— хватая меня за руку, с досадой сказал Борис и вдруг наткнулся на что-то твердое.— Подожди, тут, кажется, забор... Ну да!
Через несколько минут мы были на маленькой улочке. В темноте едва очерчивались силуэты домов. В одном доме сквозь щели ставень просачивался свет.
— Идти надо около заборов, осторожно. Сгибаясь, я пошел за Борькой вдоль заборов.
И вот мы в городе, к которому пробирались три дня.Там, на Подгорной улице, квартира большевика Улина. Пройдет эта дождливая, полная неожиданностей ночь, и завтра, с рассветом, как-нибудь мы отыщем Улина, и задание будет выполнено. О! Тогда нам нечего больше бояться. Тогда мы смело будем разгуливать по песчаным улицам Читы и дерзко смотреть в глаза се-меновцам... Немного, немного осталось вам, господа, греметь шпорами, буянить в кабаках, мучить в застенках людей! Четыре, пять дней — и вы, охваченные звериным страхом, побежите из Читы, как бежали из Иркутска, Верхнеудинска и многих других городов...
И вдруг сквозь раздумье, сквозь шум дождя, как неожиданный выстрел, взметнулся голос:
— Стой, кто идет?
Я вздрогнул, поднял голову: через несколько домов от нас, пересекая улицу, шло несколько человек. Борька схватил меня за плечо.
— Патрули...— шепотом сказал он.— Назад, япошка, тихонько... Да согнись, ты, дубина!
Мы не успели пройти и несколько шагов, окрик повторился:
— Стой, говорю!.. Стрелять буду!..
— Бежим, Сашка, быстро! — И Белецкий, сгибаясь, около забора побежал назад.
Я догнал его, чувствуя, как внутри порывисто бьется сердце.Только бы уйти... только уйти!
Сзади, крича, суматошно бегут за нами люди. По мокрому песку мягко шуршат их ноги. Раздался выстрел... другой... третий... четвертый... Вот еще — один дом. а там поле. Пусть тогда стреляют. В темноте не так-то легко попасть. Борька уже на углу. Сейчас я догоню его, и мы бросимся к лесу. А после поищи нас, попробуй. Но Борис, покачиваясь, хватается за плетень. Он грузно опускается на землю.
— Что с тобой? Давай руку.
— Эх, черт возьми... в ногу... не могу,—стонет он. Пробую поднять его.
— Идем, Боря... Вставай... Они — недалеко... Но Борис отталкивает меня, рука его дрожит.
— Беги один... я не могу.
— Как же я?..— нерешительно спрашиваю я. Тогда голос Бориса крепнет и становится злым.
— Беги, слышишь? Беги!..
В темноте нащупал голову Бориса, поцеловал влажное его лицо. Белецкий прошептал:
— Не забудь явку: из Кишинева, от тети Мани... Наган мой возьми...
За углом я перескочил через забор и лег среди холодных кустов картофеля. Дождь затихал.Затаив дыхание, я лежал на липкой земле, чувствуя озноб и думая о Борисе,—что будет с ним? Что скажет он этим людям?..
Патрульные приближались.
— Кондрат, вот он, здесь... Пристреленный... Над Борисом склоняются фигуры.
— Ты откуда? — доносится приглушенный голос.
— Ниоткуда.
— А под забором зачем прятался? — Кур хотел поворовать...
— Ты что же, голодный, что ли?
— Голодный.
— А живешь где?
— Где придется: на станции, в саду...
Вспыхнула спичка, вторая. Борьку осматривали. Он сидел на земле, мрачно озирая солдат.
— А родители твои где?
— Нету у меня родителей... умерли.
— Однако врешь ты ладно. Вставай, в комендантское пойдем.
Белецкого пробовали поднять, он закричал;
— Не тронь ты, дубина... не могу я идти.
— Вставай, вставай! — приказывал тот же голос.
— Да как же я встану? Не видишь: нога прострелена. Ох! Проклятые, не троньте.
— Бери его, ребята. Несколько человек нагнулись над ним, подняли и понесли. Борька ругался, стонал. Я приподнялся, зубы мои стучали.
Куда теперь? В город? Нет, в город нельзя... А си- деть так, околеешь от холода. Ах, хоть бы остановить эту отвратительную дрожь. А что будет с Борисом? Рас- стреляют. Нет, его не расстреляют, он выкрутится.
В небе слабо блеснула молния. В соседнем огороде, возле сарая, я увидел копну сена.
«В сено и — до утра»,— мелькнула мысль.
Через минуту, шурша сеном, я забирался в копну.
Во дворе лениво тявкнула собака.
Согревшись, я быстро заснул...
