Сопровождаемый двумя немецкими самолетами, он уходил на запад, рассекая медленно бегущие навстречу облака. На казармы, на рабочие предместья Варшавы падали бомбы, и земля содрогалась от взрывов, как от землетрясения. В промежутках между взрывами была слышна беспорядочная, суматошная стрельба из винтовок.- Выстрелы были напрасны — дирижабль все уходил и уходил на запад. Когда он стал совсем маленьким и скрылся за горизонтом, стрельба прекратилась.
Я вышел на улицу. Над домами подымалось тихое утреннее сияние.
По тротуарам, среди перепуганной, панически суетящейся толпы, ходил мой отец, босиком, в расстегнутой нижней рубашке, с охотничьим ружьем за спиной.
Над ним смеялись, на него показывали пальцами.
— Ишь, цеппелин-то удрал от яхнова ружья: не вы-бежи Яхно со своим ружьем, немец, поди, и сейчас бы еще бомбами ухал,— говорил старший дворник, бородатый веселый насмешник.
— Чего смеешься, как дурак?.. Я всегда готов родину защищать.
— Твоим ружьем можно только от ворон защищаться: пальни — ружье твое рассыплется.
Ида. Ты сам скорей рассыплешься,— обиженно сказал отец и под насмешки, ссутулив спину, пошел к дому. Увидев меня, он зло крикнул:
— Марш домой!
Весь день наша улица жила новыми событиями. Многие говорили, что немцы, подращу к самой Варшаве, заняли Георгиевскую крепость и скоро войдут в город. Говорили об измене какого-то генерала под Перемыш-лем, об изменниках-министрах, окружающих царя, о шпионах и евреях, отправляющих немцам по Висле, в закупоренных бутылках, сведения о расположении наших войск.
У нашего дома толпа гудела несколько часов, потому что напротив упала бомба, до основания разрушившая небольшой одноэтажный домик, где помещалась булочная. Куски хлеба, бумага, перья из подушки, осколки весов, тарелок, тряпки — все это валялось среди развалин, и люди, сожалеюще качая головами, созерцали это зрелище и, казалось, не хотели уходить.
По соседству, в одном с нами коридоре, жил старый хромой еврей-часовщик. Внизу, рядом с воротами, помещалась маленькая его мастерская.В Варшаву он приехал из Германии незадолго до начала войны. Он прожил года два на нашем дворе, и никто, не знал его. Все дни, с рассвета до поздней ночи, он просиживал в своей мастерской, ковыряя тонкими щипчиками в маленьких механизмах часов.
Обремененный большой семьей, он вынужден был покупать старые, сломанные часы и делать из них «новые», которые по дешевке продавал невзыскательным покупателям. Часы его производства быстро портились, останавливались, врали, и покупатели устраивали ему скандалы.
Еврей пожимал плечами и недоумевающе смотрел на посетителя.
— Не понимаю! — говорил он.— Какие вы хотите иметь часы за два целковых?.. Что вы хотите,—чтобы за два рубля эти часы шли, как мозеровские, и по утрам, когда вам нужно идти на завод, играли «Боже, царя храни»?
Нередко он возвращал деньги и, огорченный неудачей, снова принимался за работу.
Иногда в маленькую его мастерскую заходил мой отец. Он присаживался у низенького столика и, пыхтя папиросой, долго пытливо смотрел на соседа.
Часовщик снимал с глаза лупу и приветливо улыбался:
- День добрый, пане Яхно. Вы уже хотите сменить свою профессию? Э! не такое это интересное дело — починка часов.. Но если хотите, я вас буду учить...
Отец мой приходил к часовщику только из любопытства, но потом незаметно для себя втягивался в беседу. Они говорили о войне, об охоте, о часовом деле, смеялись, шутили.
Возвращаясь от часовщика домой, отец говорил Анне Григорьевне:
— А знаешь, этот Бронштейн хотя и еврей, во неплохой человек.
По утрам я наблюдал, как часовщик выходит в черном своем халате и открывает мастерскую.Однажды он появился на улице позже обыкновенного. Медленно пройдя ворота, он остановился на тротуаре, недалеко от собравшейся по какому-то случаю толпы народа.
Через открытое окно я услышал, как человек в фуражке с молоточками над черным лаковым козырьком крикнул:
— Господа, жид!
И сразу вся толпа обернулась, точно там, где стоял часовщик, разорвалась бомба.
