У сходен он еще раз сморщился, потом глубоко вдохнул в себя воздух и, уже прямой и энергичный, вышел на берег.
— Ну, здравствуй, Верхнеудинск,—радостно произнес он.
Вечером мы встретились с Дмитрием Ивановичем на его квартире. На столе пел самовар. Освещенная зеленоватым светом ночи, за окном текла Селенга. В темноте мерцали огни плывших по течению плотов.
Дмитрий Иванович сидел в нижней рубахе, босиком и, отливая из стакана чай, слушал рассказ Бориса. На высоком лбу его и на губах выступили мелкие капельки пота.
У самовара суетилась Ольга Михайловна. Высокая, стройная, с большими задумчивыми глазами, она казалась мне необыкновенно красивой. Каждый раз, когда я бывал в квартире Дубровина и встречался с Ольгой Михайловной, у меня загорались щеки. Дубровин замечал мое смущение и нередко шутливо восклицал:
— Не отбить ли хочешь Олю? Смотри, подлец, на дуэль вызову.
Я краснел еще больше...
Ольга Михайловна налила еще один стакан чаю, но Дубровин не стал больше пить. Шумно поднявшись из-за стола, он отыскал под кроватью сапоги и, обуваясь, сказал.
— Завтра к врачу пойдешь... А сейчас отдыхайте... Мне нужно еще побывать в губкоме...
У Бориса неприятно сморщилось лицо, брови дернулись, глаза загорелись. Он отодвинул недопитый чай и раздраженный встал из-за стола.
— Рассказывал я вам все это не для того, чтобы завтра по больницам шляться. Завтра мы поедем обратно, а вы помощь поскорей посылайте...
— Помощь Петруннну выедет завтра из Троицко-савска. Сейчас дам телеграмму. А вы останетесь здесь. Тебе лечиться надо. С такими нервами никуда ты не годишься.
— Не буду я лечиться! Отправляйте нас обратно. Разве мы для" лечения приехали?— вспылил Белецкий.
Дмитрий Иванович подошел к Борису и сел против него; коричневые его глаза стали веселыми и добрыми.
— Дурашка ты, Боря. Ну подумай, какие глупости ты говоришь. Разве можно так обращаться со своим здоровьем?.. Будешь лечиться, а Петруиин и без тебя обойдется.
— Все равно я не буду шляться по больницам, когда тут...
Дубровин рассердился, брови его нахмурились. Одевая гимнастерку и пояс с маузером, он подошел к Борису и уже четким и гневным голосом сказал:
— Завтра приказываю отправиться в военный госпиталь!
И, натянув на пышные свои волосы английскую фуражку, обратился к жене:
— Оля, постели этим бродягам. Да вскипяти еще самовар, пусть помоются...
Сердито захлопнув за собой дверь, Дубровин вышел на улицу.Утром, когда мы еще лежали в постели, Дубровин разбудил Бориса, сунул ему направление в военный госпиталь и сказал:
— После обеда принесешь мне заключение врачей. Борис скомкал бумажку и, когда Дубровин вышел в другую комнату, выругался.
— Эх и нужно было мне болтать. Вот теперь оставайся здесь, сиди, сдыхай от безделья, шляйся по госпиталям.
После обеда Борис вернулся мрачный, со слезами па глазах.
— Ну, что теперь делать, Дмитрий Иванович?—с отчаянием сказал он.
Дубровин прочитал заключение врачей и тоже нахмурился. У Бориса было нервное потрясение. Комиссия врачей предлагала полный покой и отдых.
— Ну что ж, лечиться будешь, в панику ударяться не нужно. Завтра поедете отдыхать. На днях мне говорили, что тут какую-то дачу открыли. Ну так вот, отдохнете там месяц, а после посмотрим. Книг возьмите у меня, читайте, а то ни черта вы не знаете... Так-то, друзья. Соскучитесь, приезжайте па денек, поговорим, чайку попьем. Ну, идет, что ли?
— Что ж теперь делать будешь...— как-то неопределенно и грустно произнес Борис.
— Ну вот, я так и знал, что ты согласишься! — весело воскликнул Дмитрий Иванович и, улыбаясь, обнял пас.—А теперь пойдем искупаемся, жара!
И все мы отправились к широкой, сверкающей на солнце реке.Скоро в глубине Монголии были разгромлены остатки унгерновских банд.Низенький, в монгольском халате, с волчьими глазами, Унгери был захвачен врасплох со своим штабом. Судили его в Новосибирске.
