Иногда на станциях доставали спирт, самогон. В вагонах становилось весело и шумно. Гремели, ухали, охали, стонали от плясок и песен теплушки.В глубине России в вагоны просились мужики, русые, косматые, в лаптях, с котомками за плечами.А в городах шли митинги, в городах зарождались молодая Советская власть.На станциях пассажиры спорили, ругались с отцом, обещали за «контру-леворуцию» стащить под откос.
Отец бил себя кулаком в грудь, клялся, доказывал, что вагон и без того переполнен, что у него маленькие больные дети, но солдаты не слушали его: раскачиваясь на железной скобе, лезли в теплушку.
В вагоне было душно, смрадно.Солдаты дымили самокрутками, кипятили чайники на железной раскаленной печке, сушили валенки и портянки и говорили — день и ночь,— говорили о фронте, о доме, о приближающейся весне, о земле, соскучившейся по мужичьим рукам.
Солдаты нравились мне; они были добры и ласковы со мной, с Симой, с Анной Григорьевной, делились хлебом, сахаром, а отца потчевали табачком.Отец сначала был нелюбезен с ними, неохотно брал из засаленных кисетов табак, но под конец привык, запросто болтал с ними, шутил и, когда они сходили с поезда, жалел, что приходится расставаться с хорошими людьми.
Дни, недели, месяцы проходили на запасном тупкке п Бугульме. Отец томился от безделья. Железнодорожники из соседних вагонов ходили в город на митинги. Отец митингов не любил.
— Разговорами порядка в России не наведешь,— говорил он и, отсиживался в вагоне.Чтобы не скучать, он делал из патронов подсвечники, зажигалки и менял их у татар на хлеб, молоко, мясо.
Анна Григорьевна занималась хозяйством. Тут же, на путях, около вагона, она разжигала костер и ставила закоптелые кастрюли. Я, Сима, Володя и Лиза вылезали из вагона и грелись у дымящегося костра.
Наступала весна. Таял снег. По канавам подле рельсов бежали быстрые мутные ручьи. Снег становился грязным и рыхлым. На дорогах, на полях обнажалась лысая, черная, дымящаяся на солнце земля. На тракте прыгали стаи воробьев. На оголенных деревьях, в садах каркали вороны. Люди вылезали па солнцепек.
Весь день я ходил по городу, присматривался к публике— искал большевиков. Мне они представлялись какими-то особенными — добрыми, ласковыми, каким был Коровин, по обязательно в красных брюках.
Но когда мне показали красногвардейца в поношенной шинели, в мокрых, стоптанных сапогах, я подумал:
«Почему же Мюллер говорил, что они ходят во всем красном? Они как и все люди».
Шатаясь однажды около мастерских депо, я нашел длинную медную трубку.Вместе с мальчишками из соседних вагонов я стал делать из медной трубки и винтовочных гильз револьверы и ружья.
Потом я украл у отца порох и дробь... Мы разделились на две группы и ушли далеко от станции, к березовой роще.Митьку Кувалдина, длинного веснушчатого парня, с разорванным в драке ухом, я назначил командующим немецкой армией и поместил в овраге, а сам во главе десяти мальчишек устроился за холмом, в удобном прикрытии.
В команде Митьки ребята были маленькие, щуплые и трусливые. У меня — здоровые, сильные, рослые,Митька протестовал против подобного комплектования армий, но я пригрозил разжаловать его в рядовые и отобрать ружье. И он успокоился.
По моему сигналу открылся бой — к просверленным на дулах дыркам подносили спички, и самопалы наши извергали каскады огня и дыма.
Потом пошли в атаку. «Немцы» отступили и снова залегли в овраге. Опять начиняли оружие порохом и дробью.
Когда я хотел снова выстрелить, порох вспыхнул и обжег мне лицо. Я бросил ружье и, зажав пальцами глаза, отбежал в сторону. В это время с Митькиной стороны послышался пронзительный крик.
Увидев у меня опухшее лицо, Митька подбежал ко мне и тревожно спросил:
— Что с тобой?
— Ранение,—ответил я.
— А Петьке Кривошееву зубы выбило... Оторвался патрон и ударил в зубы,— сообщил мне Митька,— Как же ты теперь? Батька узнает, убьет, злой он у тебя,— сожалеюще добавил он.
— Я не пойду домой.
— Да, с такой рожей лучше не ходить,— согласился Митька,
Мы разошлись, удрученные неудачным исходом затеянной войны.С красными, распухшими веками, огорченный, я проходил по станции до темноты, потом, когда наступили сумерки, забрался в вагон и залез под нары, чтобы скрыть от отца обезображенное лицо.
