Он был с похмелья. Новые резиновые калоши шлепали по доскам.
— Что же это за картошка?! — закричал он тонким жалобным голосом.— Ты хочешь, чтобы меня команда за борт вывалила?
— Какая была! — отрезала Шура,— Самому надо ходить за продуктами!
— Капитан,— заныл кок,— убери ты от меня эту девчонку... На шут она мне сдалась. От нее, кроме грубостей, ничего не услышишь...
— Товарищ капитан,— звонким голосом сказала Шура.— Отпустите меня на один день.
— Глупости,— пробурчал капитан и полез на мостик,
Он поправил на голове большую фуражку с белым крабом и закричал:
— Отдать швартовы!
Матросы забегали по палубе. Винт буксира вспенил грязную воду залива. Тяжелый провисший канат натянулся и дернул за скулу громадную, высоко сидящую пустую баржу. Она качнулась и, слегка нырнув носом в набежавшую волну, нехотя стала разворачиваться за буксиром.
— Капитан,— Шура полезла на мостик.— Отпустите, прошу вас... У меня срочное дело...
— Марш с мостика! — топнул ногой капитан.— Это что же делается? Кок! Заберите ее в камбуз!
— Шурка! — кок стоял в дверях камбуза и грозил пальцем.— Я тебе задам... Иди сюда! Не видишь, капитан не в духе?!
Шура медленно сошла с трапа и, глядя снизу вверх громко спросила:
— Вы что, не в духе? А я тут при чем?!
— Ты меня в гроб загонишь,— капитан перегнулся через поручни и сделал страшные глаза.— Сгинь...
— Значит, не отпустите? — .уже плачущим голосом переспросила Шура.
— Мы же уходим в рейс, дурочка! — закричал кок.
— А вас не спрашивают,— не оборачиваясь, бросила Шура и с мольбой посмотрела на капитана.— Иван Кирил-лович, миленький...
— Я тебе не миленький,— насупился капитан.
— Я вас встречу настоящей печеной картошкой,— заныла Шура.— Селедки достану... Родненький, Иван Кириллович...
— Все! — капитан стукнул кулаком по поручню.— Хватит!..
Он повернулся к Шуре спиной и стал смотреть на медленно уходящий берег.
— Так, значит, вы не. верите, что у меня могут быть серьезные дела? — закричала с возмущением Шура.
— Чушь!—сказал кок.
— Может быть, от этого вся моя жизнь зависит!— продолжала Шура и вдруг с отчаянием махнула рукой, побежала к борту.
— Жмот вы, Иван Кириллович! — выкрикнула она и влезла на борт, стала на нем, балансируя руками.— Жмот, хотя и капитан! А я к вам хорошо относилась!..
Она сделала шаг и бухнулась в воду. Вынырнув, вразмашку поплыла к берегу. Платье ее вздулось пузырем.
— Вернись! Верни-й-ись, Шурка-а-а! — гневно закричал капитан.—Хуже будет! Назад лучше не возвращай-ся-я-я!!
Шура, не отвечая, плыла к берегу, резко толкая волны правым плечом и сплевывая грязную портовую воду. Потом- вылезла на причал, стала отжимать подол платья. Грузчики смотрели на встрепанную ; мокрую девчонку и смеялись. Шура показала им язык и с независимым видом, зашагала по шпалам подъездного пути...
Как и в тот раз, Шура до военного городка доехала попутной машиной и сошла возле шлагбаума. Она увидела высокого и тощего человека в гимнастерке с двумя шпалами. У него был тонкий нос и желтая лысина, а глаза смотрели из-под лохматых бровей словно две колючки.
— Садитесь и рассказывайте,— коротко бросил он и кивнул на стул.
Шура села, положив руки на стол, и вдруг с горечью проговорила:
— А что тут рассказывать... Плохо все это получилось...
— Да... не блеск,— неопределенно произнес.майор.
— Он тут ничуть не виноват,— вздохнула Шура, и голос ее задрожал.— Это- все из-за меня.
.— Черт знает что,—майор медленно раскрыл ящик стола и с силой захлопнул его.— Может, будут, подробности? Вы его жена?
— Нет,— подумав, ответила Шура и быстро добавила.— Но могла еюстать.
— Он нарушил воинскую дисциплину?— сурово проговорил майор.—Побег в самоволку расценивается в военное время как дезертирство! И в соответствии с Уставом...
— А вы разве не были молодым? — тихо перебила Шура.
— Ну-у, знаете,—растерянно протянул майор.— Это не оправдание.
