И снова была длиннющая очередь к двери военкома-говского кабинета, и на этот раз пожилой майор долго и Наставительно, точно учитель, втолковывал Володьке о не-законности и легкомысленности его просьбы. А Володька уже тупо смотрел поверх его лысой головы в раскрытое окно и видел двор, забитый людьми, телегами и пыльными Машинами с горластыми сержантами, что-то выкрикивающими из кузовов по трепещущим на ветру спискам.
— Ты что, паренек, плохо себя чувствуешь? — неожиданно спросил майор, на полуслове прервав свои нотации.
— Нет, чего там,— пожал плечами Володька,— так примете?
— Иди,— махнул рукой майор, устало улыбнувшись,— ишь, каменный... Когда потребуешься — сами позовем.
И Володька снова вышел на улицу города, бездумно поплелся куда глаза глядят. Солнце припекало, каблуки ботинок мягко утопали в расплавленный асфальт. Чуть подташнивало от голода. И на сердце было тоскливо — белый свет не мил. «Возвращаться домой?! А там ребята все уже и серых шинелях, с оружием в руках. И придет он, Володька, с юга, как с курорта... А ведь тут ближе к фронту, чем там... Вон корабли в порту... Миноносцы и торпедные катера. Только что отстрелялись, матросы банят стволы пушек щетками... Мужская работа. Война...»
Володька протиснулся между отогнутыми прутьями железной ограды и потащился по причалам мимо громадных пирамид бочек, штабелей зеленых ящиков и бухт, тронутой ржавчиной колючей проволоки. Мимо него по доскам грузчики катили одноколесные тачки, громко покрикивая: «Эй, сторони-и-сь... Зашибу-у! Клювастые краны поднимали над корабельными палубами машины-полуторки, и они записали в воздухе, медленно вращаясь на троссах, растопы-рив колеса, обутые в новые скаты. По сходням, сколоченным из шпал, осторожно, судорожно подергиваясь, двигались к черной дыре трюма свежеокрашенные танки, звякая наборными лентами гусениц. Все это двигалось, нака-тывалось, падало на Володьку, он словно бы всему мешал, со всех сторон на него кричали, гудели, били в колокола, дзинькали звонками. Совсем, запутавшись, парень выбрался из складских лабиринтов и вышел к чистому причалу. Одинокие буксиры и катера терлись боками о каменные стенки. Белая замусоренная пена выплескивалась на
гладкий бетон и разливалась в тонкое стекло с темными усиками от шевелящихся камешков. Вольный ветер шел с моря порывами. Володька выбрал место возле канатных бухт, устроился поудобнее и прикрыл веки, с наслаждением подставив лицо солнцу. Он незаметно уснул, прижавшись щекой к толстым веревкам, источавшим запах смолы. Сколько спал, он понять не мог, но.-когда пробудился, то небо уже наливалось вечерней синевой.
Володька поднялся и побрел по бетонному обрезу, бездумно разглядывая качающиеся на волнах катера и шлюпки. На палубе буксира он увидел парней в тельняшках и-накинутых на плечи матросских бушлатах, окруживших сидящую на табуретке девчонку. Возле ее ног стоял большой медный бак с водой, куда с бульканьем падали быстро очищенные картофелины.
Володька так удивленно и замер, узнав в ней свою знакомую... Как ее звать? Да, Шура, ну точно... Шурка с ее выгоревшими летящими на ветру волосами,, ситцевым платьицем, выцветшим почти добела и ловкими загорелыми руками. Парни гоготали, слушая ее.
Заметив на причале остановившуюся фигуру, девчонка задорно .прокричала:
— Эй! Чужие разговоры слушать вредно-о!
— Давай проваливай! — загудели парни.—Чего столбом... Давай! Чеши дальше!
— Да это я,— сказал Володька.— Не узнаешь, Шура? Девчонка перешагнула через медный бак и подошла к корме буксира. Вглядевшись, с радостным изумлением закричала:
— Володька-а? Нашел?!
Она стремительно пробежала по дощатому трапу и бросилась на плечи Володьки, закружилась, хохоча:
— Я так и знала-а! Ты меня извини, что тогда тебя бро-сила-а! Перепугалась ужас — кругом дым, огонь...
— А я вот шел тут,— неуверенно проговорил Володька,— гляжу, а ты картошку чистишь. Так обрадовался...
— Значит, и не искал? — с чуть приметной обидой спросила она и потащила его с причала под насмешливые выкрики оскорбленных парней с буксира. У бухт с канатами они сбежали к морю и опустились на гальку, перевитую высохшими водорослями.