Надвигалась дождливая осень. Тоскливо слезились окна, солнце уже не грело, и все чаще встречались на улицах люди в шинелях и пальто. Давно улетели последние косяки гусей и уток, с деревьев опала сухая желтая листва и шуршала под ногами прохожих. Ветер становился все более холодным и пронизывающим.
Борис окреп, стал веселым и жизнерадостным, нервные припадки давно оставили его, и теперь он работал с таким увлечением, будто не было болезни.Все чаще он появлялся в отделе веселый, смеялся, шутил.
В Прибайкалье еще бродили остатки разгромленных банд. В Приморье назревали серьезные события. Во Владивостоке, поддерживаемые Японией, белогвардейцы становились все наглей и развязней.
Готовилась новая авантюра. В зейской тайге, на китайской границе, чаще стали появляться белогвардейские шайки; они переходили границу, грабили советские села, убивали пограничников.
Тревожные шифры из Благовещенска требовали людей, людей. Из Верхнеудинска чекисты уезжали почти еженедельно.Настала и наша пора.
Как-то в воскресный день, когда в отделе оставались только дежурные да следователи, Дубровин вызвал нас к себе в кабинет и, указав па кресла, стоявшие у стола, сказал:
— Ну, пришло время расставаться, ребята.
Мы с тревогой посмотрели на Дмитрия Ивановича. А он, закинув назад руки и шевеля длинными, худыми пальцами, стал ходить по кабинету и с грустью в голосе говорил:
— Работали мы с вами хорошо, честно. Вот вы выросли, стали большевиками. Нечего греха таить: нелегко мне с вами расставаться—стариковская слабость... Привык, точно к родным. Но ничего не сделаешь... Да... Ничего не сделаешь. Вчера отправили Ковалева. Завтра вас... А там еще кто-нибудь... Может быть, встретимся когда-нибудь, а может быть, и нет...
Молча прошелся еще несколько раз, придвинул стул и, словно придавленный какой-то внутренней тяжестью, сел рядом со мной и стал говорить о том, что в Благовещенске организуются чекистские отряды для борьбы с бандитами, что обстановка будет новой, трудной, и не раз придется путешествовать по тайге.
— Так-то, ребятки... Завтра получите документы, продовольствие и вечером поедете.
На следующий день он расцеловал нас и проводил до грузовика, который стоял у подъезда.
— Пишите, не забывайте старика... Привык я к вам, подлецы...
Мы со слезами на глазах расстались с нашим другом и учителем.
Я проснулся от сигнала горниста. Бойцы бегали по казарме, надевали полушубки, и руки их не попадали в рукава; невпопад надевали ватные брюки; звенели пряжками ремней; хватали из пирамиды винтовки, стучали прикладами, выкатывали пулеметы. Двери по-' минутно открывались, и в казарму клубами врывался пар.
Шум, грохот и гиканье бойцов напоминали панику на пожаре. А Борис стоял возле меня и теребил меня за рукав рубашки:
— Вставай! Япошка, вставай! Живо!
Я только вернулся из караула; было четыре часа утра; глаза мои смыкались, н голова, отяжеленная сном, падала на волосатый полушубок.Тогда Борис схватил меня за шиворот и сбросил с койки.
— Подымайся, дубина, быстро! На фронт едем!..
Я поднялся и подошел к стене, где висели мои подсумки с патронами. Одеваясь, подумал, что это одна из тех тревог, каких много было за последнее время. Казарма гудела. Рядом со мной сидел боец отряда, хилый, с грустными глазами Пинчук, он рвал на куски совершенно новое одеяло и обматывал ими ноги.
— Товарищ Пинчук, зачем вы портите одеяло?
— А зачем оно мне?—не глядя на меня, ответил Пинчук. — Убьют или еще как... а тут пока что ноги будут в тепле. Вот возьми этот кусок и тоже надевай.
Только сейчас понял я, что отряд всерьез отправляется на фронт. Я оглянулся. Борис стоял уже на середине казармы и о чем-то убедительно просил командира отряда Прокофьева — стройного красавца, подтянутого ремнями, в щегольском полушубке и в коммунарке с красной звездой.
Прокофьев был сыном путиловского рабочего. В империалистическую войну он дослужился до чина поручика. В старей армии он приобрел привычку хорошо одеваться и держался с достоинством. В нем было много офицерского, но он привлекал бойцов своей прямотой, искренностью и преданностью Советской власти. Они любили его и за строгость, и за шутки. Нередко в гневе он наказывал провинившегося, но и за это никто на него не сердился,— знали, что через несколько часов он будет снова добрым и шутливым.
Я схватил винтовку и подошел к Прокофьеву. Около него стоял Борис. Глаза его горели досадой.