— Тогда я вам все расскажу,— вспыхнула Шура.— Он прибежал, чтоб в загс... перед фронтом... А я ему говорю: мало ли что может случиться... Надо подождать, когда война закончится... А он мне...
— Расписались? — Нет.
— Зря,— вдруг улыбнулся майор.— Зря, конечно. Раз уж оказия случилась. Семь бед — один ответ.
— Вы так думаете? — подавленно спросила Шура. Она замолчала.
— В общем, десять суток ему сидеть, майор пристукнул пальцем но столу.—Желаю вам всего... До свидания.
- Десять суток? — вслух подумала Шура.— Это не так много... Спасибо.
Лейтенант снова повел Шуру по коридору. На крыльце передал девушку дневальному, и тот зашагал к проходной.
На углу Шура вдруг бросилась в сторону и подбежала к окну гауптвахты. Она стала на колени и закричала в темное помещение:
— Володя! Володечка-а!
Тот прильнул к решетке.
— Десять суток всего! Всего десять — и отпустят! — Шура радостно смеялась.— И начальство у тебя мировое! Я с самым главным говорила! Дядька ничего... Только вначале сердитый...
— Ты береги себя, Шура-а...
— Мне что?! Ты сам тут...
Дневальный оторвал ее от окна и чертыхаясь повел за руку к проходной.
Они вошли в город с развернутым знаменем. Зеленая бесконечная колонна выползла на улицы, и сверкающие штыки закачались над мостовой.
По двенадцати в-.ряд, с ротными командирами, шагающими впереди, полк маршировал к станции, на которой ещё с утра стоял длинный эшелон из пустых товарных вагонов.
Размеренно обрушивались на булыжники сотни ног. Плавно колыхались плечи. На вещевых мешках блестели надраенные котелки.
Запыленные, усталые, они шли по городу свободным ритмичным шагом, поротно, волна за волной.Люди, стояли на тротуарах вдоль всего движения колонны.
Нет, это не был точно выверенный отрепетированный церемониальный марш. Они шли молча и тяжело.Стоящие на тротуарах не спрашивали, куда идут эти пропыленные, глядящие друг другу в затылок люди. Они понимали, что дорога этих людей не заканчивается на гулкой станции у красных товарных вагонов, на путях, поросших травой и отцветшими одуванчиками... Их дорога только начиналась от прощального крика паровоза и последнего взмаха руки.
Еще недавно, они тянулись по этой же улице с мешками и чемоданами, толкаясь и ломая ряды, и потные сержанты
носились вдоль колонны, с трудом наводя подобие порядка. Волосы новобранцев были острижены, головы кружил хмель, и неумелая гармоника задыхалась от визга.
Теперь они шли тяжелыми рядами, выдерживая дистан-цию, и над их стальными шлемами качались тонкие штыки...
Думали ли бойцы о том, что это — начало ил.ц конец дороги, которую называют жизнью? Многим ли из них.через полгода, через год, через четыре, многим ли удастся вернуться сюда, на эти каменные булыжные пути, которые упираются в железнодорожную насыпь, в вымытые женщинами товарные вагоны?..
О чем они думают, когда видят первые вечерние огни. в окнах, слышат, как мать зовет ребенка, ловят на себе, взгляды стоящих на тротуарах?..
У вагонов их распустили.
Освободившись от винтовки и скатки, Володька стал искать Шуру. Они встретились сразу, точно сама, судьба оберегала эти жалкие минуты, выделенные для расставания. Бросились друг к другу и, обнявшись, замерли у вагона. Шура целовала его, не стесняясь. Здесь никто не стеснялся. На перроне стоял шум, гам, слышались слова' команды и ржание лошадей, но возле каждого был словно Круг молчания и одиночества, в котором находился только он сам и тот, с кем надо было прощаться. Сейчас за эту черту не проникали Ни орущие гудки паровозов, ни лязг буферов. Здесь были лишь заплаканные глаза, тепло домашних стен, смех покидаемых детей... Руки. отводили с женских лиц волосы, гладили щеки... Узкие плечи вздрагивали от рыданий...
— Ты будешь мне писать? — спрашивала Щура.
— Да... А ты мне?.
— Конечно. Каждый день!
— Ты не забудешь меня?
— Ни за что! Никогда!..
О чем люди говорят, прощаясь? Расстаются ли они на неделю или, может быть, на всю жизнь, но всегда они друг другу не успевают сказать самого главного.. И даже если бы им давали на это не несколько минут, а час, даже сутки, все равно для главного не хватило бы времени. Все прощания одинаковы тем, что время как бы останавливается и его приходится заполнять простым и обычным, а потом оно сразу делает.-скачок, и уже поздно, уже дернулись вагоны, он висит на подножке, а она бежит вдоль рельсов, машет руками и кричит что-то, не слышимое за стуком колес...