Утром, когда все проснулись и Анна Григорьевна уже приготовила чай, к вагону пришла мать Петьки.Заглядывая под нары, сна закричала:
— Где этот хулиган? Он искалечил моего ребенка... Что ты сделал с моим Петькой, подлец несчастный, а? Сказывай отцу, что ты сделал с моим Петькой!
— Он сам сделал,.. Пусть морду не подставляет,-обиженно процедил я сквозь зубы.
Петькину мать это еще больше разожгло; она влезла в вагон, схватила меня за ногу и вытащила из-под нар.
— Подумай, подлец, что ты сделал?
— Оставьте его,— спокойно произнес отец, .рассматривая мое лицо. Потом тихо сказал мне:
— Ну-ка, расскажи, что ты сделал...
Плача, я рассказал отцу, как затеял игру, как опалил себе лицо, как Петька выбил себе два зуба... Проводив женщину, отец свирепо спросил меня;
— Скажи, ты долго будешь фокусы выкидывать?
— Мне скучно...
— Ах, скучно? Ну сейчас тебе будет весело. Сима подбежала к отцу и схватила его за руку.
— Папа, не надо. Разве не видите, что он больной.
— Черт его не возьмет! Сима загородила меня.
Отец побагровел, шагнул к Симе и, хлестнув ее ремнем по плечу, заорал:
— Пошла вон!
Сима закрыла рукой лицо и отошла в сторону... Отец бил меня по спине, по голове, по лицу. Я вырывался, падал, обжигался о раскаленную железную печку.
Устав, отец бросил меня посредине вагона и вышел.Узкие полосы дощатого потолка, покачивающаяся консервная банка, жестяная труба печки — все это, опрокинувшись, плыло над моей головой. Я закрыл глаза.
Сима сидела около меня и плакала. Потом она и мачеха подняли меня и положили на отцовскую постель.
— Если он еще раз посмеет кого-нибудь избить, я брошусь под поезд,— с отчаянием в голосе сказала Сима.
С приходом весны нас направили в распоряжение Томской дороги. Отец повеселел. Теплушка наша покатилась в дальний путь. Сейчас по станциям встречались только мешочники да редкие подозрительные пассажиры в шинелях. Кое-где — в Челябинске, в Кургане, в Омске, в Новосибирске — встречались чешские эшелоны.
В городах укреплялась Советская власть, шли митинги, кипела ожесточенная борьба с врагами.Чехи аккуратно выставляли караулы, ухаживали за женщинами.Большевики с доверчивостью относились к ним: чехам дано было оружие для самоохраны и предоставлена возможность продвигаться к Владивостоку, чтобы там, сев на пароходы, они могли вернуться на родину.
Отец посматривал на чехов с явной любовью и говорил:
— Славяне... одной крови... Организованность, дисциплина—приятно смотреть.
На остановках он иногда подходил к чехам, чтобы поболтать. Попыхивая вонючей самокруткой, широко улыбаясь, он спрашивал:
— Домой, на родину? Счастливый путь, господа. В Томске вагон наш поставили в тупик. За тупиком находилась березовая роща. Белые стволы деревьев начинались сразу от штабелей шпал и спускались по косогору внизу, к реке Ушайке. Май стоял душный, жаркий.
Направо, за оврагом, окруженным высоким белым забором с проволочными заграждениями наверху, помещался лагерь военнопленных.Я бегал каждый день на реку. Возвращаясь с реки, останавливался у ворот около часового и заглядывал на двор лагеря. Там среди деревянных низеньких бараков ходили немцы, австрийцы и турки. Они ходили свободно: их выпускали на реку, в город и на вокзал.
На речку они приходили группами, стирали белье, купались или лежали на горячем песке. К часу дня они возвращались в лагерь.Однажды после обеда, скучая, я бродил по роще. Здесь было прохладно и тихо. Буйно разметав свои ветви, деревья стояли нарядные, свежие, точно после недавнего дождя.
Ноги мои легко скользили по сухому покрову прошлогодней листвы.Внизу, за обрывом, извиваясь, шумя, бежала быстрая сверкающая речка. За ней, за песчаной отмелью, синей щетинистой стеной стоял ровный сосновый бор.
Мне захотелось в лес — подышать свежим воздухом, послушать щебетание птиц.Я сделал движение, чтобы спуститься вниз по обрыву, но вдруг в тени у огромной сосны увидел человека в голубом мундире и в синих заплатанных брюках. Согнув спину, он сидел без шапки, с подобранными под себя ногами. На коленях его лежал небольшой кусок
фанеры.Это был военнопленный художник.Я нерешительно подошел к нему. В смутных контурах на белом листе александрийской бумаги яркой акварелью была нарисована река, ближние постройки
и лес.Художник отставил в сторону работу и посмотрел на меня.
