Айзенменгер пил чай, а Льюи не сводил глаз с перевернутой крышки черепа, в которой держал свои заметки.
– Даже более того для некоторых, как я слышал, – помолчав, добавил он.
Айзенменгеру никогда не удалось бы намеренно разговорить Льюи, но он инстинктивно сумел подготовить для этого почву.
– Неужто? – осведомился он, пытаясь с помощью интонации скрыть похотливый интерес.
– Да. А вы что, не слышали? Об этом все знают.
Но Айзенменгер, судя по всему, был или слишком глуп, или слишком глух.
– У нее что-то было с доктором Людвигом, – пояснил Льюи.
Айзенменгер нахмурился и с невинным видом осведомился:
– Но он ведь женат, разве нет?
Льюи широко ухмыльнулся и прикрыл глаза.
– Ну да. На богатой. Его тесть, Джордж Крабб, занимается недвижимостью.
– Ну надо же, – восхищенно прошептал Айзенменгер.
Льюи вздохнул, и на его лице появилось рассеянное выражение.
– Поневоле задумаешься. Как можно с ней трахаться? Да она убить может своей грудью, если будет сверху. – Айзенменгер вынужден был признать, что картина оказалась достаточно захватывающей. – Трудно себе представить, что он видит в этом старом цеппелине, если не считать грудей размером с молочного поросенка, – продолжил Льюи. – Впрочем, он и сам не лучше. То есть я хочу сказать, что редко встретишь такого урода.
– «Цеппелине»?
Льюи окончательно расслабился.
– Это ее прозвище. Фон Цеппелин. – И он сделал руками жест, изображая огромную грудь.
– А-а, понятно. – Айзенменгер на мгновение задумался. – А как это стало известно? Их что, застукали?
– Да, пару раз видели, как они целовались. А однажды я застал их прямо здесь. В раздевалке. Они как раз выходили оттуда. Уховертка заявил, что там был паук, которого она просила поймать. Но, думаю, он там оказывал ей другие услуги.
Айзенменгер догадался, что Уховерткой Льюи называл Людвига.
– И их связь продолжается до сих пор?
Льюи пожал плечами:
– Насколько мне известно, да.
– И все об этом знают?
– Сотрудники отделения знают.
– А миссис Людвиг нет.
Льюи снова пожал плечами:
– Было бы неплохо, если бы она узнала. Он отвратительный тип. Двух слов со мной не скажет. Всегда брюзжит и наезжает на младший медицинский персонал. Так что я очень рад, что сегодня вы вместо него. Чем меньше его видишь, тем лучше.
Айзенменгер тоже не испытывал особой любви к Людвигу, но и соглашаться с Льюи считал не слишком правильным, поэтому просто сменил тему:
– А что насчет других? Что вы знаете о докторе Шахине? Вы с ним ладите?
Льюи допил чай, но не спешил возвращаться к работе. Айзенменгер понимал, что и он мог бы заняться более продуктивной деятельностью, но любопытство было одним из его пороков.
– Когда он только пришел, он был страшно высокомерным типом, – чистосердечно признался Льюи. – Но стоит сойтись с ним поближе, и он становится дружелюбным. – Льюи помолчал и добавил: – Для араба он вполне нормальный.
Айзенменгер пропустил мимо ушей эту расистскую выходку, хотя либеральная и свободолюбивая часть его души бунтовала.
– Мне это только кажется или у него действительно напряженные отношения с доктором Людвигом?
– Он чертов расист, – без тени иронии ответил Льюи. – Он считает, что Шахин годится лишь для того, чтобы работать погонщиком верблюдов.
Проигнорировав вспышку лицемерия, которой сопровождалось последнее высказывание, Айзенменгер попытался спокойно переварить эти сведения. Они полностью соответствовали тому, что он и сам уже успел заметить. Льюи, однако, не унимался.
– Я сам слышал, как он говорил здесь ординаторам самые мерзкие вещи о Шахе. – У Льюи, судя по всему, были прозвища для всех, и это заставило Айзенменгера задуматься, какую же кличку санитар даст ему. – Что он ни к черту не годится, что получил эту должность только благодаря своему положению и всякое такое.
– А какое у него положение?
На лице Льюи снова отразилось удовольствие от того, что он знает вещи, неведомые Айзенменгеру, и он склонился ближе.