С минуту люди стояли неподвижно, словно лицом к лицу встретились с непримиримым своим врагом. Тот же сухощавый человек в фуражке крикнул:
— Он сюда из Германии приехал для шпионажа!
— Он каждый день на Висле бывает: интересно, что он там делает? — тоненько протянула какая-то женщина.
— В полицию его! Еврей стоял растерянный.
Из толпы вышел мужчина в черной шляпе, в пиджаке и лакированных сапогах и тоном, не допускающим возражений, тоненько, полуобернувшись к толпе, произнес:
— Врагов наших уничтожать надо, господа...— и пошел прямо на часовщика.
Часовщик отскочил, пошатнулся и почему-то порывисто сунул в карман руку.
— Господа, у него бомба! — крикнул кто-то. Толпа загудела, зашевелилась, раздалась в разные стороны.
Часовщик испугался и побежал к воротам. Мужчина в шляпе бросился догонять его, настиг во дворе, за ворот халата выволок на улицу, обыскал и, ничего не найдя, кроме больших старинных часов, ударил кулаком в лицо. Еврей пошатнулся, ткнулся головой в стену и умоляюще зашептал:
— Господин... господин... я мирный еврей.
Возбужденная толпа, тяжело дыша, страшно, беспорядочно двинулась на часовщика. Беспомощный, с круглыми перепуганными глазами, еврей что-то крикнул, рванулся бежать и упал.
Минуту метался страшный, пронзительный крик часовщика.Потом все стихло. У ворот шевелилась живая, плотно сбитая масса людей в фуражках, шляпах.
В центре толпы широко размахивал руками огромный детина с разметавшимися русыми волосами. Он нагибался и тонул в толпе, снова поднимался, высокий, озлобленный, потный. Очевидно, он хотел ударить лежащего под ногами часовщика, но не мог и от этого еще больше зверел.
Сзади на толпу напирали любопытные, опоздавшие к началу зрелища. Они спрашивали:
— Что случилось, господа?
— Немецкого шпиона поймали!
— Что вы говорите?
Я замер у подоконника, глядя, как порывисто движется толпа, как стремительно взлетают над головами кулаки.На тротуар выскочил растрепанный, в помятом чесучовом пиджаке человек, с цепочкой через выпирающий гладкий живот.
— Господа! Громи жидовский магазин! — заорал он и бросил камень в окно мастерской.
Звякнули стекла. Бросив свою жертву, люди ринулись за человеком. Несколько мужчин налегли на тонкую дощатую дверь мастерской. Хрустнул переплет окна. Затрещали деревянные перегородки, забренчали стекла. Нa улицу через разбитое окно полетели круглые стенные часы, футляры, стулья. На мостовой толпа доламывала вещи, топтала их ногами.
Часовщик тяжело поднялся с тротуара и, покачи-ваясь, скользя рукой по стене, медленно побрел к воротам.Черный длинный халат его был изорван; борода всклокочена, обнажилось худое, дряблое тело.
У ворот он поскользнулся, упал, поднялся на четве-реньки, выпрямился и снова, едва переставляя ослабеещие ноги, двинулся во двор, сопровождаемый камнями и криками мальчишек. Кто-то сильно сжал мою руку.
— Сволочи... За что бьют человека? Что он им сделал? Ломают, громят. Ух! Звери... Дай им волю — они кровь у человека высосут...
Я обернулся: отец стоял бледный, с посиневшими, крепко сжатыми губами. Он долго не отпускал мою руку.Потом, когда не стало видно часовщика, а толпа двинулась громить другие магазины, захлопнул окно и крикнул:
— Марш на кухню!
От соседнего окна нехотя отошли Сима и Анна Григорьевна. Отец нервно грыз мундштук папиросы. Он хо-дил и ходил вдоль комнаты, сумрачный, с побелевшим лицом. Анна Григорьевна сидела у обеденного стола, неподвижная, опустив руки на колени. В кухне тяжело вздыхала Сима...
С лестницы вдруг послышались грузные шаги многих ног, а через несколько минут из соседней квартиры вырвался пронзительный женский крик.Отец быстро выскочил в коридор. Я выбежал за отцом. Дверь квартиры часовщика была раскрыта, от-туда доносились вопли женщины и плач детей. Я загля-нул в дверь: несколько громил металось по небольшой квартирке, разрывая подушки, громя буфет с посу-дой.
Низенький, с длинными свисающими усами мужчина ащил за волосы растрепанную, отбивавшуюся от него евушку — дочь часовщика. Она вырывалась, кусала руки громилы, била его в живот ногами, но он упрямо тащил ее.