Когда проснулся, было светло. С юго-востока неслись вихрастые, ослепительно белые облака.Брюки и гимнастерка мои были влажны и измяты. Сено висело на рукавах, на фуражке, забилось в сапоги.
Я выскочил из копны, оглянулся — никого не было — и, отряхиваясь, пошел по улице, на которой вчера ранили Бориса. Прошел несколько кварталов, свернул в переулок и остановился: «Куда идти? Спросить разве кого? Нет, цока не надо».
В переулке было пустынно. По деревянному тротуару прошел мужчина в мягкой поношенной шляпе; потом улицу пересекла женщина с ведрами. Я спросил се, где находится Подгорная улица.
Через полчаса отыскал нужный номер, но зайти не решился, прошел мимо, стараясь запомнить ворота и дом.Улица вывела на привокзальную площадь. Здесь на палящем солнце около оседланных лошадей толпились солдаты и офицеры. В широких английских брюках, в ботинках, обмотках, в фуражках с длинными козырьками, они напоминали английский экспедиционный отряд, каких я много видел в колчаковской Сибири.
У станционных ворот расположилась офицерская часть. Здесь все были одеты в русскую военную форму— щеголеватые и важные. Горело на солнце золото погон, отливали лампасы, блестели узкие серебристые галуны.
Это был сброд со всей России, сбежавшийся сюда. Среди семеновцев, забайкальских казаков, попадались пехотные офицеры, гусары, артиллеристы... Было ясно, что через несколько часов их погрузят в вагоны и отправят под Хилок защищать подступы к Чите— столице атамана Семенова.На главной улице, почти до базара, тянулись выстроенные в ряд повозки, кухни, трехдюймовые орудия.На тротуарах толпились женщины в легких, развевающихся по ветру платьях, в шляпках, с зонтиками, офицеры, чиновники в длинных сюртуках с бронзовыми пуговицами, ветхие старички в чесучовых сюртуках, гимназисты.
К вечеру воинские части отправились на фронт.Утомленный и голодный, я отправился на Подгорную, к Улину.Это был пожилой, суровый на вид человек. Круглая, лысеющая голова его была покрыта густой сединой, под толстым лоснящимся носом свисали оттопыренные, желтые от курения усы, маленькие умные глаза смотрели недоверчиво и проницательно.
Он держал в руках блюдце с чаем.
— Вам что, молодой человек? — спросил он, увидев меня, и, поставив на стол блюдце, поднялся и медленно пошел навстречу.
— Вы господин Улин? — спросил я и с робостью подумал: «А вдруг я не сюда попал?».
— Да, я Улин, проходите,— сказал он и указал на стул возле худенькой женщины с желтым, морщинистым лицом и руками, как у ребенка.
— Вы, кажется, слесарь? — неуверенно спросил я и погладил свои растрепанные волосы.
— Да, был когда-то слесарем, а что?
— Мне сказали, что у вас своя мастерская и вам нужен ученик.
— Мне самому нечего делать, едва на хлеб зарабатываю. Вот их кормить надо,— показал он на сидящих за столом.
— Мне сказали...
— Кто же вам мог сказать? — спросил он с раздражением в голосе.
— Тут один знакомый сказал, он даже ваше имя, отчество назвал, да забыл я.
— Алексей Иванович.
— Да, да, Алексей Иванович У меня умер отец, и мне негде жить. Сам-то я родом из Кишинева, у меня там тетя Маня осталась, да как туда проберешься.
Улин побледнел, глаза его сузились, нижняя бритая губа вздрогнула.
— Откуда вы, говорите?—переспросил он.
— Из Кишинева... От тети Мани... Я... писем уже давно не имею, а отец умер.
Алексей Иванович поднялся, закурил английскую папиросу, прошелся по комнате, прикрыл полуоткрытую дверь, сказал жене:
— Настя, убери детишек, мне с человеком надо поговорить.
Женщина приглушила конфоркой самовар, налила мне стакан чаю, придвинула молоко и поднялась из-за стола.
— Петя, Костя, идемте во двор, не мешайте папе.
Дети неохотно вышли. Хозяйка взяла ведро и закрыла за. собой дверь. Улин присел рядом со мной, придвинул стакан, отпил, с укором сказал:
— Вы бы хоть рукава от смолы как-нибудь вытерли да солому из волос повытаскивали, а то попадете опытному человеку на глаза— и все дело провалится. Давно из Верхнеудинска?
— Четвертый день, из Хилка,— ответил я и стал осматривать свою одежду. Действительно, рукава гимнастерки были измазаны смолой, брюки изорваны в нескольких местах, а сапоги грязные, исцарапанные, с толстым слоем засохшей грязи на каблуках.
— Одежду придется вам сменить, а то больно подозрительная она у вас, товарищ. Вы один пришли?
— Нет...
— С кем же? — тревожно спросил Улин.