— Ты меня хоть вспоминал? — бросила она с нарочито беззаботным видом.— А хорошо тогда было... Чего ты в нашем городе? Ведь война. Многие уже ушли...
— А-а,— гневно вспыхнул Володька,— словно я никому и не нужен! Или пацан какой! Малолетка... В голове не укладывается! Война! А они...
— Ты это о чем? — удивлением наполнились ее глаза.
— Да все о том же! — воскликнул Володька.— Я туда, Я пода... Там капитан, там майор, и все точно сговорились...
И он, торопясь, гневно замолкая, рассказал ей о своих мытарствах по военкоматам и неизменных ответах на все его просьбы.
— Что ж теперь делать? — с отчаянием закончил Володька.— Гонят отовсюду, словно... Да я...— И совсем уже тихо: — второй день на четырех пирожках. Так и концы отдать можно. Без всякого фронта.
Она сидела на гальке, сдвинув ноги и поджав колени И подбородку. Глядела на него, наморщив лоб, не отры-паясь.
— Господи, какой же ты еще глупый,— наконец прошептала она без улыбки.
— Как это понимать? — подозрительно прищурился Володька.
Шура поднялась с земли, легким движением руки отряхнула платье и окинула Володьку чуть насмешливым ни лядом:
— Будем считать, что это я тебя нашла... Второй раз. Смотри, третьего раза может и не быть. Пошли, салага.
Капитан буксира молча выслушал Володьку, барабаня кончиками пальцев по туго натянутому верху белоснежной фуражки. Остроносое лицо его покраснело от. напряженной мысли. Он думал, прикрыв веки и, наконец, мотнул голо-иои:
— Нет.
- Ну, Иван Кириллович! — взмолилась Шура, прижимая ладони к груди,—миленький... Он же упрямый, как чурбан. Умрет без этого. Пожалуйста!
Нет, это невозможно,— вяло пробормотал капитан, не глядя на девушку.
- Да что он, царь и бог?! — с гордым пренебрежением сказал Володька, но голос его упал.— Майоры не смогли...
Он нащупал на. стуле свою кепчонку и сунул ее в карман пиджака, хмуро пробормотав:
- Я пошел... Ну вас совсем, ничего вы не понимаете. Только я все равно буду там, вы хоть на цепь меня посадите.
— Стой, парень,— в спину ему расстроенным голосом проговорил капитан.— Простым матросом ко мне пойдешь?
— Что это мне даст? — пожал плечами Володька. Капитан одобрительно ухмыльнулся:
— Есть работа — есть прописка. Оформлю за день. А там подавай заявление добровольцем в армию. У меня знакомый военком.
— А так можно? — недоверчиво спросил Володька, по отмякшему лицу капитана уже видя, что тот говорит не ради шутки.— Иван Кириллович, да я не то что простым матросом... Я у вас эти...
— Гальюны? — подсказал, догадавшись, капитан, и Володька радостно захохотал, любовно глядя на этого симпатичнейшего человека,
— Да я вам гальюны доведу до зеркального блеска! Просто так! Из-за уважения к вам!
— Но сначала я тебя накормлю,— перебила Шура.— Пошли в камбуз... Тебе повезло — осталось полведра компота...
Она решительно взяла Володьку за руку и вывела из каюты капитана.
Они остановились у старинной решетки особняка, в котором находился городской военкомат. Во дворе люди лежали на траве, сидели на примятой клумбе, ходили по замусоренным дорожкам. Каменные львы охраняли широкие ступени лестницы.
— Счастливо, Володя,—сказала Шура, зачем-то старательно застегивая на его шее воротничок рубашки.— Ни пуха... Вот ты своего и дождался.
— Я никогда не был так счастлив,— улыбнулся Володька, но голос его дрогнул от скрытой тревоги.— Ты будешь меня ждать?
— Иди.
Он тронул Шуру за плечо, словно хотел этим легким прикосновением задержаться возле нее хоть на какое-то мгновение, и, круто повернувшись, широкими шагами направился к лестнице, охраняемой каменными львами, в оскаленные зубы одного из них кто-то воткнул примятую папиросу...
Двор военкомата продолжал шуметь. Люди курили, спорили, бездумно бродили из угла в угол, а где-то смеялись и визгливо пиликала гармошка в неумелых пьяных руках...