— Господа! Господа!.. Что вы делаете? — закричал отец, расталкивая громил.— За что бьете? Люди вы или звери?.. Негодяи!..
Его никто не слушал.Тогда он бросился домой и вернулся, трясущийся, с двуствольным ружьем.
— Стой. Стой! Постреляю мерзавцев!..
Усатый мужчина оставил девушку и застыл с растопыренными руками. В углу, у буфета, весь в перьях, стоял, согнув спину и опустив сжатые кулаки, худой косоглазый оборванец. Из соседней комнаты показались еще трое громил: двое были одеты в русские косоворотки, а третий, пожилой, с бритым лицом,— в мягкой соломенной шляпе, съехавшей на затылок.
Отец отскочил в угол и, пятясь к стене, навел на них ружье.
— Выходи! —скомандовал он.— Выходи!.. Приподняв руки, громилы медленно двинулись к выходу.
На лестнице, крепко ругаясь, багровея от охватившей его злобы, отец скомандовал:
— По лестнице бегом... ма-ар-шш!..
И сам стремительно побежал за ними:
— Бегом! Бегом!..
На улице он выстрелил из обоих стволов в воздух, постоял, глядя на разбегавшихся громил, потом вернулся в квартиру часовщика.Важно, с видом победителя, он прошел в комнату, где на разбитой кровати, свесив голову, уныло сидел часовщик.
Услышав шаги отца, часовщик приподнял голову, посмотрел вокруг мутным взглядом и, выплюнув кровяной сгусток, тихо произнес:
— За цо, пане Яхно!.. За цо?..
Отец ничего не ответил ему. Постояв несколько секунд, погладив свою остренькую поседевшую бородку и покусав ус, он промычал:
— М-да! — и ушел.
Вернулся он в сопровождении Анны Григорьевны и Симы. Они принесли несколько тарелок, кастрюлю и два стула.
— Возьмите это,— коротко сказал отец, указав на стулья и иа посуду.— Женщины, помогите убрать здесь...
И пошел к выходу.У дверей он столкнулся с заглядывавшими в- квартиру любопытными соседками; остановился, поднял голову, гаркнул:
— Чего глаза вытаращили?.. Вон отсюда! Женщины убежали. Вечером, отца забрали в полицию.
В полиции отца продержали недолго, но лишили лю-бимого двуствольного ружья, которым» он гордился и о котором всегда говорил «Таких, ружей больше не най-дешь, одно — у меня, другое —у великого князя Нико-лая Николаевича...»
— Нужно мне было мешаться в это дело,— с досадой бурчал отец, вспоминая о ружье.
Но с часовщиком он стал еще дружней.Он регулярно посещал старика и просиживал у него по нескольку часов, разговаривая о, войне, а доблести Кузьмы Крючкова и изучая попутно ремесло часовщика.
Отец был очень способным человеком: через несколько месяцев он уже самостоятельно ремонтировал любые асы.А Сима сдружилась с дочкой часовщика Любой; Они водили вместе гулять, бегали на вокзал — смотреть прибывающих с фронта раненых.
Обе они устроили меня и Володю в школу.Бывая у часовщика, отец никогда не приглашал его себе.
— Неудобно,— говорил он.—Хоть и хороший человек этот Бронштейн, а все же... еврей... Что люди сказал.Вечером отец становился болтливым и любил пофантазировать. Он рассказывал, что в деревне, откуда он родом, не было человека сильнее его, что он. одной рукой поднимал две двухпудовые гири, побеждал всех в драках, вырывал с корнями деревья, когда становился злым, что у него, было самое лучшее во всей Варшаве ружье, что ездил он на паровозе, разукрашенном золотом, носил эполеты и уланскую шапочку и возил самого царя. Он сочинял всякие небылицы о своем якобы геройстве
в японскую войну и доблести, которой позавидовал бы сам Кузьма Крючков.
— Жаль только, что детей полон дом, а то поехал бы я на фронт... Показал бы, как надо воевать!..
Анна Григорьевна слушала отца молча. Она любила пустую его болтовню и никогда ни в чем ему не противоречила.
Когда отец, утомленный рассказами, умолкал, начинала рассказывать Анна Григорьевна. Она отличалась большим тщеславием. Оказывалось, например, что она приходится родственницей какой-то графине... Она расг сказывала о своих необыкновенных путешествиях по Франции и Швейцарии, о снеговых вершинах Кавказа, о далеких дебрях сибирской тайги...