— С товарищем...
— А где же он?
— Его ранили вчера патрули...
И я рассказал, как мы блуждали в тайге, как отбивались на заимке и как семеновцы ранили и увели Бориса.Улин постучал пальцем по блюдцу, задумался. Потухая, чуть повизгивал на столе самовар. Хозяйка закрывала ставни.
Улин зажег лампу.
— Есть хотите? — вдруг проговорил он.
— Хочу, я со вчерашнего дня ничего не ел. Он вышел на крыльцо, окликнул:
— Настя! Вошла хозяйка.
— Накорми гостя.
Анастасия Терентьевна поставила на стол тарелку с супом, кусок сала и опять вышла. Я стал жадно есть.
— Пришли-то с чем? — спросил Улин.
— На днях должно быть наступление по всему фронту; нужно, чтобы ваши хорошо подготовились здесь и передали партизанам. У нас с ними вовсе отсутствует связь.
— Когда наступление-то?
— Как только вы сообщите, что готовы.
— Готовиться-то некому, все в контрразведке сидят или в тайгу убежали. И сам-то я, как затравленный заяц, того и гляди, что и меня возьмут. Партизанам-то я сообщу, а здесь ничего сделать нельзя. Видали, что делается? Офицеров в городе больше, чем жителей. Расстреливают направо и налево... На днях около депо всю семью одного машиниста повесили... Завтра ночью вместе с вами пойдем к партизанам, тут больше нельзя оставаться. Да как выйти из города, не знаю — сыщиков больше, чем собак, развелось. Вас никто не видел, когда сюда заходили?
— Нет: я хорошо посмотрел по сторонам.
Было совсем темно, когда Анастасия Терентьевна постлала постель, и я, грязный и вшивый, лег спать вместе с детьми.Ночью разбудил настойчивый стук в дверь. Алексеи Иванович соскочил с кровати и, натягивая брюки, толк нул меня ногой:
— Одевайся, наверно, контрразведка. В окошко в двор выскочим. Анастасия, откроешь, когда вылезем.
В темноте я отыскал брюки, сапоги. Анастасия Торентьевна подошла к двери:
— Кто там? Кого черти ночью носят? — деланно раздражительным голосом произнесла она.
За дверью возня и нетерпеливый стук.
— Открывай!
— Кому открывать-то?
Дверь затрещала под ударами приклада. — Сказано открывай — значит, открывай!
— Комендант города — проверка! — забасил другой голос.
— Какая ночью проверка? Приходите днем.
И опять гулко ударили приклады в дощатую дверь. —- Открывай!.. А то двери поломаем! Алексей Иванович схватил меня за руку и потащил за печку.
— Идем, тут у меня окошко.
Он вытащил из отверстия тряпку и, подставив табурет, просунул голову. Что-то глухо хрустнуло в окне, табурет опрокинулся, и Улин тяжело повалился на пол. В окне мелькнула фигура с винтовкой.
— Окружены,— подымаясь с пола, хрипло произнес Алексей Иванович и, покачиваясь, пошел к двери.
— Анастасия, открой,— проговорил он и зажег лампу.
Я отошел к печке, наткнулся на ведро с помоями и вспомнил, что в кармане у меня лежит наган. Вытащил наган и осторожно опустил его в помои.Стало тихо. Дрожали руки Анастасии Терентьевны, когда она снимала засов с дверей... Распахнулась дверь, и в квартиру вошел щупленький офицер с кольтом в руке.
Оттолкнув Анастасию Терентьевну, он широко шагнул к Улину и с размаху ударил его в лицо. Улин отшатнулся, защищаясь рукой.
— Ты почему не открыл дверь, большевистская морда?
Алексей Иванович молчал.
— Я спрашиваю тебя, сволочь, почему двери не открывал?— и он снова ткнул Улина кулаком в лицо.
Улин сплюнул кровь и тихо ответил:
— Ночью опасно пускать, могут быть воры.
В комнату ввалились еще три казака. Двое остановились у дверей, а один, кряжистый, с большими черными усами, стал осматривать одежду, висевшую около двери.Контрразведчик сел за стол, откинулся на спинку стула, закурил. Выпустив изо рта густую струю табачного
дыма, придвинулся к столу и спокойно, точно ничего не случилось, спросил, взглянув на Анастасию Терентьевну:
— Тетка! Где у вас оружие спрятано?
Анастасия Терентьевна отошла к проснувшимся детям.
— Никакого оружия у нас нету,—ответила она.— Напрасно вы моего мужа ударили, господин офицер.
Офицер постучал пальцами по столу.
— Зря ты меня обманываешь. Оружие-то вам вовсе не нужно, а муж может пригодиться." Уведем мы его и расстреляем, если ты не скажешь, где оружие.