— Я украду у кого-нибудь полушубок и все равно приеду на фронт, если вы меня не возьмете,— говорил он.
— Не думайте, Белецкий, что война будет только па фронте. Нe болтайте глупостей. Идите, — сказал Прокофьев и повернулся к выходу.
Во дворе уже выстроилась колонна, на улице стояли подводы, нагруженные пулеметами и ящиками. В казарме оставалось несколько человек, еще не готовых к
выходу. Пинчук стоял на прежнем месте и со стариковской бережливостью укладывал в ранец кружку, нитки и прочие мелочи.Мне стало ясно, что на фронт я поеду без Бориса. У него не было полушубка. Осенью после обхода границы мы вернулись измокшие под дождем; Борис повесил около железной печки свой полушубок, сжег его и с тех пор и в караул и на операции ходил в чужих полушубках.
Я подошел и обнял Белецкого.
— До свидания, Боря, не горюй.
Со двора доносилась команда командира:
— Равняйсь!
Борис рванулся и побежал к Пинчуку.
— Слушай, куда тебя несет, ты же больной. Давай свой полушубок, только скорей, а то опоздаю.
— Это зачем же?—с удивлением спросил Пинчук.
— Как зачем? Разве ты не знаешь, что командир запретил тебе ехать?
— Не слыхал я этого.
— Чего ты дурака валяешь, давай полушубок, быстро! Не поеду же я в одной гимнастерке. А тебе полушубок без пользы, раз ты остаешься.
— А правда, что командир приказал?—недоверчиво спросил Пинчук.
— Вот спроси у него,— сказал Борис, показав на меня,— если мне не веришь.
Я утвердительно качнул головой и вышел во двор, чтобы стать в строй.Когда закончилась перекличка, во двор выбежал Белецкий, потный, раскрасневшийся, в полушубке Пинчука, с винтовкой и двумя гранатами на поясе...
— Разрешите, товарищ командир, стать в строй? — спросил он, подойдя к командиру.
Прокофьев взглянул на Бориса и улыбнулся.
— Где вы взяли полушубок, товарищ Белецкий?..
— У Пинчука, товарищ командир.
— Почему у Пинчука?— чувствуя какую-то хитрость Белецкого, спросил Прокофьев.
— Что хотите делайте со мной, товарищ командир, но я должен ехать с вами,— бледнея, умоляюще произнес Борис.
— Я спрашиваю, почему вы взяли у Пипчука полушубок?
— Я обманул его, товарищ командир...
И тут Борис рассказал командиру, как он обманул Пинчука и отобрал у него гранаты.
— Все равно, товарищ командир, толку с него немного, а здесь он пригодится для чего-нибудь.
Прокофьев расхохотался. Рассмеялись и бойцы. Делать было нечего —Прокофьев разрешил Борису запять место в строю, а в канцелярию послал записку, что вместо Белецкого оставляет Пинчука.
Мы сдвоили ряды и вышли на улицу. Было морозно. Город еще спал. Только кое-где сквозь щели ставен проглядывали огоньки. Из темных проулков возвращались в казармы запоздавшие патрули.
За крышами домов медленно светлел серый купол неба. Звезд уже не было, но выглядывавшая из-за церкви луна еще бросала на город мягкий желтоватый свет. Свежий, выпавший накануне, снег хрустел под ногами, прихваченный морозом.
Борис всю дорогу подталкивал меня под бок и весело щурил глаза.
— Видал миндал, япошка, комаринский мужик...— приговаривал он и необыкновенно бодро ставил ногу.
Через полчаса мы прибыли на станцию и погрузились в вагоны. Где-то запели песню...
Мелькали сосны. Бежали оголенные кусты, занесенные снегом. Из глубоких расщелин, из-за каменистых гор выскакивали телеграфные столбы, и бесконечная проволока тянулась и тянулась, рассекая . деревья. В запотевшие окна беззвучно стучались огромные мохнатые клубы дыма.
Сквозь серую пелену неба пробивалось зимнее солнце.Все уже привыкли к вагону.Борис нарисовал на нарах шахматную доску, слепил из хлеба шашки и играет с Прокофьевым.
Я лежу у окна и думаю. Многое приходит на ум, когда лежишь у окна вагона, уносимый куда-то в неизвестную даль.Уже четыре месяца как мы уехали из Верхпсудинска и живем в Благовещенске.За осень мы исходили зейскую тайгу, не раз сталкивались с хунхузами и шайками белогвардейцев,
грабивших золотые прииски, и теперь опять все вместе едем на фронт.Завтра Ин, прославленный шестой полк и новая — тревожная, напряженная фронтовая жизнь.Глядя в окно, я вспоминал о Дубровине, о Дольской, о далеких днях моего детства...На следующий день, утром, поезд наш подходил к фронтовой полосе.До вечера мы простояли на полустанке, и никто не выходил из вагонов. Все свыклись с мыслью, что нас вольют в шестой полк, и мы пойдем скоро на Волочаевку.