Мы слушали ее с интересом и уважали за «образованность».Когда на маленьких наших ходиках стрелка приближалась к двенадцати, отец поднимался из-за стола и говорил:
— Ну и врешь же ты, Анна. Ну, скажи, что значит по-французски парле франсе?..
— Парле франсе?.. Это значит: принеси воды.
— Врешь. Парле франсе — это значит: говорите ли вы по-французски...
В дверях тихонько смеялась Сима. Краснея и морща толстые губы, Анна Григорьевна бросала на Симу уничтожающий взгляд и кричала:
— Пошла вон, на кухню, подлая девчонка!..
Отец томился без водки. Дома ему было скучно. Рассказы Анны Григорьевны надоедали... Ездил он теперь на маневровом паровозе: за какую-то грубость, которую он позволил себе по отношению к начальнику депо, и за неблагонадежность его сместили.
Заработок его снизился. Чтобы просуществовать от получки к получке, Анна Григорьевна выдавала нам хлеб и сахар по норме. В обед она наливала в небольшие эмалированные чашки кислые, невкусные щи; просить больше положенной порции не разрешалось.
Анна Григорьевна была недовольна такой жизнью; она говорила, что до замужества жила как барыня — ходила в шелках, питалась сдобными булками, а сейчас ей приходится есть кислую капусту и ходить в старых, поношенных башмаках.
Отца это раздражало. Пообедав после дежурства,он уходил из дома и бродил неизвестно где до ночи.Однажды он взял с собой меня. Я с радостью шел» еле поспевая за ним, не спрашивая, куда он ведет. Заложив руки в карманы, я шагал точь-в-точь как отец.
По улице мимо нас шли офицеры в серых, затянутых ремнями шинелях, сестры в черных платьях и белых косынках. По мостовой катились дребезжащие военные двуколки, проходили колонны солдат...
К Варшаве подкатывался фронт.Несмотря на это, через два квартала от нас строился огромный десятиэтажный дом...
Отец остановился у низеньких ворот плохо сколоченного забора вокруг постройки. На деревянных подмостках, на выпуклых камнях мостовой валялись разбитые кирпичи и мелкие щепы.
Сдвинув на затылок фуражку и запрокинув голову, отец считал этажи. Над десятым, незаконченным, этажом плыли низкие фиолетовые облака. Через них проглядывало тусклое солнце.
Я тоже запрокинул голову, и оттого, что быстро летели облака, мне казалось, что огромнейшая махина дома валится на нас, и я вскрикнул.
— Дурак,— оглянувшись на меня, сказал отец.
В этот момент из калитки вышел низенький, с жир-ым подбородком подрядчик. С ним отец когда-то слу-ил в армии.
— Почему хлопчик кричит? — спросил он, разглаживая русые усы.
— Это так... Я на ногу ему наступил, Сигизмунд Карлович,— почтительно произнес отец, приподняв фуражку. И потом тихо добавил: — А я к вам с просьбой...
— С какой?
— Насчет работенки... Сами знаете — семья... Детишкам— в школу... а тут нужда, Сигизмунд Карлович...
— Вы же служите?
— А я в свободное время... Будьте отцом родным,
— Нету сейчас работы.
— Хоть какую-нибудь,— продолжал просить отец,— я слесарь первой руки, лучшего вам не сыскать...
— Я подумаю,— важно произнес подрядчик и захлопнул калитку.
На следующий день отец пригласил подрядчика в гости. Анна Григорьевна стала торжественно готовиться к встрече..
На столе, покрытом белой скатертью, занятой для этого случая у соседей, были расставлены роскошные яства: колбаса, сыр, жареная утка, белый хлеб и две бутылки неизвестно где раздобытой водки.
Я никогда в жизни не видал у нас столько закусок.В восемь часов вечера Сигизмунд Карлович постучал в дверь.Анна Григорьевна стремительно побежала встречать подрядчика.
Мы сидели на кухне: отец не хотел, чтобы гость видел нашу нищенскую одежду. За столом разрешено было присутствовать только Жене:
Она нарядилась в длинное голубое платье и ходила весь вечер, до прихода гостя, важная и серьезная. Она завила свои белые, как лен, волосы и была похожа на деревенскую модницу.
Сима смотрела на нее, посмеиваясь:
— Чучело... Таких в огородах ставят ворон пугать. В кухне было слышно, как подрядчик говорил:
— Только ради тебя, Федор Андреевич, а вообще-то я не пью.
— Уж будьте добры, сделайте честь,—лебезила перед ним Анна Григорьевна.