Бледная, неслышными шагами подошла Анастасия Терентьевна к офицеру.
— Не за что расстреливать его, никакого вреда он никому не делает. Работает и ни к чему, кроме этого, не касается.
— А вот с бандитами дружбу водит,—сказал офицер и откинул недокуренную папиросу.
Усатый казак, осматривавший одежду, козырнул:
— Прикажете обыскать... квартиру?
— Обыскать,—буркнул офицер и приблизился ко мне.— А ты откуда?
— Здешний,— незаметно взглянув на Улина, ответил я.
— Он мой племянник, живет у меня,— пояснил Алексей Иванович.
— Так... так...— проговорил офицер, с любопытством осматривая меня,— значит, вместе шайку водите.
— Я не понимаю, о какой шайке речь идет,— возмутился Улин.
Скрестив на груди руки, контрразведчик закатился наглым смехом.
— Не понимаешь? Ничего, голубчик, у пас очень хорошо пояснять умеют — мастера, золотые мастера,— кому хочешь объяснят и мозги вправят.
И вдруг он смолк. Глаза его сузились. Он медленно подошел к Улину и ударил его кольтом в грудь.
— Сволочь! Бандитская морда! Где оружие спрятано?
— Нету у меня ничего,—задыхаясь от боли, тихо сказал Улин.
— А, нет! В тайгу бандитам отправил!
И он снова наотмашь рукой хлестнул Улина по лицу. Улин хранил удивительное спокойствие, но когда офицер ткнул его несколько раз в подбородок, он не выдержал, шумно плюнул ему в лицо.
Офицер отскочил и выхватил из кобуры револьвер. Сжав челюсти, он стал медленно наводить револьвер на голову Улина.Стало тихо-тихо. Слышно было, как из рукомойника тяжело капала в таз вода.
Усатый казак схватил офицера за руку. Грохнул выстрел, пуля где-то около меня шлепнулась в стену.Улин стоял белый как бумага.
— Ваше благородь... Убить мы его еще успеем, дайте лучше я ему кровь пущу, а там, может, что и выпытаете у него...
И он горячо, наотмашь хлестнул Улина плетью по лицу. Два других казака подскочили к Алексею Ивановичу. Улин наклонился к столу, закрывая лицо руками. Казаки били с каждым ударом сильней и ожесточенней.
Анастасия Терентьевна упала на кровать. Заплакали дети.Улин свалился на пол. Он потерял сознание. Потные и усталые, казаки отошли от него.Я прижался к стене и, вздрагивая, точно после побоев, ждал конца этой расправы.
Усатый казак приподнял фуражку, провел рукой по потному лбу и тяжело опустился на табурет.
— Ломакин,— обратился к казаку офицер.— Быстро закончить обыск!..— и утомленно сел около окна.
Казаки выбрасывали из сундуков детское белье, одежду, рылись в печке, в постели, обыскали перепуганных, плачущих детей. Потом усатый подошел ко мне:
— Выверни карманы,— приказал он. Я вывернул...
— Рубаху подыми. Я поднял.
Когда квартира стала похожа на развороченное гнездо, офицер приказал вынести Улина. Казаки приподняли его и поволокли к выходу.
Офицер встал из-за стола и, кивнув головой на открытые двери, прохрипел:
— Выходи!
Я медленно побрел к двери.На улице, у грузовика, куда бросили Улина, в отчаянии металась Анастасия Терентьевна. Она упала на колени возле усатого казака, трясущимися пальцами хватала его ноги, руки, клинок и причитала: — Что вы с ним сделали... Не пущу я его. Не пущу, варвары!..
Казак оттолкнул ее ногой, и она упала, широко раскинув руки. Грузовик тронулся...Двадцать дней я сижу в полутемной, вонючей камере.Каждый день к нам прибывают люди — избитые, полуголые, с синими подтеками под глазами и ссадинами на теле.Арестованные лежат на грязных нарах, под нарами, на полу. Когда нужно пройти через камеру, приходится долго отыскивать глазами, куда бы ступить, чтобы не задеть кого-нибудь.
К ночи в камере становится свободнее: каждый вечер семеновцы уводят человек по двадцать. Говорят, их расстреливают за городом... Алексей Иванович Улин каждую ночь до утра бродит взад и вперед по камере между людьми, закинув назад руки и опустив голову.
В камере тишина, нарушаемая лишь мягкими шагами Алексея Ивановича. Все молчат. Каждый погрузился в свои думы. И, быть может, перед каждым встают его жизнь, семья или неизведанные маячные огни жизни, к которым он так стремился.