Может быть, вот это и есть самое главное,— когда тебе кричат, ты видишь тревожный излом ее рук и спотыкающийся бег?!
— Ты будешь писать? Не забыл адрес?
— Да что ты? Помню наизусть!.. Только и ты...
— Каждый день...
— По ваго-о-о-онам!!
Вот она — та минута, которую все ждали и боялись.
— По ваго-о-о-она-а-ам!!
Дернулись теплушки. Затрещали доски, положенные поперек распахнутых дверей. Закачался перрон, не видимый за вскинутыми руками, трепещущими платками жен-шин и белыми лицами. В одно бесконечное «о-о-о!» слились все звуки.
Длинный худой майор стоял в проеме вагона рядом с двумя бойцами, у плеч которых высилось молчаливое знамя с никелированной звездой. Здание вокзала, путевые стрелки и будки медленно отодвигались в сторону, назад, растушевываясь в темноте. В какой-то теплушке уже пели, в другой стучали копытами и тревожно ржали полковые кони.
Черный, перетянутый жаркими медными обручами локомотив прогрохотал мимо высокого светофора с напряженным зеленым глазом,..
ГОРОД
«Скиф» погиб на глазах у Шуры..Она вместе с коком была на причале, когда налетели немецкие самолеты. Они бомбили завод и суда. Лихтеры— громоздкие черные пустые баржи — тонули, опрокидываясь на борта. Они зачерпывали воду и уходили в волны, выпуская на поверхность большие пузыри воздуха; мелькали раздробленные доски, балки и куски руды. Нефтевоз взорвался от прямого попадания и развалился пополам. Масляниста» жидкость разлилась по бухте. Она горела, и волны колыхали гигантский ковер огня. Черный дым стал подниматься к нёбу. Маленький буксир кружил по бухте, бил из зенитных пулеметов, то и дело скрываясь в водяных столбах разрывов. Его бугшприт резал пылающие волны, и позади судна оставалась извилистая дорога чистого моря. Затем она медленно затекала огнем, и пожар закрывал бухту черной, шатающейся на ветру стеной.
Полузатонувший, с развороченной рубкой, «Скиф» вошел в зарево и пропал в нем навсегда. Только включенная сирена, его еще долго блуждала в дыму, торжественно-длинными гудками отмечая свой путь к той, последней волне, на гребне которой он столкнется с авиабомбой и, расколотый на части, скроется в море...
Шура и старик-кок лежали за бухтами железной проволоки. Разметанные взрывом, вокруг них валялись опрокинутые ящики с макаронами, связки лука, картошка — еда уже не существующей на этом свете команды буксира «Скиф»...
Порт горел. Гулко лопались бочки с мазутом,.пахло горелым зерном. Со стороны завода доносились тяжелые удары — там подрывали доменные печи. Черные, перевитые трубами, конусообразные громадины оседали на землю, расползаясь грудой исковерканного железа, скрюченных балок и белого огнеупорного кирпича.
— Господи, прими их души в ладони свои,—сказал старик, смотря на море и, перекрестившись, вытер слезы.
Он был, как всегда, пьян. Кругом все рушилось и падало. Горело море. Тяжелые баржи тонули, переворачиваясь в волнах, как киты. Их ржавые рыжие днища были покрыты наростами ракушек.
Шура схватила старика за руку и потащила к выходу из порта... Целый день через город шли отступающие войска. Они забили все дороги и улицы. На площадях стояли" обозы, и повозочные кормили лошадей сеном, разбрасывая его по булыжнику. Город пропитался запахами бензина и гарью полузатушенных пожаров. Бойцы шли не в ногу, ломая ряды, бесконечным усталым потоком. Сотни округлых запыленных касок, толкаясь, плыли в тесных ущельях между каменных домов, с карнизов, которых, смотрели, вниз изъеденные временем мраморные лица кариатид...
Эвакуировались государственные учреждения. От вокзала отходили эшелоны. Люди брали их штурмом, повисая на подножках, залезали на покатые крыши, с которых, кувыркаясь, летели чемоданы. Они раскалывались, как орехи, ударяясь о бетон перрона, и из них высыпались под ноги бегущим бритвенные приборы, столовое серебро, книги. Гудели паровозы. Били зенитки. Дымы пожаров загибались на небе черными конскими хвостами...