— Говорят, немцы опять наших гонят,— гудел голос отца.— Кругом измена, Сигизмунд Карлович; продались наши генералы кайзеру...
— Гонят и гнать будут, потому что русские дураки, я прямо тебе скажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Я вышел на улицу. Над домами подымалось тихое утреннее сияние.
По тротуарам, среди перепуганной, панически суетящейся толпы, ходил мой отец, босиком, в расстегнутой нижней рубашке, с охотничьим ружьем за спиной.
Над ним смеялись, на него показывали пальцами.
— Ишь, цеппелин-то удрал от яхнова ружья: не вы-бежи Яхно со своим ружьем, немец, поди, и сейчас бы еще бомбами ухал,— говорил старший дворник, бородатый веселый насмешник.
— Чего смеешься, как дурак?.. Я всегда готов родину защищать.
— Твоим ружьем можно только от ворон защищаться: пальни — ружье твое рассыплется.
Ида. Ты сам скорей рассыплешься,— обиженно сказал отец и под насмешки, ссутулив спину, пошел к дому. Увидев меня, он зло крикнул:
— Марш домой!
Весь день наша улица жила новыми событиями. Многие говорили, что немцы, подращу к самой Варшаве, заняли Георгиевскую крепость и скоро войдут в город. Говорили об измене какого-то генерала под Перемыш-лем, об изменниках-министрах, окружающих царя, о шпионах и евреях, отправляющих немцам по Висле, в закупоренных бутылках, сведения о расположении наших войск.
У нашего дома толпа гудела несколько часов, потому что напротив упала бомба, до основания разрушившая небольшой одноэтажный домик, где помещалась булочная. Куски хлеба, бумага, перья из подушки, осколки весов, тарелок, тряпки — все это валялось среди развалин, и люди, сожалеюще качая головами, созерцали это зрелище и, казалось, не хотели уходить.
По соседству, в одном с нами коридоре, жил старый хромой еврей-часовщик. Внизу, рядом с воротами, помещалась маленькая его мастерская.В Варшаву он приехал из Германии незадолго до начала войны. Он прожил года два на нашем дворе, и никто, не знал его. Все дни, с рассвета до поздней ночи, он просиживал в своей мастерской, ковыряя тонкими щипчиками в маленьких механизмах часов.
Обремененный большой семьей, он вынужден был покупать старые, сломанные часы и делать из них «новые», которые по дешевке продавал невзыскательным покупателям. Часы его производства быстро портились, останавливались, врали, и покупатели устраивали ему скандалы.
Еврей пожимал плечами и недоумевающе смотрел на посетителя.
— Не понимаю! — говорил он.— Какие вы хотите иметь часы за два целковых?.. Что вы хотите,—чтобы за два рубля эти часы шли, как мозеровские, и по утрам, когда вам нужно идти на завод, играли «Боже, царя храни»?
Нередко он возвращал деньги и, огорченный неудачей, снова принимался за работу.
Иногда в маленькую его мастерскую заходил мой отец. Он присаживался у низенького столика и, пыхтя папиросой, долго пытливо смотрел на соседа.
Часовщик снимал с глаза лупу и приветливо улыбался:
- День добрый, пане Яхно. Вы уже хотите сменить свою профессию? Э! не такое это интересное дело — починка часов.. Но если хотите, я вас буду учить...
Отец мой приходил к часовщику только из любопытства, но потом незаметно для себя втягивался в беседу. Они говорили о войне, об охоте, о часовом деле, смеялись, шутили.
Возвращаясь от часовщика домой, отец говорил Анне Григорьевне:
— А знаешь, этот Бронштейн хотя и еврей, во неплохой человек.
По утрам я наблюдал, как часовщик выходит в черном своем халате и открывает мастерскую.Однажды он появился на улице позже обыкновенного. Медленно пройдя ворота, он остановился на тротуаре, недалеко от собравшейся по какому-то случаю толпы народа.
Через открытое окно я услышал, как человек в фуражке с молоточками над черным лаковым козырьком крикнул:
— Господа, жид!
И сразу вся толпа обернулась, точно там, где стоял часовщик, разорвалась бомба.
С минуту люди стояли неподвижно, словно лицом к лицу встретились с непримиримым своим врагом. Тот же сухощавый человек в фуражке крикнул:
— Он сюда из Германии приехал для шпионажа!
— Он каждый день на Висле бывает: интересно, что он там делает? — тоненько протянула какая-то женщина.
— В полицию его! Еврей стоял растерянный.