Темь. Изредка лишь вспыхнет где-нибудь на нарах цигарка и озарит мрачное, заросшее щетиной лицо...Сегодня ночью, как и вчера, как и третьего дня, вдруг звякнули у дверей ключи коридорного, и каждый из нас замер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Через несколько минут мы были на маленькой улочке. В темноте едва очерчивались силуэты домов. В одном доме сквозь щели ставень просачивался свет.
— Идти надо около заборов, осторожно. Сгибаясь, я пошел за Борькой вдоль заборов.
И вот мы в городе, к которому пробирались три дня.Там, на Подгорной улице, квартира большевика Улина. Пройдет эта дождливая, полная неожиданностей ночь, и завтра, с рассветом, как-нибудь мы отыщем Улина, и задание будет выполнено. О! Тогда нам нечего больше бояться. Тогда мы смело будем разгуливать по песчаным улицам Читы и дерзко смотреть в глаза се-меновцам... Немного, немного осталось вам, господа, греметь шпорами, буянить в кабаках, мучить в застенках людей! Четыре, пять дней — и вы, охваченные звериным страхом, побежите из Читы, как бежали из Иркутска, Верхнеудинска и многих других городов...
И вдруг сквозь раздумье, сквозь шум дождя, как неожиданный выстрел, взметнулся голос:
— Стой, кто идет?
Я вздрогнул, поднял голову: через несколько домов от нас, пересекая улицу, шло несколько человек. Борька схватил меня за плечо.
— Патрули...— шепотом сказал он.— Назад, япошка, тихонько... Да согнись, ты, дубина!
Мы не успели пройти и несколько шагов, окрик повторился:
— Стой, говорю!.. Стрелять буду!..
— Бежим, Сашка, быстро! — И Белецкий, сгибаясь, около забора побежал назад.
Я догнал его, чувствуя, как внутри порывисто бьется сердце.Только бы уйти... только уйти!
Сзади, крича, суматошно бегут за нами люди. По мокрому песку мягко шуршат их ноги. Раздался выстрел... другой... третий... четвертый... Вот еще — один дом. а там поле. Пусть тогда стреляют. В темноте не так-то легко попасть. Борька уже на углу. Сейчас я догоню его, и мы бросимся к лесу. А после поищи нас, попробуй. Но Борис, покачиваясь, хватается за плетень. Он грузно опускается на землю.
— Что с тобой? Давай руку.
— Эх, черт возьми... в ногу... не могу,—стонет он. Пробую поднять его.
— Идем, Боря... Вставай... Они — недалеко... Но Борис отталкивает меня, рука его дрожит.
— Беги один... я не могу.
— Как же я?..— нерешительно спрашиваю я. Тогда голос Бориса крепнет и становится злым.
— Беги, слышишь? Беги!..
В темноте нащупал голову Бориса, поцеловал влажное его лицо. Белецкий прошептал:
— Не забудь явку: из Кишинева, от тети Мани... Наган мой возьми...
За углом я перескочил через забор и лег среди холодных кустов картофеля. Дождь затихал.Затаив дыхание, я лежал на липкой земле, чувствуя озноб и думая о Борисе,—что будет с ним? Что скажет он этим людям?..
Патрульные приближались.
— Кондрат, вот он, здесь... Пристреленный... Над Борисом склоняются фигуры.
— Ты откуда? — доносится приглушенный голос.
— Ниоткуда.
— А под забором зачем прятался? — Кур хотел поворовать...
— Ты что же, голодный, что ли?
— Голодный.
— А живешь где?
— Где придется: на станции, в саду...
Вспыхнула спичка, вторая. Борьку осматривали. Он сидел на земле, мрачно озирая солдат.
— А родители твои где?
— Нету у меня родителей... умерли.
— Однако врешь ты ладно. Вставай, в комендантское пойдем.
Белецкого пробовали поднять, он закричал;
— Не тронь ты, дубина... не могу я идти.
— Вставай, вставай! — приказывал тот же голос.
— Да как же я встану? Не видишь: нога прострелена. Ох! Проклятые, не троньте.
— Бери его, ребята. Несколько человек нагнулись над ним, подняли и понесли. Борька ругался, стонал. Я приподнялся, зубы мои стучали.
Куда теперь? В город? Нет, в город нельзя... А си- деть так, околеешь от холода. Ах, хоть бы остановить эту отвратительную дрожь. А что будет с Борисом? Рас- стреляют. Нет, его не расстреляют, он выкрутится.
В небе слабо блеснула молния. В соседнем огороде, возле сарая, я увидел копну сена.
«В сено и — до утра»,— мелькнула мысль.
Через минуту, шурша сеном, я забирался в копну.
Во дворе лениво тявкнула собака.
Согревшись, я быстро заснул...
Когда проснулся, было светло. С юго-востока неслись вихрастые, ослепительно белые облака.Брюки и гимнастерка мои были влажны и измяты. Сено висело на рукавах, на фуражке, забилось в сапоги.