Шура ходила по городу. Что делать? Оставаться в городе?! Уезжать, но с кем? Когда? Сегодня? Завтра?Пешком? Попроситься на машину? Что брать с собой? И куда ехать? Во всем белом свете ни одного близкого человека... Володька далеко... Есть отец! Отец? Значит, к отцу? Ну что ж..-. Завтра.
Разбитая усталостью, Шура пришла в общежитие. Оно было пустым, лишь изредка проскальзывала по коридору фигура какой-нибудь оставшейся испуганной старушки или растерянной девчонки..Дверь в комендантскую распахнута; за ней виднелась смятая кровать, стол с выдвинутыми ящиками и на полу белое пятно от вынесенного сейфа. Пустые пузырьки и банки валялисъ на паркете зала. И пахло теперь в этом доме не жареной картошкой, духами и пеленками, а раскрошенной известкой и дымом.
А ночью сквозь город прошли танки. Шура проснулась от грохота, сотрясающего общежитие. Она кинулась к окну и сорвала светомаскировочную штору. В темноте ночи медленно шли черные неуклюжие громадины. На повороте у каждого вспыхивали на одно мгновение, два синих злых глаза. Свет выхватывал стену дома, кусок пустынного тротуара и. дорогу, вымощенную булыжниками. Танк разворачивался, высекая траками искры из камней, уходил в. ночь,,а. на его месте вырастал уже другой и точно так же,'как первый, скрежетал гусеницами, и на миг. рассекал темноту ослеп-' ляющим блеском своих яростных глаз. В промежутках между проходящими танками были видны торопливо сну-ющие люди,повозки, машины и снова люди, молчаливые, почти бегущие... Это бесконечное шествие наполнило ночной город летучими .тенями, быстрыми вспышками цветных фонарей, отрывистыми командами и грохотом танковых моторов, который то затихал, то возникал снова через равномерные промежутки времени...
Шура сидела на подоконнике, положив голову на колени и обхватив руками ноги. Съежившись от холода, девушка, не отрываясь, смотрела вниз, туда, где в чернильной темноте билось у подножия каменных домов нескончаемое гудящее движение...
Проснулась она от тишины и стрекота воробьев. Открыла глаза и испуганно рванулась в сторону — у ее ног раскрылась глубина этажей. Как не ейалилась во сне?!
Шура вышла на улицу. Было уже >утро. Роса покрыла железные ворота. Молчаливая дорога, вся расцарапанная гусеницами танков, лежала пустынная и гулкая, как каменное дно пересохшей речки. Девушка пошла по ней, озираясь и прислушиваясь ко всем, звукам. Город, казалось,
вымер. Все, что могло ходить, двигаться, кричать и Шуметь, наверное, вытекло за одну ночь из этих бесчисленных кирпичных стен, сквозь распахнутые двери парадных подъездов, у которых еще валялись сломанные детские коляски, какие-то ящики, забытые стопки книг и разбитая посуда...
Дверь в ресторан «Якорь» была закрыта железной полосой. Шура прошла во двор и стала спускаться по черной лестнице. Кухня встретила ее холодным мерцанием белого кафеля. Она быстро прошла ее и очутилась в полутемном зале. Тускло светилось рифленое стекло громадной люстры. Поблескивала бронза капителей мраморных колонн. В торжественно-церковной тишине строгими рядами стояли столы, накрытые жесткими накрахмаленными скатертями. Возле двери возвышалось чучело бурого медведя. У. него была облезшая на животе шерсть, а вместо глаз — рубиновые стекляшки.
Шура осторожно провела рукой по вздыбленному загривку.Сколько помнит она себя, этот медведь всегда стоял у дверей грохочущего оркестром, задымленного ресторанного зала. Когда-то он держал в лапах поднос с горшками пыльных цветов. Дальше этого старого чучела Шуру никогда не пускали. Прислонившись к медвежьей шкуре, пахнущей табаком и нафталином, она ожидала отца, который, появившись, хватал ее за руку и тянул к себе в. каморку .под лестницей. Там он кормил ее беф-строгановым и поил сладкой водой. Но однажды, прожевывая кусочек мяса, она вдруг подумала, что все это объедки. Представила, как они попали в тарелку, и посмотрела на отца. И, может быть, в первый раз в жизни увидела тогда синий засаленный кос-тюмишко с криво пришитыми золотыми галунами, морщинистые мешки под слезящимися глазами и немытые, трясущиеся руки.