Из толпы вышел мужчина в черной шляпе, в пиджаке и лакированных сапогах и тоном, не допускающим возражений, тоненько, полуобернувшись к толпе, произнес:
— Врагов наших уничтожать надо, господа...— и пошел прямо на часовщика.
Часовщик отскочил, пошатнулся и почему-то порывисто сунул в карман руку.
— Господа, у него бомба! — крикнул кто-то. Толпа загудела, зашевелилась, раздалась в разные стороны.
Часовщик испугался и побежал к воротам. Мужчина в шляпе бросился догонять его, настиг во дворе, за ворот халата выволок на улицу, обыскал и, ничего не найдя, кроме больших старинных часов, ударил кулаком в лицо. Еврей пошатнулся, ткнулся головой в стену и умоляюще зашептал:
— Господин... господин... я мирный еврей.
Возбужденная толпа, тяжело дыша, страшно, беспорядочно двинулась на часовщика. Беспомощный, с круглыми перепуганными глазами, еврей что-то крикнул, рванулся бежать и упал.
Минуту метался страшный, пронзительный крик часовщика.Потом все стихло. У ворот шевелилась живая, плотно сбитая масса людей в фуражках, шляпах.
В центре толпы широко размахивал руками огромный детина с разметавшимися русыми волосами. Он нагибался и тонул в толпе, снова поднимался, высокий, озлобленный, потный. Очевидно, он хотел ударить лежащего под ногами часовщика, но не мог и от этого еще больше зверел.
Сзади на толпу напирали любопытные, опоздавшие к началу зрелища. Они спрашивали:
— Что случилось, господа?
— Немецкого шпиона поймали!
— Что вы говорите?
Я замер у подоконника, глядя, как порывисто движется толпа, как стремительно взлетают над головами кулаки.На тротуар выскочил растрепанный, в помятом чесучовом пиджаке человек, с цепочкой через выпирающий гладкий живот.
— Господа! Громи жидовский магазин! — заорал он и бросил камень в окно мастерской.
Звякнули стекла. Бросив свою жертву, люди ринулись за человеком. Несколько мужчин налегли на тонкую дощатую дверь мастерской. Хрустнул переплет окна. Затрещали деревянные перегородки, забренчали стекла. Нa улицу через разбитое окно полетели круглые стенные часы, футляры, стулья. На мостовой толпа доламывала вещи, топтала их ногами.
Часовщик тяжело поднялся с тротуара и, покачи-ваясь, скользя рукой по стене, медленно побрел к воротам.Черный длинный халат его был изорван; борода всклокочена, обнажилось худое, дряблое тело.
У ворот он поскользнулся, упал, поднялся на четве-реньки, выпрямился и снова, едва переставляя ослабеещие ноги, двинулся во двор, сопровождаемый камнями и криками мальчишек. Кто-то сильно сжал мою руку.
— Сволочи... За что бьют человека? Что он им сделал? Ломают, громят. Ух! Звери... Дай им волю — они кровь у человека высосут...
Я обернулся: отец стоял бледный, с посиневшими, крепко сжатыми губами. Он долго не отпускал мою руку.Потом, когда не стало видно часовщика, а толпа двинулась громить другие магазины, захлопнул окно и крикнул:
— Марш на кухню!
От соседнего окна нехотя отошли Сима и Анна Григорьевна. Отец нервно грыз мундштук папиросы. Он хо-дил и ходил вдоль комнаты, сумрачный, с побелевшим лицом. Анна Григорьевна сидела у обеденного стола, неподвижная, опустив руки на колени. В кухне тяжело вздыхала Сима...
С лестницы вдруг послышались грузные шаги многих ног, а через несколько минут из соседней квартиры вырвался пронзительный женский крик.Отец быстро выскочил в коридор. Я выбежал за отцом. Дверь квартиры часовщика была раскрыта, от-туда доносились вопли женщины и плач детей. Я загля-нул в дверь: несколько громил металось по небольшой квартирке, разрывая подушки, громя буфет с посу-дой.
Низенький, с длинными свисающими усами мужчина ащил за волосы растрепанную, отбивавшуюся от него евушку — дочь часовщика. Она вырывалась, кусала руки громилы, била его в живот ногами, но он упрямо тащил ее.
— Господа! Господа!.. Что вы делаете? — закричал отец, расталкивая громил.— За что бьете? Люди вы или звери?.. Негодяи!..
Его никто не слушал.Тогда он бросился домой и вернулся, трясущийся, с двуствольным ружьем.