– Это зависит от того, что вам больше нравится. – После чего он, как был вынужден признать Айзенменгер, выдержал мастерскую паузу. – Во-первых, я слышал, как Уховертка рассказывал Цеппелину, что его отец – судовладелец-миллионер. И судов у него больше, чем у всего Королевского флота. Как бы там ни было, папочка заплатил Пиринджеру за его исследовательскую работу, которая как-то связана с его заболеванием. Поэтому когда папенькин сынок явился и попросил Пиринджера об устройстве на работу, тот сказал: «Конечно. Никаких проблем». Хотите что-нибудь еще?
– А что, вы знаете и другие версии?
Льюи расширил глаза и выдохнул сквозь сжатые губы.
– Пожалуй. – Он понизил голос, чтобы его не могли уловить многочисленные прослушивающие устройства. – Милрой довольно недвусмысленно намекал на то, что у Шаха роман с профессором.
Айзенменгер не сразу понял, о чем идет речь.
– Они гомосексуалисты?
Льюи, подтверждая это, расплылся в широкой улыбке.
– И вам это рассказал Милрой?
– Со всеми подробностями. Он та еще язва. Терпеть их не может.
Айзенменгер встал и подошел к раковине, чтобы вымыть свою чашку.
– Ну, похоже, Уилсон ни к кому не испытывает симпатии, – заметил он.
Льюи протянул руку за очередным печеньем.
– Он считает всех своих коллег сборищем идиотов. Постоянно вспоминает прошлое и утверждает, что нынешнее поколение ни на что не годится.
– А как насчет Виктории Бенс-Джонс? – неожиданно спросил Айзенменгер. Он специально сформулировал его таким образом, чтобы Льюи, отвечая, имел свободу выбора.
Тот нахмурился.
– А вот с ней все было странно. Когда она только появилась, он не мог сказать о ней ничего дурного. А потом вдруг все изменилось. Он как-то зашел сюда, когда она подписывала документы о кремации, и, стоило ей его увидеть, она начала вести себя очень странно. Лицо у нее вытянулось, и на нем появилась какая-то усмешка. Однако она не сразу ушла.
– Почему?
– Не знаю.
– А что доктор Милрой? Как он отреагировал?
– Просто рассмеялся. А когда она ушла, сказал, что у нее критические дни.
– И как давно это было?
Льюи задумался.
– Наверное, пару месяцев назад.
Айзенменгер промолчал и вскоре отправился прочь, зажав под мышкой истории болезней и свои диктофонные записи. Поднимаясь по лестнице, он задумался о том, почему его так взволновал последний рассказ Льюи. Возможно, все дело было во времени. Виктория Бенс-Джонс заболела всего через три недели после этого инцидента с Милроем.
Конечно, ничего существенного, и все же что-то его тревожило, когда он сел за стол в своем кабинете и уставился на паутину в углу потолка.
Пиринджер возвращался с собрания Королевской коллегии патологоанатомов, когда в коридоре его остановил Уилсон Милрой. Поскольку на верхнем этаже отделения располагались лишь фотолаборатория, кабинет секретаря и роскошные покои Пиринджера, профессор был несколько удивлен, встретив там Милроя.
– Уилсон! Чем я могу вам помочь? – Пиринджер всегда пользовался задушевным тоном, обращаясь к Милрою.
– Не могли бы мы побеседовать?
И вместо того чтобы пройти мимо секретаря, они вошли в кабинет Пиринджера прямо из коридора.
Профессор сел за стол, Милрой устроился в маленьком кресле напротив, и Пиринджер повторил:
– Так чем я могу вам помочь, Уилсон?
Уилсон Милрой улыбнулся. Пиринджеру уже не впервой приходилось сталкиваться с подобной неприятной ситуацией, но, несмотря на это, ему так и не удалось выработать в себе эффективного противодействия. Он напрягся и сделал все возможное, чтобы не отвести взгляд.
– По-моему, мы должны поговорить.
– Конечно.
Милрой продолжал улыбаться.
– Об Амре. – Казалось, эта улыбка пристала к нему навсегда.
– А в чем дело? – учтиво осведомился Пиринджер.
– У него есть старший брат.
Пиринджер не сразу понял, о чем идет речь, однако это сообщение вызвало у него интерес.
– Правда?
Уилсон изменил позу, положил ногу на ногу, но улыбка так и не покинула его лица; Чеширский кот умер бы от зависти.
– Да. И он говорит, что его маленький братишка – гей.
Пиринджер опустил взгляд на свои сжатые под столом руки и поднял его на Милроя с некоторым запозданием.
– Ну и что?
Милрой устало опустил глаза.
– Вы хотите, чтобы я выразился более откровенно?