— Что, мальчик, купайца пойдем? — спросил он, и я увидел большие белые ресницы и добрые голубые глаза.
— Нет, я не хочу купаться,— робко сказал я и с любопытством посмотрел на австрийца. Он был плохо одет, в стоптанных башмаках и в обмотках, выцветших от времени.
— А что ти кошешь, мальчик? — добродушно, коверкая слова, спросил он.
— Я хочу посмотреть, как вы рисуете. Можно?
— Пожалюста, только я больше рисовайт ке будем.
— Почему? — с сожалением спросил я.
— Так... Не кочем. Усталь.
Он поднялся, сложил в квробку тюбики, палитру, кисти и ушел в глубь рощи.Мне стало досадно, что я не нашелся сказать австрийцу что-нибудь значительное и интересное. На следующий день я опять пришел на это же место.Он встретил меня, как давно знакомого, с улыбкой.
— Садитесь, мальчик, я вас буду рисовайт. Художник поправил мне рубашку, указал позу и стал рисовать. Я просидел часа полтора и немало удивился, когда на полотне увидел едва понятные контуры, нанесенные углем.
— Еще не готово? — разочарованно спросил я.
— У-у-у—усмехаясь, протянул художник,— это большой работа. Маленький терпение надо, мой мальчик.
Я стал ежедневно позировать художнику. После работы нес небольшой его чемоданчик и шел вместе с ним в лагерь.
Там меня поражала удивительная опрятность и чистота.Я садился у кровати Франца Ивановича и с нескрываемым любопытством озирал люден, чистенькие кровати, столики с книгами и блестящими алюминиевыми котелками.
Франц Иванович ложился на кровать, смотрел на меня задумчивыми глазами и говорил:
— Александр, ты думал австриец, немец — шорт, убийца, вор. Правда, Александр, думал так?
Я чувствовал, как вспыхивает румянцем мое лицо, и тихо отвечал:
— Нет.
— Правильно. Австриец, немец, рузкий — один брат, один человек. Большевик Ленин это корошо говориль, красиво говориль.
Рядом с моим новым другом помещался низенький, С первыми проблесками седины на голове, венгерец Тоша. У него были глубокие, запавшие глаза, короткие, как щетина, усы и... револьвер в желтой кобуре. Бывал он в бараке очень редко, потому что работал в лагерном комитете и часто убегал в город, в Совет.
На тумбочке, рядом с кроватью, лежала небольшая стопка аккуратно сложенных книг. Я с завистью смотрел на эти книги, но попросить не решался. Однажды, когда Франц Иванович отдыхал на кровати, я набрался
смелости:
— Дядя, дайте мне почитать что-нибудь. Я не порву. Франц Иванович посмотрел снисходительно, с улыбкой:
— Ты еще маленький такие книжки читать,— сказал он,
— Почему? Какие это книги?
— Маркс, Энгельс, Ленин.
— Ну и что же, я даже Горького читал.
Тоша громко рассмеялся. А Франц Иванович пояснил мне, что книги эти очень сложные и что мне их рано читать.Часто я заставал их за этими книгами. Возле стола собиралась небольшая группа пленных, и Франц Иванович громко, плохо выговаривая русские слова, читал. Он прерывал чтение и на непонятном мне языке объяснял прочитанное.
Но слова: Ленин, большевик, резолюция — были мне понятны и близки, Я узнал, что здесь, в бараке, организовалась группа большевиков из пленных. По соседству с ними находились офицерские бараки. Важные, пренебрежительные, ходили офицеры мимо барака Франца Ивановича и на обитателей его смотрели со скрытой ненавистью.
Часто среди двора большевистский комитет лагеря собирал митинг. Огромная толпа вырастала на площади, окружая стол с оратором.Чаще всего выступал Франц Иванович. Он ходил по шаткому, поскрипывающему столу и говорил возбужденно и горячо.Офицеры стояли в стороне группками и, ухмыляясь, принужденно слушали речи ораторов.Я тайно начинал ненавидеть посмеивающихся офицеров, а после митинга подходил к Францу Ивановичу и смущенно говорил:
— Офицеры опять смеялись над вами.
Франца Ивановича веселила моя преданность; улыбаясь и легонько похлопывая меня по плечу, он говорил:
— Корошо, что они только смеюца, Александр, они могут еще стреляйт рабочих.