Я выскочил из копны, оглянулся — никого не было — и, отряхиваясь, пошел по улице, на которой вчера ранили Бориса. Прошел несколько кварталов, свернул в переулок и остановился: «Куда идти? Спросить разве кого? Нет, цока не надо».
В переулке было пустынно. По деревянному тротуару прошел мужчина в мягкой поношенной шляпе; потом улицу пересекла женщина с ведрами. Я спросил се, где находится Подгорная улица.
Через полчаса отыскал нужный номер, но зайти не решился, прошел мимо, стараясь запомнить ворота и дом.Улица вывела на привокзальную площадь. Здесь на палящем солнце около оседланных лошадей толпились солдаты и офицеры. В широких английских брюках, в ботинках, обмотках, в фуражках с длинными козырьками, они напоминали английский экспедиционный отряд, каких я много видел в колчаковской Сибири.
У станционных ворот расположилась офицерская часть. Здесь все были одеты в русскую военную форму— щеголеватые и важные. Горело на солнце золото погон, отливали лампасы, блестели узкие серебристые галуны.
Это был сброд со всей России, сбежавшийся сюда. Среди семеновцев, забайкальских казаков, попадались пехотные офицеры, гусары, артиллеристы... Было ясно, что через несколько часов их погрузят в вагоны и отправят под Хилок защищать подступы к Чите— столице атамана Семенова.На главной улице, почти до базара, тянулись выстроенные в ряд повозки, кухни, трехдюймовые орудия.На тротуарах толпились женщины в легких, развевающихся по ветру платьях, в шляпках, с зонтиками, офицеры, чиновники в длинных сюртуках с бронзовыми пуговицами, ветхие старички в чесучовых сюртуках, гимназисты.
К вечеру воинские части отправились на фронт.Утомленный и голодный, я отправился на Подгорную, к Улину.Это был пожилой, суровый на вид человек. Круглая, лысеющая голова его была покрыта густой сединой, под толстым лоснящимся носом свисали оттопыренные, желтые от курения усы, маленькие умные глаза смотрели недоверчиво и проницательно.
Он держал в руках блюдце с чаем.
— Вам что, молодой человек? — спросил он, увидев меня, и, поставив на стол блюдце, поднялся и медленно пошел навстречу.
— Вы господин Улин? — спросил я и с робостью подумал: «А вдруг я не сюда попал?».
— Да, я Улин, проходите,— сказал он и указал на стул возле худенькой женщины с желтым, морщинистым лицом и руками, как у ребенка.
— Вы, кажется, слесарь? — неуверенно спросил я и погладил свои растрепанные волосы.
— Да, был когда-то слесарем, а что?
— Мне сказали, что у вас своя мастерская и вам нужен ученик.
— Мне самому нечего делать, едва на хлеб зарабатываю. Вот их кормить надо,— показал он на сидящих за столом.
— Мне сказали...
— Кто же вам мог сказать? — спросил он с раздражением в голосе.
— Тут один знакомый сказал, он даже ваше имя, отчество назвал, да забыл я.
— Алексей Иванович.
— Да, да, Алексей Иванович У меня умер отец, и мне негде жить. Сам-то я родом из Кишинева, у меня там тетя Маня осталась, да как туда проберешься.
Улин побледнел, глаза его сузились, нижняя бритая губа вздрогнула.
— Откуда вы, говорите?—переспросил он.
— Из Кишинева... От тети Мани... Я... писем уже давно не имею, а отец умер.
Алексей Иванович поднялся, закурил английскую папиросу, прошелся по комнате, прикрыл полуоткрытую дверь, сказал жене:
— Настя, убери детишек, мне с человеком надо поговорить.
Женщина приглушила конфоркой самовар, налила мне стакан чаю, придвинула молоко и поднялась из-за стола.
— Петя, Костя, идемте во двор, не мешайте папе.
Дети неохотно вышли. Хозяйка взяла ведро и закрыла за. собой дверь. Улин присел рядом со мной, придвинул стакан, отпил, с укором сказал:
— Вы бы хоть рукава от смолы как-нибудь вытерли да солому из волос повытаскивали, а то попадете опытному человеку на глаза— и все дело провалится. Давно из Верхнеудинска?
— Четвертый день, из Хилка,— ответил я и стал осматривать свою одежду. Действительно, рукава гимнастерки были измазаны смолой, брюки изорваны в нескольких местах, а сапоги грязные, исцарапанные, с толстым слоем засохшей грязи на каблуках.
— Одежду придется вам сменить, а то больно подозрительная она у вас, товарищ. Вы один пришли?
— Нет...
— С кем же? — тревожно спросил Улин.
— С товарищем...
— А где же он?
— Его ранили вчера патрули...