Пиринджеру вдруг показалось, что голова его сжалась и все мысли из нее вылетели, однако ему хватило ума ничем не выдать этого и воспользоваться стандартной уловкой, изобразив негодование.
– О чем вы говорите?!
Улыбка на устах Милроя оставалась непоколебленной.
– Я говорю об Амре Шахине и о том, как он получил свою должность, Адам. О том, как ему удалось отодвинуть меня в сторону.
Пиринджер поднял глаза к потолку и вступил в предложенное ему соревнование улыбками.
– Опять за старое.
– Не пытайтесь уйти в сторону, Адам. Я так и не получил ответа. В конце концов, выбор консультанта является серьезным вопросом, который следует рассматривать с максимальной тщательностью, анализируя все «за» и «против».
– Насколько я помню, вопросы были только у вас, Уилсон.
– Вот именно. – Чувство юмора наконец изменило Милрою.
– Что вы имеете в виду? – устало осведомился Пиринджер.
Милрой хрюкнул.
– Мы с вами разумные люди, Адам. Неужто мне надо все озвучивать?
– Возможно. Похоже, я сегодня не отличаюсь догадливостью.
Милрой пожал плечами:
– Вы ведь тоже гей, не так ли?
Пиринджер вздрогнул. На какое-то мгновение на его лице отразилось изумление, затем ярость, и лишь потом ему удалось взять себя в руки.
– Какое отношение к этому имеют досужие домыслы о моей сексуальной ориентации? – невозмутимым голосом, свидетельствовавшим о притворстве, осведомился он.
Однако Милроя не интересовали ни пустые угрозы, ни увертки Пиринджера.
– Вы ведь раньше работали с Шахином?
Пиринджер чувствовал себя слишком уставшим, чтобы пускаться в бессмысленные отрицания.
– В течение некоторого времени, – тихо ответил он.
– В течение четырех лет, – снова хрюкнул Милрой.
– Я работал со многими людьми, Милрой. – То, что Пиринджер назвал его по фамилии, свидетельствовало о том, насколько обострились их отношения.
Милрой откинулся на спинку кресла, словно они отдыхали в клубе после отменного обеда.
– Ну так и что же мы будем делать? Он гей, и вы гей. Вы проработали вместе несколько лет и успели сблизиться. Причем настолько, что, когда вы получили здесь место, решили и его сюда устроить. Насколько я понимаю, не исключено, что вас до сих пор связывают интимные отношения.
Пиринджер замер, словно все его члены сковал какой-то злобный кукловод. Лицо его побледнело, губы вытянулись в ниточку.
– Это ложь.
– Что же из вышесказанного является ложью? И кстати, с кем вы живете в настоящее время?
– Не ваше дело. Это никого не касается, кроме меня.
– Нет, касается, если вы распределяете посты, руководствуясь личными отношениями. И я заслуживаю большего.
Пиринджер наконец обрел способность двигаться и несколько неуверенно поднялся на ноги, однако это не помешало ему выглядеть устрашающим.
– Убирайтесь! Вон из моего кабинета!
На Милроя это не произвело никакого впечатления.
– Конечно, – с высокомерным видом ответил он, вставая.
Он уже повернулся к двери, когда Пиринджер прокричал ему вслед:
– У вас нет доказательств. И если вы позволите себе повторить эти инсинуации за пределами этого кабинета, я вас уничтожу, Милрой. Зарубите себе на носу – уничтожу!
Уилсон Милрой величественно дошел до двери и лишь после этого снизошел до ответа.
– Сомневаюсь, Адам. Дело в том, что у меня есть доказательства.
После чего он вышел в коридор, не закрыв двери и оставив Пиринджера в состоянии глубокого потрясения.
– Ты сегодня поздно. Что-то случилось?
– Нет, все в порядке, – поспешил заверить ее Питер.
Однако его поспешность насторожила Беверли.
Они заказали кофе с ликером и устроились за столиком у окна. Они болтали о разных мелочах, но Беверли не покидало ощущение, что над ними нависла неминуемая угроза.
– Ты меня ни о чем не спрашиваешь, – промолвила Беверли.
– О чем? – изобразил удивление Питер.
– О деле Пендредов, – ответила Беверли, подумав, что лучше бы он не задавал этого вопроса.
– А-а. – И прежде чем спросить, он заглянул в свою чашку капуччино. – Ну и как оно продвигается?
– Плохо, – ответила она, чувствуя, как у нее под ногами разверзается черная бездна отчаяния.