— Стой. Стой! Постреляю мерзавцев!..
Усатый мужчина оставил девушку и застыл с растопыренными руками. В углу, у буфета, весь в перьях, стоял, согнув спину и опустив сжатые кулаки, худой косоглазый оборванец. Из соседней комнаты показались еще трое громил: двое были одеты в русские косоворотки, а третий, пожилой, с бритым лицом,— в мягкой соломенной шляпе, съехавшей на затылок.
Отец отскочил в угол и, пятясь к стене, навел на них ружье.
— Выходи! —скомандовал он.— Выходи!.. Приподняв руки, громилы медленно двинулись к выходу.
На лестнице, крепко ругаясь, багровея от охватившей его злобы, отец скомандовал:
— По лестнице бегом... ма-ар-шш!..
И сам стремительно побежал за ними:
— Бегом! Бегом!..
На улице он выстрелил из обоих стволов в воздух, постоял, глядя на разбегавшихся громил, потом вернулся в квартиру часовщика.Важно, с видом победителя, он прошел в комнату, где на разбитой кровати, свесив голову, уныло сидел часовщик.
Услышав шаги отца, часовщик приподнял голову, посмотрел вокруг мутным взглядом и, выплюнув кровяной сгусток, тихо произнес:
— За цо, пане Яхно!.. За цо?..
Отец ничего не ответил ему. Постояв несколько секунд, погладив свою остренькую поседевшую бородку и покусав ус, он промычал:
— М-да! — и ушел.
Вернулся он в сопровождении Анны Григорьевны и Симы. Они принесли несколько тарелок, кастрюлю и два стула.
— Возьмите это,— коротко сказал отец, указав на стулья и иа посуду.— Женщины, помогите убрать здесь...
И пошел к выходу.У дверей он столкнулся с заглядывавшими в- квартиру любопытными соседками; остановился, поднял голову, гаркнул:
— Чего глаза вытаращили?.. Вон отсюда! Женщины убежали. Вечером, отца забрали в полицию.
В полиции отца продержали недолго, но лишили лю-бимого двуствольного ружья, которым» он гордился и о котором всегда говорил «Таких, ружей больше не най-дешь, одно — у меня, другое —у великого князя Нико-лая Николаевича...»
— Нужно мне было мешаться в это дело,— с досадой бурчал отец, вспоминая о ружье.
Но с часовщиком он стал еще дружней.Он регулярно посещал старика и просиживал у него по нескольку часов, разговаривая о, войне, а доблести Кузьмы Крючкова и изучая попутно ремесло часовщика.
Отец был очень способным человеком: через несколько месяцев он уже самостоятельно ремонтировал любые асы.А Сима сдружилась с дочкой часовщика Любой; Они водили вместе гулять, бегали на вокзал — смотреть прибывающих с фронта раненых.
Обе они устроили меня и Володю в школу.Бывая у часовщика, отец никогда не приглашал его себе.
— Неудобно,— говорил он.—Хоть и хороший человек этот Бронштейн, а все же... еврей... Что люди сказал.Вечером отец становился болтливым и любил пофантазировать. Он рассказывал, что в деревне, откуда он родом, не было человека сильнее его, что он. одной рукой поднимал две двухпудовые гири, побеждал всех в драках, вырывал с корнями деревья, когда становился злым, что у него, было самое лучшее во всей Варшаве ружье, что ездил он на паровозе, разукрашенном золотом, носил эполеты и уланскую шапочку и возил самого царя. Он сочинял всякие небылицы о своем якобы геройстве
в японскую войну и доблести, которой позавидовал бы сам Кузьма Крючков.
— Жаль только, что детей полон дом, а то поехал бы я на фронт... Показал бы, как надо воевать!..
Анна Григорьевна слушала отца молча. Она любила пустую его болтовню и никогда ни в чем ему не противоречила.
Когда отец, утомленный рассказами, умолкал, начинала рассказывать Анна Григорьевна. Она отличалась большим тщеславием. Оказывалось, например, что она приходится родственницей какой-то графине... Она расг сказывала о своих необыкновенных путешествиях по Франции и Швейцарии, о снеговых вершинах Кавказа, о далеких дебрях сибирской тайги...
Мы слушали ее с интересом и уважали за «образованность».Когда на маленьких наших ходиках стрелка приближалась к двенадцати, отец поднимался из-за стола и говорил:
— Ну и врешь же ты, Анна. Ну, скажи, что значит по-французски парле франсе?..