Это все было так для нее незнакомо и непривычно. Не верилось, что еще недавно яростно светило солнце, били
в берег волны и, хохоча, она убегала по жаркому песку от нескладного смешного парня в длинных, до колен, трусах, раскрашенного красной и синей глиной.
Она видела его смущенные глаза, как он исподтишка, робко рассматривал ее и отворачивался в сторону, подбрасывая в воздух мокрые камушки. Чувствовала его твердое плечо и его руку, когда он раскрытой ладонью грел ей спину, тихонько поглаживая лопатки...
И мир был тогда спокоен и уравновешен, а сейчас словно громадную темную землю наклонили в одну сторону. И все в ее сознании смешалось: толпы людей, визг гармошки, окурки на цветочных клумбах, оскалившийся лев с примятой папиросой в зубах — все покатилось в клубящемся дыму дровяного склада...
А над этим, заглушая все ударами волн в распоротые доски, колыхалась прозрачная зелень воды, в которой качался труп в тяжелых ботинках с распущенными ременными шнурками... Казалось, это тело с раскинутыми циркулем ногами заслоняло теперь все, но изображение было словно на стекле, и сквозь него еще виднелась серая громада корабля, осевшая под тяжестью броневых плит, распаренные лица милиционеров и пустынные гулкие улицы... И она сама, почему-то одиноко сидящая у крайнего столба ограды незнакомого, чужого двора...
И, возможно, это был в самом деле сон — она открыла глаза и увидела Володьку. Нет, сначала она заметила совершенно незнакомого человека, который медленно спускался по ступеням лестницы, а потом уже догадалась, что это Володька... Он шел высокий, нескладный, в измятых брюках и белой рубашке, выбившейся из-за пояса. Его постригли наголо, и от этого он сразу превратился в большеротого растерянного мальчишку с длинной, худой шеей...
Подошел к ней, провел ладонью по голове и тихо сказал:
— Вот...
— Тебе идет,— торопливо ответила Шура, видя, как изменился он за эти несколько часов.
Но Володька еще был там, в той большой темной ком-нате, освещенной старинной люстрой с хрустальными подвесками. На стульях длинным рядом сидели парни и пожилые люди, укутанные простынями. Несколько парикмахером торопливо строчили машинками, стряхивая волосы на пол. И они так и лежали — темные, светлые, черные, с седыми прядями... Прямые, как солома, и кудрявые... Манишки строчили безостановочно. Падали волосы под ноги парикмахерам. Потом приходила уборщица и облезлой
щеткой собирала волосы в одну кучу, в дальний угол комнаты. Все новые и новые призывники садились на стулья, возбужденные и веселые от хмеля. Они подмигивали зеркалам, смеялись и с удалью встряхивали буйными шевелюрами... А потом вставали, похожие один на другого, с лысыми бледными черепами. Отчужденно смотрели на свое изображение, гладили головы и, постояв, уходили какие-то притихшие, словно уже принадлежащие другому времени и другому миру, в котором была иная мера часам и минутам...
И, сидя на неудобном стуле, Володька видел, как его волосы, жесткие и спутанные, легли на чьи-то чужие желтые волосы, смешались в одну кучу. Уборщица отмела их в сторону, и когда Володька поднялся и поглядел в зеркало, он почувствовал себя словно обнаженным и совершенно беззащитным. И это уже был не он, со своим счастьем, одиночеством и радостью, а словно кто-то другой,— лишенный имени и примет, но навсегда и бесповоротно объединенный чем-то в одно со всеми этими посерьезневшими парнями.
— Завтра утром нас увозят,— сказал он.
— Куда?
— Тут недалеко городок есть. Учебный полк стоит... Надо где-то переночевать...
— Никуда ты не пойдешь,— решительно проговорила Шура и взяла его под руку, и он пошел за ней, ничего не спрашивая...
В Шуриной комнате дым стоял коромыслом. Громко играл патефон. Шаркая подошвами по полу, самозабвенно танцевали две рослые девушки в крепдешиновых платьях с рукавами фонариками. Еще одна, такая же высокая, жевала колбасу, смотря в окно, чуть приподняв одеяло, висящее на гвоздях. А за столом сидели трое ребяг— широкоплечих, чубатых, в белых отглаженных рубашках, из-под которых выглядывали полосатые тельняшки. Перед ними на столе громоздились горы нарезанного хлеба, помидоры, луковицы и несколько винных бутылок. Ребята что-то кричали, стараясь заглушить патефон, стучали кулаками по столу, и лица у них были красные, покрытые испариной, с отчаянно-веселыми глазами.