— Ты ешь, ешь,— сказал отец, заметив ее взгляд и, как всегда с гонором, гордо заговорил: — По спецзаказу, милая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Что же это за картошка?! — закричал он тонким жалобным голосом.— Ты хочешь, чтобы меня команда за борт вывалила?
— Какая была! — отрезала Шура,— Самому надо ходить за продуктами!
— Капитан,— заныл кок,— убери ты от меня эту девчонку... На шут она мне сдалась. От нее, кроме грубостей, ничего не услышишь...
— Товарищ капитан,— звонким голосом сказала Шура.— Отпустите меня на один день.
— Глупости,— пробурчал капитан и полез на мостик,
Он поправил на голове большую фуражку с белым крабом и закричал:
— Отдать швартовы!
Матросы забегали по палубе. Винт буксира вспенил грязную воду залива. Тяжелый провисший канат натянулся и дернул за скулу громадную, высоко сидящую пустую баржу. Она качнулась и, слегка нырнув носом в набежавшую волну, нехотя стала разворачиваться за буксиром.
— Капитан,— Шура полезла на мостик.— Отпустите, прошу вас... У меня срочное дело...
— Марш с мостика! — топнул ногой капитан.— Это что же делается? Кок! Заберите ее в камбуз!
— Шурка! — кок стоял в дверях камбуза и грозил пальцем.— Я тебе задам... Иди сюда! Не видишь, капитан не в духе?!
Шура медленно сошла с трапа и, глядя снизу вверх громко спросила:
— Вы что, не в духе? А я тут при чем?!
— Ты меня в гроб загонишь,— капитан перегнулся через поручни и сделал страшные глаза.— Сгинь...
— Значит, не отпустите? — .уже плачущим голосом переспросила Шура.
— Мы же уходим в рейс, дурочка! — закричал кок.
— А вас не спрашивают,— не оборачиваясь, бросила Шура и с мольбой посмотрела на капитана.— Иван Кирил-лович, миленький...
— Я тебе не миленький,— насупился капитан.
— Я вас встречу настоящей печеной картошкой,— заныла Шура.— Селедки достану... Родненький, Иван Кириллович...
— Все! — капитан стукнул кулаком по поручню.— Хватит!..
Он повернулся к Шуре спиной и стал смотреть на медленно уходящий берег.
— Так, значит, вы не. верите, что у меня могут быть серьезные дела? — закричала с возмущением Шура.
— Чушь!—сказал кок.
— Может быть, от этого вся моя жизнь зависит!— продолжала Шура и вдруг с отчаянием махнула рукой, побежала к борту.
— Жмот вы, Иван Кириллович! — выкрикнула она и влезла на борт, стала на нем, балансируя руками.— Жмот, хотя и капитан! А я к вам хорошо относилась!..
Она сделала шаг и бухнулась в воду. Вынырнув, вразмашку поплыла к берегу. Платье ее вздулось пузырем.
— Вернись! Верни-й-ись, Шурка-а-а! — гневно закричал капитан.—Хуже будет! Назад лучше не возвращай-ся-я-я!!
Шура, не отвечая, плыла к берегу, резко толкая волны правым плечом и сплевывая грязную портовую воду. Потом- вылезла на причал, стала отжимать подол платья. Грузчики смотрели на встрепанную ; мокрую девчонку и смеялись. Шура показала им язык и с независимым видом, зашагала по шпалам подъездного пути...
Как и в тот раз, Шура до военного городка доехала попутной машиной и сошла возле шлагбаума. Она увидела высокого и тощего человека в гимнастерке с двумя шпалами. У него был тонкий нос и желтая лысина, а глаза смотрели из-под лохматых бровей словно две колючки.
— Садитесь и рассказывайте,— коротко бросил он и кивнул на стул.
Шура села, положив руки на стол, и вдруг с горечью проговорила:
— А что тут рассказывать... Плохо все это получилось...
— Да... не блеск,— неопределенно произнес.майор.
— Он тут ничуть не виноват,— вздохнула Шура, и голос ее задрожал.— Это- все из-за меня.
.— Черт знает что,—майор медленно раскрыл ящик стола и с силой захлопнул его.— Может, будут, подробности? Вы его жена?
— Нет,— подумав, ответила Шура и быстро добавила.— Но могла еюстать.
— Он нарушил воинскую дисциплину?— сурово проговорил майор.—Побег в самоволку расценивается в военное время как дезертирство! И в соответствии с Уставом...
— А вы разве не были молодым? — тихо перебила Шура.
— Ну-у, знаете,—растерянно протянул майор.— Это не оправдание.