Уже несколько месяцев как генерал Молчанов, поддерживаемый японцами, прошел нейтральную зону за Иманом, занял Хабаровск и теперь укрепился под Волочаевкой.Много боев прошло под Волочаевкой, и многие сложили там свои головы.
Но Волочаевка оставалась в руках врагов. Освирепевшие остатки каппелевских банд, колчаковские офицеры, семеновские и красильниковские казаки объединились здесь под «японским солнцем».
Мы знали, что белое командование не гнушается никакими способами воодушевления своих головорезов. Перед каждым наступлением молчановских солдат напаивали спиртом, и они, пьяные, остервеневшие, шли на любое препятствие.
Нам рассказывали, как зверски дерется враг, как он разделывается с пленными, но нас это не пугало. Отряд, составленный из чекистов, горел нетерпением встретиться с врагом.
К вечеру к нам явился здоровенный, рябой, толстоносый Володя Бекреев — помощник Прокофьева, и выбрал из отряда пятьдесят человек. Он выстроил нас за вагонами, сделал перекличку и лично проверил у каждого винтовку, патроны и гранаты.
Потом, натянув поглубже шапку-треух, скомандовал:
— Отряд, за мной шагом а-арш!
Растянувшись цепью, всю ночь шли мы за Бекреевым по узенькой тропинке, среди молчаливых деревьев, окутанных снегом. Разговаривать и курить было запрещено.Над бойцами в морозной темноте клубился пар; многие сняли шапки, расстегнули воротники. С веток деревьев осыпался снег, таял на руках и лицах, попадал за воротники.
Иногда кто-нибудь задерживался впереди, чтобы поднять с земли немного снега и утолить жажду. Тотчас за ним, точно по команде, останавливались и все остальные, брали горстями снег, глотали его и снова продолжали путь.
Часа через четыре за просекой показалась китайская фанза. Бекреев выслал разведчиков. Когда они вернулись и сообщили, что никого, кроме двух китайцев, в ней пет, мы подошли ближе.
В фанзе, у закоптевшего очага, сидели два китайца: один старый, морщинистый, с коротенькой косичкой и жидкой седоватой бородкой; второй помоложе, лет тридцати, в рваной кофте, бритоголовый, с усами, редко выступавшими на губе. Встретили они нас недоверчиво: старый полуобернулся, взглянул па вошедших и опять начал козырять палкой хворост, потрескивавший в очаге. Молодой поднялся с деревянной койки, поджал под себя ноги и так и сидел, освещаемый огнем из печки.
Бекреев вытащил кисет, свернул козью ножку, подошел к печке прикурить и спросил:
— Здесь никто не проходил вчера?
— Моя бутунда,— пробурчал старик.
Оказалось, что он вовсе не говорил по-русски. Бекреев обратился к молодому.Китаец оживился, слез с койки, стал рассказывать, что па днях проходил офицерский отряд; белые убили у них козу и свинью и отняли шкурки нескольких лисиц и белок, которых они поймали канканами за зиму.
Он грозил кулаками, точно перед ним стояли виновники ограбления.
— Хунхуза! Русский хунхуза, все равно хилиган. Зачем наша обижай? Наша работает, лисица лови.
Бекреев похлопал его по плечу и стал успокаивать.
— Классовая война, понимаешь? Капиталисты, хищники, они кого хочешь обидят. Скоро конец им будет...
Но китаец ничего не понимал; он только кричал, и оливковое лицо его морщилось, глаза сверкали.Когда он успокоился, Бекреев стал его расспрашивать, сколько было людей в офицерском отряде и куда они направились.
Потом мы простились с китайцами и снова пошли через ложбину, к густому сосняку, куда вела узкая тропинка. Провожая нас, китаец вышел из фанзы и стоял
у дверей до тех пор, пока мы не скрылись за деревьями.И опять мы шли густым таежным лесом, мокрые и усталые.Винтовка казалась необыкновенно тяжелой. Я все время перекидывал ее с плеча на плечо.
Рассвет в тайге зимой бывает почти незаметным. Изредка лишь кое-где, сквозь верхушки сосен, покажется кусок серого, хмурого неба, а потом опять высокие, тихо покачивающиеся ветки сосен закрывают небо.