И я рассказал, как мы блуждали в тайге, как отбивались на заимке и как семеновцы ранили и увели Бориса.Улин постучал пальцем по блюдцу, задумался. Потухая, чуть повизгивал на столе самовар. Хозяйка закрывала ставни.
Улин зажег лампу.
— Есть хотите? — вдруг проговорил он.
— Хочу, я со вчерашнего дня ничего не ел. Он вышел на крыльцо, окликнул:
— Настя! Вошла хозяйка.
— Накорми гостя.
Анастасия Терентьевна поставила на стол тарелку с супом, кусок сала и опять вышла. Я стал жадно есть.
— Пришли-то с чем? — спросил Улин.
— На днях должно быть наступление по всему фронту; нужно, чтобы ваши хорошо подготовились здесь и передали партизанам. У нас с ними вовсе отсутствует связь.
— Когда наступление-то?
— Как только вы сообщите, что готовы.
— Готовиться-то некому, все в контрразведке сидят или в тайгу убежали. И сам-то я, как затравленный заяц, того и гляди, что и меня возьмут. Партизанам-то я сообщу, а здесь ничего сделать нельзя. Видали, что делается? Офицеров в городе больше, чем жителей. Расстреливают направо и налево... На днях около депо всю семью одного машиниста повесили... Завтра ночью вместе с вами пойдем к партизанам, тут больше нельзя оставаться. Да как выйти из города, не знаю — сыщиков больше, чем собак, развелось. Вас никто не видел, когда сюда заходили?
— Нет: я хорошо посмотрел по сторонам.
Было совсем темно, когда Анастасия Терентьевна постлала постель, и я, грязный и вшивый, лег спать вместе с детьми.Ночью разбудил настойчивый стук в дверь. Алексеи Иванович соскочил с кровати и, натягивая брюки, толк нул меня ногой:
— Одевайся, наверно, контрразведка. В окошко в двор выскочим. Анастасия, откроешь, когда вылезем.
В темноте я отыскал брюки, сапоги. Анастасия Торентьевна подошла к двери:
— Кто там? Кого черти ночью носят? — деланно раздражительным голосом произнесла она.
За дверью возня и нетерпеливый стук.
— Открывай!
— Кому открывать-то?
Дверь затрещала под ударами приклада. — Сказано открывай — значит, открывай!
— Комендант города — проверка! — забасил другой голос.
— Какая ночью проверка? Приходите днем.
И опять гулко ударили приклады в дощатую дверь. —- Открывай!.. А то двери поломаем! Алексей Иванович схватил меня за руку и потащил за печку.
— Идем, тут у меня окошко.
Он вытащил из отверстия тряпку и, подставив табурет, просунул голову. Что-то глухо хрустнуло в окне, табурет опрокинулся, и Улин тяжело повалился на пол. В окне мелькнула фигура с винтовкой.
— Окружены,— подымаясь с пола, хрипло произнес Алексей Иванович и, покачиваясь, пошел к двери.
— Анастасия, открой,— проговорил он и зажег лампу.
Я отошел к печке, наткнулся на ведро с помоями и вспомнил, что в кармане у меня лежит наган. Вытащил наган и осторожно опустил его в помои.Стало тихо. Дрожали руки Анастасии Терентьевны, когда она снимала засов с дверей... Распахнулась дверь, и в квартиру вошел щупленький офицер с кольтом в руке.
Оттолкнув Анастасию Терентьевну, он широко шагнул к Улину и с размаху ударил его в лицо. Улин отшатнулся, защищаясь рукой.
— Ты почему не открыл дверь, большевистская морда?
Алексей Иванович молчал.
— Я спрашиваю тебя, сволочь, почему двери не открывал?— и он снова ткнул Улина кулаком в лицо.
Улин сплюнул кровь и тихо ответил:
— Ночью опасно пускать, могут быть воры.
В комнату ввалились еще три казака. Двое остановились у дверей, а один, кряжистый, с большими черными усами, стал осматривать одежду, висевшую около двери.Контрразведчик сел за стол, откинулся на спинку стула, закурил. Выпустив изо рта густую струю табачного
дыма, придвинулся к столу и спокойно, точно ничего не случилось, спросил, взглянув на Анастасию Терентьевну:
— Тетка! Где у вас оружие спрятано?
Анастасия Терентьевна отошла к проснувшимся детям.
— Никакого оружия у нас нету,—ответила она.— Напрасно вы моего мужа ударили, господин офицер.
Офицер постучал пальцами по столу.
— Зря ты меня обманываешь. Оружие-то вам вовсе не нужно, а муж может пригодиться." Уведем мы его и расстреляем, если ты не скажешь, где оружие.
Бледная, неслышными шагами подошла Анастасия Терентьевна к офицеру.