— Парле франсе?.. Это значит: принеси воды.
— Врешь. Парле франсе — это значит: говорите ли вы по-французски...
В дверях тихонько смеялась Сима. Краснея и морща толстые губы, Анна Григорьевна бросала на Симу уничтожающий взгляд и кричала:
— Пошла вон, на кухню, подлая девчонка!..
Отец томился без водки. Дома ему было скучно. Рассказы Анны Григорьевны надоедали... Ездил он теперь на маневровом паровозе: за какую-то грубость, которую он позволил себе по отношению к начальнику депо, и за неблагонадежность его сместили.
Заработок его снизился. Чтобы просуществовать от получки к получке, Анна Григорьевна выдавала нам хлеб и сахар по норме. В обед она наливала в небольшие эмалированные чашки кислые, невкусные щи; просить больше положенной порции не разрешалось.
Анна Григорьевна была недовольна такой жизнью; она говорила, что до замужества жила как барыня — ходила в шелках, питалась сдобными булками, а сейчас ей приходится есть кислую капусту и ходить в старых, поношенных башмаках.
Отца это раздражало. Пообедав после дежурства,он уходил из дома и бродил неизвестно где до ночи.Однажды он взял с собой меня. Я с радостью шел» еле поспевая за ним, не спрашивая, куда он ведет. Заложив руки в карманы, я шагал точь-в-точь как отец.
По улице мимо нас шли офицеры в серых, затянутых ремнями шинелях, сестры в черных платьях и белых косынках. По мостовой катились дребезжащие военные двуколки, проходили колонны солдат...
К Варшаве подкатывался фронт.Несмотря на это, через два квартала от нас строился огромный десятиэтажный дом...
Отец остановился у низеньких ворот плохо сколоченного забора вокруг постройки. На деревянных подмостках, на выпуклых камнях мостовой валялись разбитые кирпичи и мелкие щепы.
Сдвинув на затылок фуражку и запрокинув голову, отец считал этажи. Над десятым, незаконченным, этажом плыли низкие фиолетовые облака. Через них проглядывало тусклое солнце.
Я тоже запрокинул голову, и оттого, что быстро летели облака, мне казалось, что огромнейшая махина дома валится на нас, и я вскрикнул.
— Дурак,— оглянувшись на меня, сказал отец.
В этот момент из калитки вышел низенький, с жир-ым подбородком подрядчик. С ним отец когда-то слу-ил в армии.
— Почему хлопчик кричит? — спросил он, разглаживая русые усы.
— Это так... Я на ногу ему наступил, Сигизмунд Карлович,— почтительно произнес отец, приподняв фуражку. И потом тихо добавил: — А я к вам с просьбой...
— С какой?
— Насчет работенки... Сами знаете — семья... Детишкам— в школу... а тут нужда, Сигизмунд Карлович...
— Вы же служите?
— А я в свободное время... Будьте отцом родным,
— Нету сейчас работы.
— Хоть какую-нибудь,— продолжал просить отец,— я слесарь первой руки, лучшего вам не сыскать...
— Я подумаю,— важно произнес подрядчик и захлопнул калитку.
На следующий день отец пригласил подрядчика в гости. Анна Григорьевна стала торжественно готовиться к встрече..
На столе, покрытом белой скатертью, занятой для этого случая у соседей, были расставлены роскошные яства: колбаса, сыр, жареная утка, белый хлеб и две бутылки неизвестно где раздобытой водки.
Я никогда в жизни не видал у нас столько закусок.В восемь часов вечера Сигизмунд Карлович постучал в дверь.Анна Григорьевна стремительно побежала встречать подрядчика.
Мы сидели на кухне: отец не хотел, чтобы гость видел нашу нищенскую одежду. За столом разрешено было присутствовать только Жене:
Она нарядилась в длинное голубое платье и ходила весь вечер, до прихода гостя, важная и серьезная. Она завила свои белые, как лен, волосы и была похожа на деревенскую модницу.
Сима смотрела на нее, посмеиваясь:
— Чучело... Таких в огородах ставят ворон пугать. В кухне было слышно, как подрядчик говорил:
— Только ради тебя, Федор Андреевич, а вообще-то я не пью.
— Уж будьте добры, сделайте честь,—лебезила перед ним Анна Григорьевна.
— Говорят, немцы опять наших гонят,— гудел голос отца.— Кругом измена, Сигизмунд Карлович; продались наши генералы кайзеру...
— Гонят и гнать будут, потому что русские дураки, я прямо тебе скажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31