Елена сразу все поняла, как только они вошли в кабинет. Она не нуждалась в словах, которые с улыбкой на устах собирался произнести хирург-маммолог Джеймс Энджелман. Возможно, он считал их обнадеживающими, но для Елены они звучали абсолютной ложью, к которой прибегают тогда, когда необходимо сообщить человеку самое ужасное из всего, что он когда-либо слышал в своей жизни. Скольким уже приходилось выслушать то, что он собирался сообщить ей, подумала Елена и пришла к выводу, что не одной тысяче.
Тысячи несчастных уже слышали то, что предстояло услышать ей.
– Садитесь, мисс Флеминг, – напряженно улыбаясь, произнес он. Казалось, сотни маленьких крючочков растягивают его губы в стороны. Затем он бросил взгляд на Айзенменгера и слегка кивнул, признавая тем самым, что он находится в близких отношениях с его пациенткой, а потому может занять место на периферии этой виньетки.
По необъяснимой причине Елена тут же ощутила боль в груди. Часом раньше мистер Энджелман пронзил ее шприцом, а затем ввел внутрь еще более устрашающий троакар. Хирург утверждал, что он сделал местную анестезию, и Елена ничего не почувствовала, однако затем грудь начала пульсировать от глубокой нутряной боли, которую она помнила еще с детства, когда в шестилетнем возрасте порезала о стекло руку.
– Я уже получил результаты некоторых анализов.
Кто бы сомневался. Иначе они вряд ли снова оказались бы в этой комнатенке со столом с изогнутой лампой и тремя потертыми креслами.
Энджелман встал и подошел к белому ящику, прикрепленному к стене, за их спинами. Спереди он был покрыт пластиком, а в правом нижнем углу у него располагались две ручки. Врач нажал их, и в нем включились два рентгеновских луча, словно это был какой-то специально подготовленный театральный реквизит.
Все трое уставились на маммограммы, а доктор Энджелман принялся пояснять. На экране были представлены две рентгенограммы левой груди Елены. В них было нечто прекрасное, что входило в противоречие с воспоминаниями Елены о том, как они были получены.
Она была готова к унижению, к потере самообладания, но даже не представляла, до какой степени будет превращена в неодушевленный объект. Она попала в чуждый ей мир, который принадлежал Энджелману и в какой-то мере Джону, но никак не ей. Она была здесь гостем, центром внимания, но с трудом могла справляться с отведенной ей ролью. Один только ультразвук чего стоил – отвратительный холодный гель и навязчивое давление датчика, – однако маммограмма превзошла все. Сначала ее грудь поместили на холодную металлическую пластину, затем абсолютно посторонний ей человек бесстрастно и беззастенчиво прижал ее вниз, и это лишь усилило ощущение, что она является одной из коров в большом стаде.
Мистер Энджелман указал на изображение.
– Видите?
Елена кивнула, хотя ей ничего не удавалось рассмотреть в указанной им области.
– Диффузное разрастание и несколько микрокальцификаций, – доверительным тоном сообщил он.
Вероятно, на ее лице появилось недоуменное выражение, потому что Джон прошептал ей на ухо:
– Кальцификация ткани.
Мистер Энджелман выключил экран и пригласил Елену и Айзенменгера вернуться к столу. Усевшись в свое кресло, он уставился в ее историю болезни, и Елена с тоской задумалась, что вскоре той предстоит разрастись и приобрести замусоленные края.
– Результаты биопсии мы получим только послезавтра. – Энджелман бросил взгляд на Айзенменгера, зная, что тот является патологоанатомом. – Но уже сейчас у нас есть результаты цитологического обследования и ультразвука.
Выдержанная им пауза сказала ей все.
– Судя по всему, у нас есть небольшая злокачественная опухоль.
Она не знала, как на это реагировать, и, как ни странно, гораздо болезненнее на это словосочетание отреагировал Джон. Он тихо, но довольно отчетливо выругался, а когда она бросила на него взгляд, то увидела, что глаза у него закрыты.
Однако мистер Энджелман не собирался предоставлять им время на переживания.
– Я понимаю, как это для вас неожиданно, но сразу хочу предупредить, что прогноз крайне благоприятен.
– Насколько большая? – Джон первым обрел способность говорить.
Энджелман вновь обратился к своим записям, к которым уже были приколоты результаты ультразвука.
– Мы оцениваем ее в четырнадцать миллиметров.
– Небольшая, – повернувшись к Елене, пояснил Айзенменгер.
Она кивнула с отсутствующим видом, погрузившись в собственные размышления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40