Начинался ветер. Он пробегал вверху, раскачивая деревья. Снег валил и валил. Деревья трещали, гудели. Путь наш становился еще трудней, чем ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Ну, здравствуй, Верхнеудинск,—радостно произнес он.
Вечером мы встретились с Дмитрием Ивановичем на его квартире. На столе пел самовар. Освещенная зеленоватым светом ночи, за окном текла Селенга. В темноте мерцали огни плывших по течению плотов.
Дмитрий Иванович сидел в нижней рубахе, босиком и, отливая из стакана чай, слушал рассказ Бориса. На высоком лбу его и на губах выступили мелкие капельки пота.
У самовара суетилась Ольга Михайловна. Высокая, стройная, с большими задумчивыми глазами, она казалась мне необыкновенно красивой. Каждый раз, когда я бывал в квартире Дубровина и встречался с Ольгой Михайловной, у меня загорались щеки. Дубровин замечал мое смущение и нередко шутливо восклицал:
— Не отбить ли хочешь Олю? Смотри, подлец, на дуэль вызову.
Я краснел еще больше...
Ольга Михайловна налила еще один стакан чаю, но Дубровин не стал больше пить. Шумно поднявшись из-за стола, он отыскал под кроватью сапоги и, обуваясь, сказал.
— Завтра к врачу пойдешь... А сейчас отдыхайте... Мне нужно еще побывать в губкоме...
У Бориса неприятно сморщилось лицо, брови дернулись, глаза загорелись. Он отодвинул недопитый чай и раздраженный встал из-за стола.
— Рассказывал я вам все это не для того, чтобы завтра по больницам шляться. Завтра мы поедем обратно, а вы помощь поскорей посылайте...
— Помощь Петруннну выедет завтра из Троицко-савска. Сейчас дам телеграмму. А вы останетесь здесь. Тебе лечиться надо. С такими нервами никуда ты не годишься.
— Не буду я лечиться! Отправляйте нас обратно. Разве мы для" лечения приехали?— вспылил Белецкий.
Дмитрий Иванович подошел к Борису и сел против него; коричневые его глаза стали веселыми и добрыми.
— Дурашка ты, Боря. Ну подумай, какие глупости ты говоришь. Разве можно так обращаться со своим здоровьем?.. Будешь лечиться, а Петруиин и без тебя обойдется.
— Все равно я не буду шляться по больницам, когда тут...
Дубровин рассердился, брови его нахмурились. Одевая гимнастерку и пояс с маузером, он подошел к Борису и уже четким и гневным голосом сказал:
— Завтра приказываю отправиться в военный госпиталь!
И, натянув на пышные свои волосы английскую фуражку, обратился к жене:
— Оля, постели этим бродягам. Да вскипяти еще самовар, пусть помоются...
Сердито захлопнув за собой дверь, Дубровин вышел на улицу.Утром, когда мы еще лежали в постели, Дубровин разбудил Бориса, сунул ему направление в военный госпиталь и сказал:
— После обеда принесешь мне заключение врачей. Борис скомкал бумажку и, когда Дубровин вышел в другую комнату, выругался.
— Эх и нужно было мне болтать. Вот теперь оставайся здесь, сиди, сдыхай от безделья, шляйся по госпиталям.
После обеда Борис вернулся мрачный, со слезами па глазах.
— Ну, что теперь делать, Дмитрий Иванович?—с отчаянием сказал он.
Дубровин прочитал заключение врачей и тоже нахмурился. У Бориса было нервное потрясение. Комиссия врачей предлагала полный покой и отдых.
— Ну что ж, лечиться будешь, в панику ударяться не нужно. Завтра поедете отдыхать. На днях мне говорили, что тут какую-то дачу открыли. Ну так вот, отдохнете там месяц, а после посмотрим. Книг возьмите у меня, читайте, а то ни черта вы не знаете... Так-то, друзья. Соскучитесь, приезжайте па денек, поговорим, чайку попьем. Ну, идет, что ли?
— Что ж теперь делать будешь...— как-то неопределенно и грустно произнес Борис.
— Ну вот, я так и знал, что ты согласишься! — весело воскликнул Дмитрий Иванович и, улыбаясь, обнял пас.—А теперь пойдем искупаемся, жара!
И все мы отправились к широкой, сверкающей на солнце реке.Скоро в глубине Монголии были разгромлены остатки унгерновских банд.Низенький, в монгольском халате, с волчьими глазами, Унгери был захвачен врасплох со своим штабом. Судили его в Новосибирске.
Надвигалась дождливая осень. Тоскливо слезились окна, солнце уже не грело, и все чаще встречались на улицах люди в шинелях и пальто. Давно улетели последние косяки гусей и уток, с деревьев опала сухая желтая листва и шуршала под ногами прохожих. Ветер становился все более холодным и пронизывающим.
