Хитрые, глубоко посаженные черные его глаза быстро пробежали по толпе. И толпа насторожилась. А он шутливо хлопнул слегка по затылку все еще неподвижного оратора и под общий смех проводил его с трибуны.
— А ну, сыпь, браток, с трибуны.
Прошелся, хитро потирая руки, вернулся и опять — к сходящему по ступеням оратору:
— Потихоньку, потихоньку, браток, а то рассыпешься. Братва, дорогу! Вот так!
В толпе прокатился общий смешок, лица заулыбались, кое-кто одобрительно крикнул. Матрос, уже овладевший толпой, как давно известный и любимый оратор, ходил и лукаво улыбался.
— Ну и хитер, подлец,— улыбаясь от удовольствия, проговорил Борис, легонько ткнув меня под бок,— вчера видел его на комсомольском собрании.
Матрос потирал руки, поправлял бескозырку и подмигивал какому-то пареньку, стоящему возле трибуны.
— Я, братцы, с Балтики, балтийский матрос, так сказать, клешник, соленая душа. Я, можно сказать, беспартийный, но, по правде сказать, сердце мое больше лежит к большевикам и вот почему: во-первых, я рабочий, а большевики тоже народ рабочий; во-вторых, большевики воюют за такую жизнь, где не будет вот таких пузатых кровососов, как этот,— и он показал пальцем на толстяка в дорогой шубе.
Толпа зашевелилась, и те, кто увидел недовольное, оплывшее от жира лицо толстяка, захохотали.
— ...А кто он такой, братцы? Известный верхнеудин-ский буржуй. Лавочник, спекулянт. Спросите, за кого он голосовать будет. За кадетов, а то, чего доброго, самого Николашку ему подавай, потому что не было и не будет лучшей для него жизни, чем та, что была при царе и белых. Верно, господин Горелкин-Сковородкин?
Толстяк недовольно пожевал губами, лицо его покраснело, вытаращенные по-рачьи глаза еще больше округлились.Толпа опять захохотала.
— Оно, понятно, буржую буржуйскую и власть подавай,— робко произнес кто-то.
— Вот о том-то я и говорю, товарищи,— подхватил матрос и очень просто повел беседу с улыбающейся толпой,— что нам только рабочая, большевистская власть больше всего подходяща. А эти меньшевики, кадеты и другие только по-разному себя называют, а тянут в одну сторону — к старому.
В толпе кто-то крикнул:
— Неправда.
А минуту спустя там же взметнулся пронзительный свист.Матрос обернулся и, очевидно, увидев свистуна, сощурив глаза, неодобрительно покачал головой:
— А ну-ну, еще разок! А еще барин! Ишь, каракулевую шапку да очки на нос прицепил, а хулиганишь.
Весело настроенная толпа опять раскатисто смеялась.
— Итак, для меня понятно, что вы будете голосовать за коммунистов, поэтому и митинговать тут больше нечего. Расходись, товарищи, по домам, митинг считаю закрытым.
Его никто не уполномочил закрывать митинг, но, увидев множество приготовившихся к выступлениям разно-партийных ораторов, он овладел толпой, придумал этот маневр для того, чтобы сорвать их выступления.
Сутулый, подслеповатый человек выскочил на трибуну и пытался задержать толпу, но было поздно. Митинговое настроение было нарушено — люди расходились по домам...
За Удой было контрреволюционное гнездо. В маленьком и душном заудинском клубе собирались враждебно настроенные казаки и белогвардейцы.
Митинг должен был состояться в шесть часов вечера, но мы отправились за Уду сейчас же, хотя стрелки на часах показывали четыре. На Удинском мосту догнали матроса-оратора. Он шел, насвистывая какую-то песенку. Борис окликнул его. Матрос обернулся. Низенький, широкогрудый, в расстегнутом бушлате и в бескозырке, сдвинутой на затылок, он показался мне беспечным весельчаком, очень легко живущим на свете.
— Далеко, товарищ, идете? — спросил его Борис.
— Все туда же,—не поворачивая головы, весело ответил матрос.
— Куда же это —туда? —переспросил Борис.
— На кудыкины горы,—сострил матрос и вынул из бокового кармана бушлата сатиновый кисет.
Борис улыбнулся, отыскал в кармане кусок газеты, оторвал и взял из рук матроса кисет.
— Ты зря так с нами разговариваешь. Мы тебе на митинге помогали.
Скрутив папиросу и неторопливо, тщательно послюнявив ее со всех сторон, Белецкий продолжал:
— ...И на комсомольском собрании тебя вчера видели.