— Тогда я вам все расскажу,— вспыхнула Шура.— Он прибежал, чтоб в загс... перед фронтом... А я ему говорю: мало ли что может случиться... Надо подождать, когда война закончится... А он мне...
— Расписались? — Нет.
— Зря,— вдруг улыбнулся майор.— Зря, конечно. Раз уж оказия случилась. Семь бед — один ответ.
— Вы так думаете? — подавленно спросила Шура. Она замолчала.
— В общем, десять суток ему сидеть, майор пристукнул пальцем но столу.—Желаю вам всего... До свидания.
- Десять суток? — вслух подумала Шура.— Это не так много... Спасибо.
Лейтенант снова повел Шуру по коридору. На крыльце передал девушку дневальному, и тот зашагал к проходной.
На углу Шура вдруг бросилась в сторону и подбежала к окну гауптвахты. Она стала на колени и закричала в темное помещение:
— Володя! Володечка-а!
Тот прильнул к решетке.
— Десять суток всего! Всего десять — и отпустят! — Шура радостно смеялась.— И начальство у тебя мировое! Я с самым главным говорила! Дядька ничего... Только вначале сердитый...
— Ты береги себя, Шура-а...
— Мне что?! Ты сам тут...
Дневальный оторвал ее от окна и чертыхаясь повел за руку к проходной.
Они вошли в город с развернутым знаменем. Зеленая бесконечная колонна выползла на улицы, и сверкающие штыки закачались над мостовой.
По двенадцати в-.ряд, с ротными командирами, шагающими впереди, полк маршировал к станции, на которой ещё с утра стоял длинный эшелон из пустых товарных вагонов.
Размеренно обрушивались на булыжники сотни ног. Плавно колыхались плечи. На вещевых мешках блестели надраенные котелки.
Запыленные, усталые, они шли по городу свободным ритмичным шагом, поротно, волна за волной.Люди, стояли на тротуарах вдоль всего движения колонны.
Нет, это не был точно выверенный отрепетированный церемониальный марш. Они шли молча и тяжело.Стоящие на тротуарах не спрашивали, куда идут эти пропыленные, глядящие друг другу в затылок люди. Они понимали, что дорога этих людей не заканчивается на гулкой станции у красных товарных вагонов, на путях, поросших травой и отцветшими одуванчиками... Их дорога только начиналась от прощального крика паровоза и последнего взмаха руки.
Еще недавно, они тянулись по этой же улице с мешками и чемоданами, толкаясь и ломая ряды, и потные сержанты
носились вдоль колонны, с трудом наводя подобие порядка. Волосы новобранцев были острижены, головы кружил хмель, и неумелая гармоника задыхалась от визга.
Теперь они шли тяжелыми рядами, выдерживая дистан-цию, и над их стальными шлемами качались тонкие штыки...
Думали ли бойцы о том, что это — начало ил.ц конец дороги, которую называют жизнью? Многим ли из них.через полгода, через год, через четыре, многим ли удастся вернуться сюда, на эти каменные булыжные пути, которые упираются в железнодорожную насыпь, в вымытые женщинами товарные вагоны?..
О чем они думают, когда видят первые вечерние огни. в окнах, слышат, как мать зовет ребенка, ловят на себе, взгляды стоящих на тротуарах?..
У вагонов их распустили.
Освободившись от винтовки и скатки, Володька стал искать Шуру. Они встретились сразу, точно сама, судьба оберегала эти жалкие минуты, выделенные для расставания. Бросились друг к другу и, обнявшись, замерли у вагона. Шура целовала его, не стесняясь. Здесь никто не стеснялся. На перроне стоял шум, гам, слышались слова' команды и ржание лошадей, но возле каждого был словно Круг молчания и одиночества, в котором находился только он сам и тот, с кем надо было прощаться. Сейчас за эту черту не проникали Ни орущие гудки паровозов, ни лязг буферов. Здесь были лишь заплаканные глаза, тепло домашних стен, смех покидаемых детей... Руки. отводили с женских лиц волосы, гладили щеки... Узкие плечи вздрагивали от рыданий...
— Ты будешь мне писать? — спрашивала Щура.
— Да... А ты мне?.
— Конечно. Каждый день!
— Ты не забудешь меня?
— Ни за что! Никогда!..
О чем люди говорят, прощаясь? Расстаются ли они на неделю или, может быть, на всю жизнь, но всегда они друг другу не успевают сказать самого главного.. И даже если бы им давали на это не несколько минут, а час, даже сутки, все равно для главного не хватило бы времени. Все прощания одинаковы тем, что время как бы останавливается и его приходится заполнять простым и обычным, а потом оно сразу делает.-скачок, и уже поздно, уже дернулись вагоны, он висит на подножке, а она бежит вдоль рельсов, машет руками и кричит что-то, не слышимое за стуком колес...