— Не за что расстреливать его, никакого вреда он никому не делает. Работает и ни к чему, кроме этого, не касается.
— А вот с бандитами дружбу водит,—сказал офицер и откинул недокуренную папиросу.
Усатый казак, осматривавший одежду, козырнул:
— Прикажете обыскать... квартиру?
— Обыскать,—буркнул офицер и приблизился ко мне.— А ты откуда?
— Здешний,— незаметно взглянув на Улина, ответил я.
— Он мой племянник, живет у меня,— пояснил Алексей Иванович.
— Так... так...— проговорил офицер, с любопытством осматривая меня,— значит, вместе шайку водите.
— Я не понимаю, о какой шайке речь идет,— возмутился Улин.
Скрестив на груди руки, контрразведчик закатился наглым смехом.
— Не понимаешь? Ничего, голубчик, у пас очень хорошо пояснять умеют — мастера, золотые мастера,— кому хочешь объяснят и мозги вправят.
И вдруг он смолк. Глаза его сузились. Он медленно подошел к Улину и ударил его кольтом в грудь.
— Сволочь! Бандитская морда! Где оружие спрятано?
— Нету у меня ничего,—задыхаясь от боли, тихо сказал Улин.
— А, нет! В тайгу бандитам отправил!
И он снова наотмашь рукой хлестнул Улина по лицу. Улин хранил удивительное спокойствие, но когда офицер ткнул его несколько раз в подбородок, он не выдержал, шумно плюнул ему в лицо.
Офицер отскочил и выхватил из кобуры револьвер. Сжав челюсти, он стал медленно наводить револьвер на голову Улина.Стало тихо-тихо. Слышно было, как из рукомойника тяжело капала в таз вода.
Усатый казак схватил офицера за руку. Грохнул выстрел, пуля где-то около меня шлепнулась в стену.Улин стоял белый как бумага.
— Ваше благородь... Убить мы его еще успеем, дайте лучше я ему кровь пущу, а там, может, что и выпытаете у него...
И он горячо, наотмашь хлестнул Улина плетью по лицу. Два других казака подскочили к Алексею Ивановичу. Улин наклонился к столу, закрывая лицо руками. Казаки били с каждым ударом сильней и ожесточенней.
Анастасия Терентьевна упала на кровать. Заплакали дети.Улин свалился на пол. Он потерял сознание. Потные и усталые, казаки отошли от него.Я прижался к стене и, вздрагивая, точно после побоев, ждал конца этой расправы.
Усатый казак приподнял фуражку, провел рукой по потному лбу и тяжело опустился на табурет.
— Ломакин,— обратился к казаку офицер.— Быстро закончить обыск!..— и утомленно сел около окна.
Казаки выбрасывали из сундуков детское белье, одежду, рылись в печке, в постели, обыскали перепуганных, плачущих детей. Потом усатый подошел ко мне:
— Выверни карманы,— приказал он. Я вывернул...
— Рубаху подыми. Я поднял.
Когда квартира стала похожа на развороченное гнездо, офицер приказал вынести Улина. Казаки приподняли его и поволокли к выходу.
Офицер встал из-за стола и, кивнув головой на открытые двери, прохрипел:
— Выходи!
Я медленно побрел к двери.На улице, у грузовика, куда бросили Улина, в отчаянии металась Анастасия Терентьевна. Она упала на колени возле усатого казака, трясущимися пальцами хватала его ноги, руки, клинок и причитала: — Что вы с ним сделали... Не пущу я его. Не пущу, варвары!..
Казак оттолкнул ее ногой, и она упала, широко раскинув руки. Грузовик тронулся...Двадцать дней я сижу в полутемной, вонючей камере.Каждый день к нам прибывают люди — избитые, полуголые, с синими подтеками под глазами и ссадинами на теле.Арестованные лежат на грязных нарах, под нарами, на полу. Когда нужно пройти через камеру, приходится долго отыскивать глазами, куда бы ступить, чтобы не задеть кого-нибудь.
К ночи в камере становится свободнее: каждый вечер семеновцы уводят человек по двадцать. Говорят, их расстреливают за городом... Алексей Иванович Улин каждую ночь до утра бродит взад и вперед по камере между людьми, закинув назад руки и опустив голову.
В камере тишина, нарушаемая лишь мягкими шагами Алексея Ивановича. Все молчат. Каждый погрузился в свои думы. И, быть может, перед каждым встают его жизнь, семья или неизведанные маячные огни жизни, к которым он так стремился.
Темь. Изредка лишь вспыхнет где-нибудь на нарах цигарка и озарит мрачное, заросшее щетиной лицо...Сегодня ночью, как и вчера, как и третьего дня, вдруг звякнули у дверей ключи коридорного, и каждый из нас замер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31