— А ты что, комсомолец? — живо поинтересовался матрос.
— Да, мы — комсомольцы.
— Ну, тогда здорово, братва! — протягивая руку, произнес он.— А я думал, что это шкеты какие-то пристают, хотел послать подальше, а выходит, свой народ повстречался. Далече вас штормяга гонит?
— Мы за Уду, на митинг.
— И я туда же.
Спустя немного, мы узнали, что фамилия матроса Корабельников и что он прислан из Москвы для работы в Прибайкальском губкоме РКП (б). Я вспомнил, что на днях его видел на общем собрании коммунистов и комсомольцев, где нас разбивали по группам для участия и партийной работы на митингах.
Сегодня на казачий митинг должны прийти лучшие большевики.Меньшевики, эсеры и кадеты вчера провалились на железной дороге и на стеклозаводе и теперь всю надежду возлагали на успех за Удой.
...У деревянного одноэтажного здания клуба уже толпилась небольшая группа казаков. Был воскресный
день. Одетые в новые полушубки и папахи, они напоминали деревенских парней, нарядившихся на гулянку. Несколько молодых казаков стояли поодаль, около клубного крыльца, грызя кедровые орехи. Они о чем-то разговаривали, но, когда увидели нас, замолкли.
Мы подошли к казакам, и Корабельников весело, непринужденно поздоровался.
— Здорово живем, казачки!
Казаки молчаливо переглянулись, и никто не ответил на приветствие Корабельникова. Но матрос не растерялся: он лихо сдвинул на затылок бескозырку и, делая вид, что не заметил неприязни, таившейся в молчании казаков, приблизился к бородатому старику. Одетый в старую, поношенную шинель и в серую солдатскую папаху, старик казался воинственным.
— Здравствуй, папаша,— улыбнулся матрос, протягивая руку.
Старик сначала отшатнулся назад, но, заметив смеющиеся черные глаза Корабельникова, не выдержал, протянул руку. Корабельников потряс стариковскую руку и, любовно похлопав по плечу, весело спросил:
— Ну, как живем, папаша?
Старик несколько помедлил с ответом, а затем улыбнулся, в тон Корабельникову так же шутливо ответил:
— Никак, парень,~при Николашке повеселей было. Вишь, и на тебе куртка царской службы — доброго сукна.
Матрос сощурил глаза, задрал ногу и пошлепал себя по ляжке:
— Вот, отец, и штаны добрые, а только вот такими руками, как у тебя, делано, а не царскими. Верно?
— Оно. Конешно... Где им...— замялся старик.
И Корабельников шутливым тоном начал из далекого прошлого.
— При Николашке и Алисе и Распутину, и министрам, и генералам хорошо жилось. Только казаки что-то не больно хорошо жили. Много вас тут, за Удой, живет, а я не вижу что-то, чтобы у кого из вас завод или пароходы свои были. Что-то не видать. Так, что ли, папаша?
— Оно, конешно... а только посытней было. А теперь свободу придумали, а жрать нечего. Одной свободой сыт не будешь.
— Ничего, папаша, все будет. Мы тебе и мануфактуру, и хлеба, и даже невесту молодую найдем. Живи, скажем, отец, в удовольствие: пей вино, целуй молодую казачку. Только дай срок: все обстряпаем.
Старик заулыбался, погладил седую бороду, сказал:
— Ну и прыток ты. Издалече будешь?
— Питерский, папаша, моряк.
— С разбитого корабля,— насмешливо произнес кто-то из толпы.
— А ты, друг, казак с подохшей лошади.
В толпе захохотали. Разговор принял шутливый характер. Улыбаясь и рассказывая разные прибаутки, Корабельников умело, между делом, настраивал казаков против кадетов, высмеивал меньшевиков и длинного скопца — Керенского.
В толпе все чаще и чаще звучал густой хохот, а Корабельников, попыхивая махорочной самокруткой, раскрасневшийся, чувствовал себя так свободно среди казаков, что к старику даже собирался прийти в гости, а к низенькому, рыжебровому, веснушчатому казаку, узнав, что родилась дочь, напрашивался в кумовья.
— Только сахару поболе захвати, а пирогов и самогону я припасу, а то народу вон сколь! — всех придется зазывать,— улыбаясь, произнес рыжебровый казак.
— Ну вот и хорошо, договорились. Мы, браток, такие крестины закатим, что самому черту будет тошно. Только смотри, если забудешь пригласить меня,— сам приду.