Может быть, вот это и есть самое главное,— когда тебе кричат, ты видишь тревожный излом ее рук и спотыкающийся бег?!
— Ты будешь писать? Не забыл адрес?
— Да что ты? Помню наизусть!.. Только и ты...
— Каждый день...
— По ваго-о-о-онам!!
Вот она — та минута, которую все ждали и боялись.
— По ваго-о-о-она-а-ам!!
Дернулись теплушки. Затрещали доски, положенные поперек распахнутых дверей. Закачался перрон, не видимый за вскинутыми руками, трепещущими платками жен-шин и белыми лицами. В одно бесконечное «о-о-о!» слились все звуки.
Длинный худой майор стоял в проеме вагона рядом с двумя бойцами, у плеч которых высилось молчаливое знамя с никелированной звездой. Здание вокзала, путевые стрелки и будки медленно отодвигались в сторону, назад, растушевываясь в темноте. В какой-то теплушке уже пели, в другой стучали копытами и тревожно ржали полковые кони.
Черный, перетянутый жаркими медными обручами локомотив прогрохотал мимо высокого светофора с напряженным зеленым глазом,..
ГОРОД
«Скиф» погиб на глазах у Шуры..Она вместе с коком была на причале, когда налетели немецкие самолеты. Они бомбили завод и суда. Лихтеры— громоздкие черные пустые баржи — тонули, опрокидываясь на борта. Они зачерпывали воду и уходили в волны, выпуская на поверхность большие пузыри воздуха; мелькали раздробленные доски, балки и куски руды. Нефтевоз взорвался от прямого попадания и развалился пополам. Масляниста» жидкость разлилась по бухте. Она горела, и волны колыхали гигантский ковер огня. Черный дым стал подниматься к нёбу. Маленький буксир кружил по бухте, бил из зенитных пулеметов, то и дело скрываясь в водяных столбах разрывов. Его бугшприт резал пылающие волны, и позади судна оставалась извилистая дорога чистого моря. Затем она медленно затекала огнем, и пожар закрывал бухту черной, шатающейся на ветру стеной.
Полузатонувший, с развороченной рубкой, «Скиф» вошел в зарево и пропал в нем навсегда. Только включенная сирена, его еще долго блуждала в дыму, торжественно-длинными гудками отмечая свой путь к той, последней волне, на гребне которой он столкнется с авиабомбой и, расколотый на части, скроется в море...
Шура и старик-кок лежали за бухтами железной проволоки. Разметанные взрывом, вокруг них валялись опрокинутые ящики с макаронами, связки лука, картошка — еда уже не существующей на этом свете команды буксира «Скиф»...
Порт горел. Гулко лопались бочки с мазутом,.пахло горелым зерном. Со стороны завода доносились тяжелые удары — там подрывали доменные печи. Черные, перевитые трубами, конусообразные громадины оседали на землю, расползаясь грудой исковерканного железа, скрюченных балок и белого огнеупорного кирпича.
— Господи, прими их души в ладони свои,—сказал старик, смотря на море и, перекрестившись, вытер слезы.
Он был, как всегда, пьян. Кругом все рушилось и падало. Горело море. Тяжелые баржи тонули, переворачиваясь в волнах, как киты. Их ржавые рыжие днища были покрыты наростами ракушек.
Шура схватила старика за руку и потащила к выходу из порта... Целый день через город шли отступающие войска. Они забили все дороги и улицы. На площадях стояли" обозы, и повозочные кормили лошадей сеном, разбрасывая его по булыжнику. Город пропитался запахами бензина и гарью полузатушенных пожаров. Бойцы шли не в ногу, ломая ряды, бесконечным усталым потоком. Сотни округлых запыленных касок, толкаясь, плыли в тесных ущельях между каменных домов, с карнизов, которых, смотрели, вниз изъеденные временем мраморные лица кариатид...
Эвакуировались государственные учреждения. От вокзала отходили эшелоны. Люди брали их штурмом, повисая на подножках, залезали на покатые крыши, с которых, кувыркаясь, летели чемоданы. Они раскалывались, как орехи, ударяясь о бетон перрона, и из них высыпались под ноги бегущим бритвенные приборы, столовое серебро, книги. Гудели паровозы. Били зенитки. Дымы пожаров загибались на небе черными конскими хвостами...