— А-а-а, Шурочка! — обрадованно всплеснула руками стоявшая у окна.— Пришла, голубка ты наша-а!
Девушки обступили Шуру, затеребили ее со всех сторон, смеясь и ахая в одно и то же время:
— Ах, Шурочка, беда какая... Война началась... Гуляй, девки, пока женихов не поубивали... Да такие женихи за три дня справятся... Склад подожгли, ты слыхала?!
— Да подождите, девочки!— Шура вырывалась из их объятий.— Я не одна... да подождите...
И тут только все увидели молча стоящего у двери ху-. дого стриженого парня в измятых брюках.
— Знакомьтесь,— сказала Шура.— Это Володя. А это,— она махнула рукой на девушек,— наша банда... И их не очень верные кавалеры... Видишь, какие здоровые. Всю жизнь сырую рыбу едят!
— Да брось, Шурка,— прогудел один из парней. Они стояли, положив тяжелые кулаки на край стола, лохматые и вспотевшие, похожие на взъерошенных добродушных
медведей.
— А что, разве не едите? — прищурилась Шура и прошла к столу. Она понюхала горлышко бутылки, недовольно поморщилась, на ходу бросила в рот ломтик колбасы и повернулась к Володьке.— Ты проходи... не обращай на них
внимания... они уже набрались!
— Это как сказать! — сердито крикнул кто-то из пар-юн и торопливо разлил вино по стаканам.—А тебе, молодом и незнакомый, из крышки графина...
Парень высоко поднял руку со стаканом.
— За победу, ребятишки!- Салют!
Звонко сдвинулась посуда. Притворно вскрикнули девушки, зажав ладонями рты. Громко крякнули парни, е наслаждением уткнувшись носами в хлебные корочки.
— Музыка-а! — закричали сразу два голоса, и все бро-сились к патефону. Откинутая ногой, полетела в угол до-рожка, с грохотом отброшены к стенам табуретки и стулья. Мокрые чубы запрыгали у глаз. Крепдешиновые подолы плетали прозрачными колоколами...
Шура взобралась с ногами на свою кровать и, удобно устроившись, стала неторопливо есть бутерброд, исподлобья следя за Володькой. А тот сидел на стуле, около двери, сосредоточенно думая о чем-то своем. Он без удивления смотрел на четыре кровати с пухлыми подушками, покрытыми кружевными накидками, на вазу из папье-маше с прутиками бумажных цветов и старый патефон с большой погнутой ручкой. Окно было раскрыто, и сквозняк колы-хал байковое одеяло. Качался и розовый пузатый абажур с шелковыми кистями. Тени танцующих скользили по сте-нам... Ему нравились лица . парней, лихой перестук их
грубых ботинок и словно откуда-то издалека доносящиеся обрывки перепутанных фраз.
Казалось, что с той минуты, когда он вышел на крыльцо военкомата, прошло очень много времени, и чужая комната, незнакомые парни и девушки, толпящиеся около стола с пустыми винными бутылками, все это уже было привычным и таким незначительным по сравнению с единственным, что владело им. Он помнит, как остановился на крыльце, немного подавленный и растерянный, и блуждающим взглядом посмотрел вокруг себя. И тогда это и случилось. Словно что-то кольнуло его в грудь. Заныло в висках и дыхание стало прерывистым. Такого еще с ним никогда не бывало. Он увидел синюю толщу неба, в которой стояли одинокие пронзительные звезды. Ветер гладил стриженую голову. Среди темных деревьев вспыхивали горящие папиросы и бродили люди...
«Боже мой,— вдруг подумал Володька,— и это я, может быть, вижу в последний раз... И без меня тут останется все по-прежнему... Ничего не изменится...»
И эта значительность пришедшей мысли о возможности смерти и вдруг раскрывшаяся перед ним страшная связь между вчерашним неоцененным счастьем и сегодняшними тревогами придавили Володьку...
С большим трудом он сделал первые шаги по ступеням вниз, навстречу пыльной земле, вечерним деревьям и девчонке, стоящей около чугунной решетки двора...
Володька сидел на стуле, положив руки на колени скрещенных ног. В комнате танцевали, пытались петь, но все это как бы шло мимо его слуха и сознания. Сквозь табачный дым и желтый свет абажура он видел только девичье лицо и два внимательных глаза, которые, не отрываясь, смотрели на него. И он боялся среди,шума и колеблющихся по стенам теней утерять этот взгляд, который сейчас был для него единственным из того реального, вчерашнего мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25