— Ты, парень, не сомневайся, кумом будешь,— заверил рыжебровый, разглаживая русые выцветшие усы, и в больших бесцветных его глазах загорелись искорки смеха.
— Ну, слышь, моряк, припасай подарки крестнице,— пошутил бородатый старик и запросто, как давно знакомого приятеля, толкнул его кулаком в живот.
В толпе рассмеялись.Вечерело, на улицах и в домах зажглись огни.
А казаки все прибывали, и когда вокруг Корабельникова образовалась огромная толпа, он роздал казакам пачку папирос, закурил сам и, попыхивая папиросой, пригласил:
— Ну, пошли, что ли, казачки: народу уже полно. Когда мы вошли в нардом, большая часть скамеек была уже занята.
Корабельникова знали многие казаки по его выступлениям на митингах. В зале было много коммунистов со стеклозавода и железной дороги.
Митинг устраивали эсеры и кадеты, но Корабельни-ков сумел взять инициативу в свои руки и теперь суетился по залу, точно он именно и был организатором этого сбора. Он расставлял в зале скамейки, усаживал робко толпившихся у дверей, регистрировал ораторов и даже неизвестно откуда достал и вывесил над сценой бумажный плакат:
«Да здравствует красное революционное казачество!» Митинг начался выступлением Корабельникова. Он вышел к рампе; волосы у него были мокрые и скомканные, лицо лоснилось от пота, глаза весело блестели под черными мохнатыми бровями. Весь он был напружиненный, быстрый, подвижной.
В зале шумно разговаривали, стучали скамьями, откашливались. Когда Корабельников протянул короткую свою руку и крикнул «Товарищи!», возня прекратилась, сотни глаз устремились на Корабельникова, и стало так тихо, что было слышно, как на стене постукивали ходики.
Корабельников снял бескозырку и точно смущенный чьим-то упрямым и продолжительным взглядом, перебирая пальцами ленточки, совсем тихо произнес:
— Митинг считаю открытым. Слово даю товарищу Лебедеву — красному партизану, борцу против белых семеновских банд. Прошу слушать оратора.
На сцену вышел высокий, худощавый, с квадратной русой бородкой человек и, пригладив скомканные, давно. не чесанные волосы, стал скромно рассказывать о днях, проведенных в забайкальской тайге, о том, почему рабочие и крестьяне шли в партизанские отряды, почему нужно бороться против белой армии и какую роль играли в белом движении эсеры, меньшевики и кадеты.
Зал сопел, дымил махоркой, изредка покашливал.
Когда оратор заговорил о меньшевиках и кадетах, люди завозились, загрохали каблуками о пол.
— Довольно!
— Поновей что-нибудь скажи, а это мы слышали,— спокойно произнес казак в черной барашковой папахе.
Оратор продолжал речь о коммунизме, о будущем человечества.Из угла, плотно забитого людьми, раздалось пронзительное:
— Ап-чхи-и!!!
Где-то тоненько захихикали. Кто-то выкрикнул:
— Будь здоров!
Смех начинал уже стихать, когда там же снова несколько раз подряд тот же голос прорвался из-за спин:
— Ап-чхи! Ап-чхи-и!
Корабельников кричал со сцены, пробуя успокоить публику:
— Товарищи! Товарищи! Внимание!
Но голос его глох в общем шуме. Группа подготовленных меньшевиками заудинских хулиганов делала свое дело.Сгрудившись в конце зала, они чихали, ахали, ревели, хрюкали, лаяли и визжали на все лады. Им удавалась их затея: зал обращал внимание на них. Оратор неловко топтался на сцене; говорить он не мог. И когда он убедился, что хулиганы не дадут говорить, вышел за кулисы, уступив место Корабельникову. Приложив ладони трубочкой ко рту, Корабельников кричал:
— Товарищи! Граждане, шайтан вас задери.
Стало немного тише, и беловолосый паренек сказал нам:
— Это Кулик шухерит: он в черной партии состоит, напоили, должно быть, его...
Корабельников сердито размахивал руками:
— Что это вы, белены объелись, что ли? Дело будем делать, судьбу нашей родины решать, или с кучкой хулиганов смеяться? Стыдно, граждане!
— Долой со сцены!
— Кто тебя тут выбирал?
Матрос выждал и, когда хулиганы успокоились, произнес:
— Слово для продолжения митинга предоставляется красному партизану...
Опять в конце зала заревели, загрохали, зачихали. Задвигались стулья, несколько человек поднялись уходить.На середине зала поднялся здоровый детина, в короткой тужурке и в треухе, и ударил своего соседа в шинели.