И тут же неожиданно любовно трепал мои волосы и добавлял:
— Маленький большевик, Александр; потом будет большой, короши большевик.
Володя узнал о моей дружбе с Францем Ивановичем и о том, что я хожу на митинги, донес отцу. Отец спросил, правда ли это. Я подтвердил, готовый к очередной пытке. Но отец не стал избивать меня. Он злобно взглянул, щелкнул меня по лбу и сказал Анне Григорьевне, чтобы она не выпускала меня на улицу.
Три дня просидел я в вагоне, волнуясь и ненавидя Володю. Когда в вагоне никого не было, подходил к окнам и всматривался в проходивших мимо людей, стараясь уловить очертания знакомого лица.
Однажды утром я увидел около станционного пакгауза несколько гимназистов с винтовками за плечами. Впереди них шел, с саблей и револьвером в кобуре, высокий, сухой реалист с трехцветной ленточкой на фуражке.
Что-то похожее на беспокойство и смутную тревогу почувствовал я; посмотрел на юные, с гордостью поднятые кверху лица гимназистов и спросил:
— Где это мальчикам винтовки дают?
— Не мальчикам, а добровольческой армии,— обидчиво ответил самый маленький из них, и мне показалось, что, брось я в него камень, он побежит жаловаться маме.
Я понял, что в городе произошло что-то. Быстро сорвал с гвоздя старую, подаренную мне Францем Ивановичем австрийскую шапку и порывисто выскочил из вагона.
— Куда ты, Саша, куда? — крикнула вслед мне Сима, но я не ответил.
У входа на вокзал стояло несколько чехов с винтовками.Я взглянул через улицу, где среди деревьев стоял желтенький едва заметный в зелени дом. Там, в кустах за палисадником, согнув спину, медленно крался человек. И в этом человеке я узнал венгерца Тошу. Очевидно, восстание застало его ночью врасплох. Спасаясь от белогвардейцев, он успел надеть одни только брюки.
Я замер и затаил дыхание. Вдоль сада, прячась за ветками желтой акации, с винтовками, точно охотники, осторожно, на носках крались чехи. Это длилось несколько секунд, но мне показалось вечностью.
Тоша хотел перебежать через калитку в сад, но чехи в это время выскочили из засады и защелкали затворами винтовок.
— Стой! Стой! Руки вверх! — раздался чей-то окрик.
Тоша поднял кверху руки. Он был в брюках защитного цвета, в нижней рубашке, без головного убора, босиком.Чехи медленно, с винтовками наперевес, приближались к нему. Они обыскали его карманы и, подтолкнув прикладом, Повели к вокзалу.
Тоша шел медленно, вразвалку, сжимая и разжимая кулаки. Из глубоких впадин тревожно смотрели прищуренные глаза, губы пренебрежительно кривились.Тошу ввели в вокзал. В открытое окно я видел, как солдаты яростно били его прикладами.
Низенький, круглолицый чех с маленькими, закрученными вверх усами заметил меня и, закрывая окно, крикнул:
— Пошель фон, хулиган!
Мне хотелось бросить чем-нибудь в противную его рожу, я искал глазами булыжник, яростно сжимая кулаки, но камня нигде не было.Я ничего не ощущал, кроме своего сердца.К вечеру в пассажирский вагон, который стоял в тупике у соснового леса, привели какую-то девушку и еще несколько большевиков.
Около вагона ходил вооруженный студент. Одетый в форменную тужурку, с медными пуговицами, в черную с голубым околышем фуражку, он был похож на матроса, недавно сошедшего с корабля.
На далеком расстоянии, сквозь сетчатую решетку окон, я увидел Тошу, он сигнализировал мне носовым платком.Я снял шапку и помахал ему в ответ. Так ежедневно я разговаривал с ним.Но меня мучило, что я не могу подойти ближе. Забиваясь в угол, я тоскливо отмачивался.
Дома отец, заметив это, сокрушенно качал головой:
— Заболел мальчишка.
Только одна Сима знала причину моего молчания. Она не успокаивала, не отвлекала, а тоже собралась в какой-то тоскливый комочек и, уткнув голову в тоненькие руки, сидела часами на шпалах у маленького костра, на котором мы подогревали пищу.
Как-то вечером, когда все улеглись спать, Сима пробралась ко мне под одеяло.
— Саша, давай утащим у отца табак и пару буханок хлеба и утром отнесем им. Ведь не убьет папа за это. Поколотит, а потом забудет. Они, наверно, голодные сидят.
Я согласился. На рассвете, когда все еще спали, мы утащили две буханки хлеба и мешочек с табаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31