Борис окреп, стал веселым и жизнерадостным, нервные припадки давно оставили его, и теперь он работал с таким увлечением, будто не было болезни.Все чаще он появлялся в отделе веселый, смеялся, шутил.
В Прибайкалье еще бродили остатки разгромленных банд. В Приморье назревали серьезные события. Во Владивостоке, поддерживаемые Японией, белогвардейцы становились все наглей и развязней.
Готовилась новая авантюра. В зейской тайге, на китайской границе, чаще стали появляться белогвардейские шайки; они переходили границу, грабили советские села, убивали пограничников.
Тревожные шифры из Благовещенска требовали людей, людей. Из Верхнеудинска чекисты уезжали почти еженедельно.Настала и наша пора.
Как-то в воскресный день, когда в отделе оставались только дежурные да следователи, Дубровин вызвал нас к себе в кабинет и, указав па кресла, стоявшие у стола, сказал:
— Ну, пришло время расставаться, ребята.
Мы с тревогой посмотрели на Дмитрия Ивановича. А он, закинув назад руки и шевеля длинными, худыми пальцами, стал ходить по кабинету и с грустью в голосе говорил:
— Работали мы с вами хорошо, честно. Вот вы выросли, стали большевиками. Нечего греха таить: нелегко мне с вами расставаться—стариковская слабость... Привык, точно к родным. Но ничего не сделаешь... Да... Ничего не сделаешь. Вчера отправили Ковалева. Завтра вас... А там еще кто-нибудь... Может быть, встретимся когда-нибудь, а может быть, и нет...
Молча прошелся еще несколько раз, придвинул стул и, словно придавленный какой-то внутренней тяжестью, сел рядом со мной и стал говорить о том, что в Благовещенске организуются чекистские отряды для борьбы с бандитами, что обстановка будет новой, трудной, и не раз придется путешествовать по тайге.
— Так-то, ребятки... Завтра получите документы, продовольствие и вечером поедете.
На следующий день он расцеловал нас и проводил до грузовика, который стоял у подъезда.
— Пишите, не забывайте старика... Привык я к вам, подлецы...
Мы со слезами на глазах расстались с нашим другом и учителем.
Я проснулся от сигнала горниста. Бойцы бегали по казарме, надевали полушубки, и руки их не попадали в рукава; невпопад надевали ватные брюки; звенели пряжками ремней; хватали из пирамиды винтовки, стучали прикладами, выкатывали пулеметы. Двери по-' минутно открывались, и в казарму клубами врывался пар.
Шум, грохот и гиканье бойцов напоминали панику на пожаре. А Борис стоял возле меня и теребил меня за рукав рубашки:
— Вставай! Япошка, вставай! Живо!
Я только вернулся из караула; было четыре часа утра; глаза мои смыкались, н голова, отяжеленная сном, падала на волосатый полушубок.Тогда Борис схватил меня за шиворот и сбросил с койки.
— Подымайся, дубина, быстро! На фронт едем!..
Я поднялся и подошел к стене, где висели мои подсумки с патронами. Одеваясь, подумал, что это одна из тех тревог, каких много было за последнее время. Казарма гудела. Рядом со мной сидел боец отряда, хилый, с грустными глазами Пинчук, он рвал на куски совершенно новое одеяло и обматывал ими ноги.
— Товарищ Пинчук, зачем вы портите одеяло?
— А зачем оно мне?—не глядя на меня, ответил Пинчук. — Убьют или еще как... а тут пока что ноги будут в тепле. Вот возьми этот кусок и тоже надевай.
Только сейчас понял я, что отряд всерьез отправляется на фронт. Я оглянулся. Борис стоял уже на середине казармы и о чем-то убедительно просил командира отряда Прокофьева — стройного красавца, подтянутого ремнями, в щегольском полушубке и в коммунарке с красной звездой.
Прокофьев был сыном путиловского рабочего. В империалистическую войну он дослужился до чина поручика. В старей армии он приобрел привычку хорошо одеваться и держался с достоинством. В нем было много офицерского, но он привлекал бойцов своей прямотой, искренностью и преданностью Советской власти. Они любили его и за строгость, и за шутки. Нередко в гневе он наказывал провинившегося, но и за это никто на него не сердился,— знали, что через несколько часов он будет снова добрым и шутливым.
Я схватил винтовку и подошел к Прокофьеву. Около него стоял Борис. Глаза его горели досадой.
— Я украду у кого-нибудь полушубок и все равно приеду на фронт, если вы меня не возьмете,— говорил он.