Шура ходила по городу. Что делать? Оставаться в городе?! Уезжать, но с кем? Когда? Сегодня? Завтра?Пешком? Попроситься на машину? Что брать с собой? И куда ехать? Во всем белом свете ни одного близкого человека... Володька далеко... Есть отец! Отец? Значит, к отцу? Ну что ж..-. Завтра.
Разбитая усталостью, Шура пришла в общежитие. Оно было пустым, лишь изредка проскальзывала по коридору фигура какой-нибудь оставшейся испуганной старушки или растерянной девчонки..Дверь в комендантскую распахнута; за ней виднелась смятая кровать, стол с выдвинутыми ящиками и на полу белое пятно от вынесенного сейфа. Пустые пузырьки и банки валялисъ на паркете зала. И пахло теперь в этом доме не жареной картошкой, духами и пеленками, а раскрошенной известкой и дымом.
А ночью сквозь город прошли танки. Шура проснулась от грохота, сотрясающего общежитие. Она кинулась к окну и сорвала светомаскировочную штору. В темноте ночи медленно шли черные неуклюжие громадины. На повороте у каждого вспыхивали на одно мгновение, два синих злых глаза. Свет выхватывал стену дома, кусок пустынного тротуара и. дорогу, вымощенную булыжниками. Танк разворачивался, высекая траками искры из камней, уходил в. ночь,,а. на его месте вырастал уже другой и точно так же,'как первый, скрежетал гусеницами, и на миг. рассекал темноту ослеп-' ляющим блеском своих яростных глаз. В промежутках между проходящими танками были видны торопливо сну-ющие люди,повозки, машины и снова люди, молчаливые, почти бегущие... Это бесконечное шествие наполнило ночной город летучими .тенями, быстрыми вспышками цветных фонарей, отрывистыми командами и грохотом танковых моторов, который то затихал, то возникал снова через равномерные промежутки времени...
Шура сидела на подоконнике, положив голову на колени и обхватив руками ноги. Съежившись от холода, девушка, не отрываясь, смотрела вниз, туда, где в чернильной темноте билось у подножия каменных домов нескончаемое гудящее движение...
Проснулась она от тишины и стрекота воробьев. Открыла глаза и испуганно рванулась в сторону — у ее ног раскрылась глубина этажей. Как не ейалилась во сне?!
Шура вышла на улицу. Было уже >утро. Роса покрыла железные ворота. Молчаливая дорога, вся расцарапанная гусеницами танков, лежала пустынная и гулкая, как каменное дно пересохшей речки. Девушка пошла по ней, озираясь и прислушиваясь ко всем, звукам. Город, казалось,
вымер. Все, что могло ходить, двигаться, кричать и Шуметь, наверное, вытекло за одну ночь из этих бесчисленных кирпичных стен, сквозь распахнутые двери парадных подъездов, у которых еще валялись сломанные детские коляски, какие-то ящики, забытые стопки книг и разбитая посуда...
Дверь в ресторан «Якорь» была закрыта железной полосой. Шура прошла во двор и стала спускаться по черной лестнице. Кухня встретила ее холодным мерцанием белого кафеля. Она быстро прошла ее и очутилась в полутемном зале. Тускло светилось рифленое стекло громадной люстры. Поблескивала бронза капителей мраморных колонн. В торжественно-церковной тишине строгими рядами стояли столы, накрытые жесткими накрахмаленными скатертями. Возле двери возвышалось чучело бурого медведя. У. него была облезшая на животе шерсть, а вместо глаз — рубиновые стекляшки.
Шура осторожно провела рукой по вздыбленному загривку.Сколько помнит она себя, этот медведь всегда стоял у дверей грохочущего оркестром, задымленного ресторанного зала. Когда-то он держал в лапах поднос с горшками пыльных цветов. Дальше этого старого чучела Шуру никогда не пускали. Прислонившись к медвежьей шкуре, пахнущей табаком и нафталином, она ожидала отца, который, появившись, хватал ее за руку и тянул к себе в. каморку .под лестницей. Там он кормил ее беф-строгановым и поил сладкой водой. Но однажды, прожевывая кусочек мяса, она вдруг подумала, что все это объедки. Представила, как они попали в тарелку, и посмотрела на отца. И, может быть, в первый раз в жизни увидела тогда синий засаленный кос-тюмишко с криво пришитыми золотыми галунами, морщинистые мешки под слезящимися глазами и немытые, трясущиеся руки.
— Ты ешь, ешь,— сказал отец, заметив ее взгляд и, как всегда с гонором, гордо заговорил: — По спецзаказу, милая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25