Началась свалка. Для казаков, стоявших у стены, это послужило сигналом. Они бросились на середину, сгрудились и начали теснить людей, успокаивавших драчуна, заудинских коммунистов и казаков, сочувствующих большевикам. Гирями, железными болтами они стали бить всех, кто попадался под руку, и подняли крик:
— Граждане! Коммунисты наганами дерутся!
— Бей, кроши их!
Кого-то полоснули ножом. Над свалкой повисли визгливые голоса:
— Режут! Режут, проклятые!
Вдруг на скамейку поднялся какой-то парень и ударил палкой по висячей лампе: звякнуло стекло, огонь потух. Еще сильней загудела толпа; озверевшие люди били друг друга в темноте.
Корабельников взвел курок кольта и сказал:
— Стреляйте в потолок.
Мы выстрелили по нескольку раз. На мгновение в зале все замерло.И вдруг люди полезли в окна и в двери, толкая и давя друг друга. Минут через пять в зале остались только поломанные скамейки, осколки разбитых окон да несколько человек, раненных бандитами.
Мы выбежали из клуба. Вдоль темной улицы, около заборов, беспорядочно, в панике бежали недавние враги.Мы не стали преследовать их. Около клуба начали собираться наши и казаки, беседовавшие перед началом собрания с матросом. Корабельников, воспользовавшись этим, говорил казакам:
— Вот видите, товарищи, как наши враги меньшевики и эсеры действуют, когда видят, что народ идет за коммунистической партией, которая хочет, чтобы на земле была свободная трудовая жизнь.
Это был очень выигрышный момент. Казаки качали головами и говорили:
— Оно, конечно, бандиты, варнаки.
— Кто же будет после этого голосовать за них? — спрашивал Корабельников.— Ясное дело, что белобан-диты; честные же трудовые казаки будут голосовать только за коммунистическую партию, которая защищает их интересы.
— Это верно,— сказал кто-то из толпы.
Тут же, на крыльце, мы перевязали двух израненных ножами товарищей и двинулись вдоль Уды к мосту с пением «Марсельезы».
С Борисом я вижусь только ночью. Я лежу в постели и читаю учебник политграмоты, когда он возвращается с работы усталый, но веселый и бодрый. Комната на полняется смехом и возней. Борис садится на меня верхом, отнимает книгу и щекочет под мышками. Я кричу и вырываюсь. Борис сильней.
Живем мы теперь в семейных номерах по ордеру коменданта города. Когда очень бывает шумно в нашей комнате, в дверь просовывается косматая, сонная голова коридорного:
— Товарищи, нельзя ли потише, из соседнего номера обижаются на беспокойство.
— Ладно, ладно, борода, потише будем.
Днем бегаем по избирательным участкам и агитируем.Сегодня я должен побывать в пяти избирательных участках.На Лосевской улице, у главного избирательного участка, я встретил Корабельникова. Он был в бушлате, татуированная волосатая грудь его, несмотря на холод, открыта. Темные большие глаза веселые, и, как всегда, он подвижной, быстрый, шутливый.
Еще вчера в губкоме комсомола мне сказали, что я должен буду работать с матросом.
— Ну, как дела? — весело спросил он и, похлопав меня по плечу, не дав ответить мне, сказал: — Ты пришел к шапочному разбору. Я все время тут был, наши дела, браток, в гору идут. Редко кто не бросает талончик в наши урны: только старые барыньки да спекулянты. Пойдем на стеклянный завод. Там сейчас самый разгар выборов.
На стеклозаводе, около небольшого деревянного здания, толпились рабочие. Здесь стояли и те, кто уже голосовал, и те, кто только собирался голосовать.
Мы подошли к группе рабочих, которые стояли около забора. Это были пожилые, усатые и поседевшие люди. Стеклозаводская молодежь была в армии, на фронте, в партизанских отрядах.
В середине толпы стоял мужчина в котиковой шапке, в черном пальто с бобровым воротником. У него был толстый красный нос и большие выпученные глаза. Он размахивал руками и говорил о родине, о вере, о еврея;;.
— Неужели вы, православные, будете голосовать за проклятых врагов нашей веры? — закончил он.
Последние слова взорвали толпу. Люди закричали загудели, кто-то совал кулак под нос оратору.
— Довольно! Долой!
Рядом со мной кричал низенький черноусый рабочий, требуя немедленно убрать черносотенца, иначе он сам разделается с ним.Матрос растолкал толпу и подошел вплотную к агитатору, смеющийся, веселый, точно собирался поразить всех какой-то шуткой. И толпа сразу смолкла и насторожилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31