— Не думайте, Белецкий, что война будет только па фронте. Нe болтайте глупостей. Идите, — сказал Прокофьев и повернулся к выходу.
Во дворе уже выстроилась колонна, на улице стояли подводы, нагруженные пулеметами и ящиками. В казарме оставалось несколько человек, еще не готовых к
выходу. Пинчук стоял на прежнем месте и со стариковской бережливостью укладывал в ранец кружку, нитки и прочие мелочи.Мне стало ясно, что на фронт я поеду без Бориса. У него не было полушубка. Осенью после обхода границы мы вернулись измокшие под дождем; Борис повесил около железной печки свой полушубок, сжег его и с тех пор и в караул и на операции ходил в чужих полушубках.
Я подошел и обнял Белецкого.
— До свидания, Боря, не горюй.
Со двора доносилась команда командира:
— Равняйсь!
Борис рванулся и побежал к Пинчуку.
— Слушай, куда тебя несет, ты же больной. Давай свой полушубок, только скорей, а то опоздаю.
— Это зачем же?—с удивлением спросил Пинчук.
— Как зачем? Разве ты не знаешь, что командир запретил тебе ехать?
— Не слыхал я этого.
— Чего ты дурака валяешь, давай полушубок, быстро! Не поеду же я в одной гимнастерке. А тебе полушубок без пользы, раз ты остаешься.
— А правда, что командир приказал?—недоверчиво спросил Пинчук.
— Вот спроси у него,— сказал Борис, показав на меня,— если мне не веришь.
Я утвердительно качнул головой и вышел во двор, чтобы стать в строй.Когда закончилась перекличка, во двор выбежал Белецкий, потный, раскрасневшийся, в полушубке Пинчука, с винтовкой и двумя гранатами на поясе...
— Разрешите, товарищ командир, стать в строй? — спросил он, подойдя к командиру.
Прокофьев взглянул на Бориса и улыбнулся.
— Где вы взяли полушубок, товарищ Белецкий?..
— У Пинчука, товарищ командир.
— Почему у Пинчука?— чувствуя какую-то хитрость Белецкого, спросил Прокофьев.
— Что хотите делайте со мной, товарищ командир, но я должен ехать с вами,— бледнея, умоляюще произнес Борис.
— Я спрашиваю, почему вы взяли у Пипчука полушубок?
— Я обманул его, товарищ командир...
И тут Борис рассказал командиру, как он обманул Пинчука и отобрал у него гранаты.
— Все равно, товарищ командир, толку с него немного, а здесь он пригодится для чего-нибудь.
Прокофьев расхохотался. Рассмеялись и бойцы. Делать было нечего —Прокофьев разрешил Борису запять место в строю, а в канцелярию послал записку, что вместо Белецкого оставляет Пинчука.
Мы сдвоили ряды и вышли на улицу. Было морозно. Город еще спал. Только кое-где сквозь щели ставен проглядывали огоньки. Из темных проулков возвращались в казармы запоздавшие патрули.
За крышами домов медленно светлел серый купол неба. Звезд уже не было, но выглядывавшая из-за церкви луна еще бросала на город мягкий желтоватый свет. Свежий, выпавший накануне, снег хрустел под ногами, прихваченный морозом.
Борис всю дорогу подталкивал меня под бок и весело щурил глаза.
— Видал миндал, япошка, комаринский мужик...— приговаривал он и необыкновенно бодро ставил ногу.
Через полчаса мы прибыли на станцию и погрузились в вагоны. Где-то запели песню...
Мелькали сосны. Бежали оголенные кусты, занесенные снегом. Из глубоких расщелин, из-за каменистых гор выскакивали телеграфные столбы, и бесконечная проволока тянулась и тянулась, рассекая . деревья. В запотевшие окна беззвучно стучались огромные мохнатые клубы дыма.
Сквозь серую пелену неба пробивалось зимнее солнце.Все уже привыкли к вагону.Борис нарисовал на нарах шахматную доску, слепил из хлеба шашки и играет с Прокофьевым.
Я лежу у окна и думаю. Многое приходит на ум, когда лежишь у окна вагона, уносимый куда-то в неизвестную даль.Уже четыре месяца как мы уехали из Верхпсудинска и живем в Благовещенске.За осень мы исходили зейскую тайгу, не раз сталкивались с хунхузами и шайками белогвардейцев,
грабивших золотые прииски, и теперь опять все вместе едем на фронт.Завтра Ин, прославленный шестой полк и новая — тревожная, напряженная фронтовая жизнь.Глядя в окно, я вспоминал о Дубровине, о Дольской, о далеких днях моего детства...На следующий день, утром, поезд наш подходил к фронтовой полосе.До вечера мы простояли на полустанке, и никто не выходил из вагонов. Все свыклись с мыслью, что нас вольют в шестой полк, и мы пойдем скоро на Волочаевку.
