все время спал на нарах, головой упираясь в стенку и выставив в узкий проход
громадные ступни. А сейчас перед ней стоял высоченный дядька в разорванной на волосатой груди рубашке, потный, красный, и лицо его радостно улыбалось.
И что-то екнуло в сердце Шуры, она слабо ответила улыбкой и ткнулась носом в его твердое плечо. А тот хлопал ее. по спине, отодвигая на расстояние вытянутых рук, рассматривал, как диковинку какую, и, может быть, что-то кричал, потому что был виден его открытый рот, но вокруг все рушилось и падало, звенело и стучало, плясал огонь, взметались искры, и голова у Шурки плыла, как на карусели...
— Узнала?! Узнала?!—: Иван счастливо смеялся и тянул девушку дальше.— Они там такое клепают... Самолет не так уже легко делать! Самолетик на четыре тонны тянет! На_него попотеешь, да зато потом любо-дорого посмотреть...
Они прошли мимо бесконечно длинных зданий.
— Здесь агрегатные цеха... фюзеляжный... крыльевой... оперения... капотный... Их тут до черта... А дальше самое главное — основной сборочный конвейер. Утром посмотришь. Тут так — гайку сделаешь, и пойдет она телепаться по цехам. Каждый на нее что-то навешивает. А потом глядишь—самолет! Ей-богу! А всю эту бандуру, весь завод, заново поставили. Помню, дождь шпарит, снег сыплет, а мы уже у станков крутимся. Черт его знает, как вытянули... Слушай,— он даже остановился,— а цыгана помнишь?! Ну, того, что с женой ехал. Еще молодоженами были. На сборке вкалывают. Я тебе всех покажу...— Он вдруг остановился и посмотрел на часы, с шиком сдвинув рукав.— Тебе на смену пора. Двинули назад...
Они торопливо зашагали по заводу. Иван все оживленно говорил, стараясь не обогнать девушку.
— Мы тут все из сибирского делаем... Трубы для фюзеляжа местные заводы дают... Крылья гоним из сосны. Может только алюминий привозной, да его немного надо. Наши «Яки» на весь мир известны! Это ничего, что ты подсобницей назначена. Поишачишь немного, приглядишься, и на станок поставят...
У ворот цеха Иван с сожалением вздохнул.
— Жаль, что ты в ночную, а то бы побродили... Я тебя завтра найду.— Он посмотрел на нее и вдруг смутился.— Что ж ты думаешь, я не понимаю, почему ты тогда исчезла... Ну, да ладно, иди. Ни пуха ни пера, Шурок.
— Боюсь я,— вздохнула Шура и, поежившись, решительно перешагнула порог цеховых ворот.
Ей дали помятый сатиновый, халат, брезентовые рукавицы и тяжелую тачку на одном колесе, с кузовом, склепанным из листовой стали. Она должна была подбирать у прессов обрезки металла и отвозить их в дальний конец цеха, к большому дощатому ящику. Десятки станков сжимали, мяли, тискали и -гнули маслянистое железо. Готовые детали загромождали проходы. Слышался звон жести, стон сжатого воздуха, в трубах свистел пар. Малые прессы стучали, как пулеметы, выбрасывая на кирпичный пол кружки, дужки, планки и шайбы...
Рукоятки у тачки словно были отлиты из чугуна. Они оттягивали плечи, выворачивая суставы. Ныла шея. Пот струйками стекал по спине. Ночь была бесконечной. В обеденный перерыв Шура чуть поспала, прикорнув у своего ящика. Ее разбудила женщина-мастер, и все началось С самого начала. Она подбирала обрезки, бросала их в тачку, толкала перед собой вдоль фронта станков, швыряла В высокий ящик, поднимаясь на цыпочки. Время остановилось. Окна по-прежнему закрывала ночь.
«Неужели не выдержу»? Она смеживала. веки, и темнота качалась в глазах. Казалось, что она не идет по пролету, стуча по кирпичам солдатскими ботинками, а бесшумно плывет в грохоте станков.
Наверно, со стороны все выглядело обычно. Девчонка в замасленном халате катает железную тележку, полную острозубых обрезков. Она иногда отдыхает, вытирает с липа нот, потом хватается за ручки, и колесо снова начинает стучать по выбоинам пола.
А Шура в это время думает: «...У меня нет сил.-Ненавижу тачку и того, кто ее придумал... Какой воздух... Воздух, которым надо дышать, горячий и сухой, как нафталин... Сколько железа! Черное, тяжелое, с душным запахом окалины и режущими руки краями... Оно лежит в тачке, валяется возле прессов...»
Смена закончилась, но Шура еще долго сидела у ящика, отдыхая. Потом пошла по заводу. Все так же гудела земля. Легкий туман клубился между цехами. Серый рассвет вползал в узкие коридоры между зданиями. Она видела самолеты. Они стояли по нескольку штук, без крыльев, пропеллеров, без хвостов. Некоторые из них лежали на земле, словно придавленные своей тяжестью. Они были уродливы, и Шура проходила мимо, не останавливаясь. Почему-то ей казалось, что она должна увидеть необычное. Пока не знала, что, но все шла по заводу, как по незнакомому городу, за. каждым поворотом ожидая чуда,
Ночь была так тяжела, сколько раз она стояла у .ящика, думая о себе, о жизни, о Володьке...
Цехи расступились, и она увидела поле. Гигантская бетонная полоса уходила к лесу. Трава была в росе.
Самолеты стояли длинным рядом, крыло к крылу, тонкие, вытянутые, хищно привстав на шасси и словно вглядываясь в пасмурное небо конусами клювов, держащих трёхлопастные пропеллеры. Они не были похожи на птиц. Литые зеленые тела их с твердо торчащими хвостами напоминали Шуре стремительные обводы катеров. И у тех, и у этих было что-то рыбье, быстрое, скользящее. Странно думать, что их сделали человеческие руки. Казалось, они выросли из чего-то сначала маленького, но уже имеющего законченную форму. Выросли, вытянулись, окрепли и стаей пришли к бетонной дороге, чтобы по этому узкому фарватеру вырваться в низкое небо. .
Шура стояла на краю поля, по колени в траве, завороженная тишиной взлетной полосы, встревоженная, воспоминаниями об откинутых назад корабельных мачтах, белых бурунах под бугшпритом... Она снова вспомнила уходящий в дым буксир «Скиф» и увидела его черты в проводах антенн и резко вздыбленных закамуфлированных фюзеляжах. И подумала о небе, которое ожидало истребителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25