Уже несколько месяцев как генерал Молчанов, поддерживаемый японцами, прошел нейтральную зону за Иманом, занял Хабаровск и теперь укрепился под Волочаевкой.Много боев прошло под Волочаевкой, и многие сложили там свои головы.
Но Волочаевка оставалась в руках врагов. Освирепевшие остатки каппелевских банд, колчаковские офицеры, семеновские и красильниковские казаки объединились здесь под «японским солнцем».
Мы знали, что белое командование не гнушается никакими способами воодушевления своих головорезов. Перед каждым наступлением молчановских солдат напаивали спиртом, и они, пьяные, остервеневшие, шли на любое препятствие.
Нам рассказывали, как зверски дерется враг, как он разделывается с пленными, но нас это не пугало. Отряд, составленный из чекистов, горел нетерпением встретиться с врагом.
К вечеру к нам явился здоровенный, рябой, толстоносый Володя Бекреев — помощник Прокофьева, и выбрал из отряда пятьдесят человек. Он выстроил нас за вагонами, сделал перекличку и лично проверил у каждого винтовку, патроны и гранаты.
Потом, натянув поглубже шапку-треух, скомандовал:
— Отряд, за мной шагом а-арш!
Растянувшись цепью, всю ночь шли мы за Бекреевым по узенькой тропинке, среди молчаливых деревьев, окутанных снегом. Разговаривать и курить было запрещено.Над бойцами в морозной темноте клубился пар; многие сняли шапки, расстегнули воротники. С веток деревьев осыпался снег, таял на руках и лицах, попадал за воротники.
Иногда кто-нибудь задерживался впереди, чтобы поднять с земли немного снега и утолить жажду. Тотчас за ним, точно по команде, останавливались и все остальные, брали горстями снег, глотали его и снова продолжали путь.
Часа через четыре за просекой показалась китайская фанза. Бекреев выслал разведчиков. Когда они вернулись и сообщили, что никого, кроме двух китайцев, в ней пет, мы подошли ближе.
В фанзе, у закоптевшего очага, сидели два китайца: один старый, морщинистый, с коротенькой косичкой и жидкой седоватой бородкой; второй помоложе, лет тридцати, в рваной кофте, бритоголовый, с усами, редко выступавшими на губе. Встретили они нас недоверчиво: старый полуобернулся, взглянул па вошедших и опять начал козырять палкой хворост, потрескивавший в очаге. Молодой поднялся с деревянной койки, поджал под себя ноги и так и сидел, освещаемый огнем из печки.
Бекреев вытащил кисет, свернул козью ножку, подошел к печке прикурить и спросил:
— Здесь никто не проходил вчера?
— Моя бутунда,— пробурчал старик.
Оказалось, что он вовсе не говорил по-русски. Бекреев обратился к молодому.Китаец оживился, слез с койки, стал рассказывать, что па днях проходил офицерский отряд; белые убили у них козу и свинью и отняли шкурки нескольких лисиц и белок, которых они поймали канканами за зиму.
Он грозил кулаками, точно перед ним стояли виновники ограбления.
— Хунхуза! Русский хунхуза, все равно хилиган. Зачем наша обижай? Наша работает, лисица лови.
Бекреев похлопал его по плечу и стал успокаивать.
— Классовая война, понимаешь? Капиталисты, хищники, они кого хочешь обидят. Скоро конец им будет...
Но китаец ничего не понимал; он только кричал, и оливковое лицо его морщилось, глаза сверкали.Когда он успокоился, Бекреев стал его расспрашивать, сколько было людей в офицерском отряде и куда они направились.
Потом мы простились с китайцами и снова пошли через ложбину, к густому сосняку, куда вела узкая тропинка. Провожая нас, китаец вышел из фанзы и стоял
у дверей до тех пор, пока мы не скрылись за деревьями.И опять мы шли густым таежным лесом, мокрые и усталые.Винтовка казалась необыкновенно тяжелой. Я все время перекидывал ее с плеча на плечо.
Рассвет в тайге зимой бывает почти незаметным. Изредка лишь кое-где, сквозь верхушки сосен, покажется кусок серого, хмурого неба, а потом опять высокие, тихо покачивающиеся ветки сосен закрывают небо.
Начинался ветер. Он пробегал вверху, раскачивая деревья. Снег валил и валил. Деревья трещали, гудели. Путь наш становился еще трудней, чем ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31