Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии.
Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.
Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.
Был вторник – день, вполне подходивший для рыбы с картошкой – пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию – привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса».
Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.
Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.
Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.
Ни на что хорошее она не надеялась.
– Я думаю, будет лучше всего, если вы проконсультируетесь у специалиста.
«Что бы это могло значить?» – подумала Елена, но на самом деле она уже понимала, о чем идет речь.
– А что думаете вы?
Еще одна пауза, за время которой Елена успела пролистать в своем воображении целые компендиумы медицинских диагнозов.
– Не могу сказать точно…
«Но?»
– …но кое-какие признаки вызывают у меня беспокойство.
Но Елена была не из тех, кого могла успокоить расплывчатая терминология.
– То есть?
Аккерман ответила не сразу. «Да сколько же еще таких пауз мне придется выдержать?!»
– Это может быть рак, – неуверенно промолвила она и дальше затараторила с такой скоростью, словно плотина, сдерживавшая ее, была прорвана: – Но даже если это раковая опухоль, то пока все симптомы не внушают опасений. Опухоль сравнительно небольшая, и нет никаких признаков того, что она успела куда-нибудь распространиться.
«И все же рак».
В голове Елены теснился миллион вопросов, но она задала всего один:
– И что будет дальше?
– Я пошлю факс в Западную Королевскую больницу. Я знаю там одного хирурга и сделаю все возможное, чтобы он осмотрел вас как можно раньше.
– Завтра? – Елена различила отчаяние в собственном голосе, и ей стало неловко, но даже эта неловкость не смогла заглушить нараставший в ней страх.
Впрочем, ответа, который бы полностью ее удовлетворил, она так и не получила.
– Я постараюсь.
И, выходя из отделения, Елена поняла, что правдивость страшного диагноза не приносит ей облегчения.
– Джон? Джон?
Лекция закончилась, и Айзенменгер с Милроем начали пробираться сквозь толпу, устремившуюся к выходу. С точки зрения Айзенменгера, в докладе не содержалось ничего выдающегося – он был перегружен слайдами, хаотически испещренными красными, зелеными и желтыми точками, которые благодаря ловкости обращения со статистикой превращались в более крупные расплывчатые мазки того же цвета. Айзенменгера утешало лишь то, что ему удалось усвоить кое-что из сказанного. Услышав свое имя, он обернулся, как и Милрой, стоявший рядом. Через толпу будущих и состоявшихся исследователей к ним пробиралась знакомая фигура.
– Исаак! Рад тебя видеть!
Заметить Исаака Блументаля было несложно, поскольку он на голову возвышался над окружающими.
– И я рад тебя видеть, Джон, – откликнулся он, пожимая руку Айзенменгеру. Затем он повернулся к Милрою, и улыбка его слегка поблекла. – Здравствуй, Уилсон, – произнес он со сдержанностью, которая прозвучала почти как оскорбление.
– Здравствуй, Исаак, – с такой же светской улыбкой ответил Милрой.
– Я тебя не видел три года. Что ты здесь делаешь? – продолжил Блументаль, поворачиваясь к Айзенменгеру, пока их взаимная антипатия с Милроем не стала еще более очевидной.
– Только что приступил к работе на отделении гистопатологии, – ответил Айзенменгер, не проявляя ни малейшего интереса к отношениям между Милроем и Блументалем.
– Серьезно? Я слышал, что они ищут временного сотрудника, но даже представить себе не мог, что они убедят тебя пригубить из этой чаши с ядом.
Блументаль кинул взгляд на Милроя и вновь вернулся к Айзенменгеру, который вдруг понял, что ничего не знает о происходящем здесь.
– Ваше учреждение тоже не назовешь пристанищем райских птичек, – состроив гримасу, огрызнулся Милрой.
– Пригубливают на отделении порядочно, но особого яду я там не почувствовал, – опережая ответ Блументаля, пробормотал Айзенменгер.
Блументаль улыбнулся, Милрой пропустил замечание Айзенменгера мимо ушей, но оно по крайней мере как-то разрядило обстановку.
– Ну, поскольку вы знакомы, а мне пора домой, оставлю вас наслаждаться обществом друг друга, – произнес Милрой и присоединился к уже редевшей толпе, двигавшейся мимо них.
– Может, пойдем выпьем? – спросил Блументаль. Айзенменгер вспомнил пустой дом, который ждал его возвращения, и согласился. – Вот и хорошо.
И вслед за Блументалем он двинулся по дорожке к небольшому, но, судя по всему, уютному бару, расположенному в переулке прямо напротив входа в медицинскую школу. Блументаль заказал две пинты лучшего горького пива и отнес их к маленькому угловому столику, за которым устроился Айзенменгер. Паб состоял из одной небольшой комнаты, стены которой были украшены рисунками лошадей и скачек восемнадцатого – девятнадцатого веков. По-видимому, его основными посетителями были студенты-медики, медсестры и прочий медицинский персонал.
– Кажется, я уловил какую-то напряженность между тобой и доктором Милроем?
Блументаль рассмеялся. У него был большой привлекательный рот, а его смешливые глаза выдавали природное добродушие. Его улыбка, обнажавшая ряд прекрасных, симметрично расположенных зубов, вызывала у дантистов сердцебиение; казалось, они уходят в бесконечность, и Айзенменгер даже подозревал, что они соединяются где-то в основании черепа и обнимаются своими эмалированными ручонками.
– Ну, я думаю, ты не хуже меня знаешь, что между диагностами и судмедэкспертами всегда существовало соперничество.
Несмотря на то, что отделения судебно-медицинской и диагностической патологии тесно связаны между собой, они были разделены в Западной Королевской больнице, что неизбежно приводило к конкуренции между ними.
– Неужто? И все дело только в этом?
Блументаль снова рассмеялся, однако на этот раз это был довольно короткий и менее добродушный смешок.
– Возможно, не только, – вздохнул он. – Знаешь, ты оказался не в лучшем отделении.
Айзенменгер пожал плечами:
– Я там всего на несколько месяцев.
– Да-да, бедная Вики, – откликнулся Блументаль.
Айзенменгер уже было собрался отхлебнуть пива, но сказанное Блументалем было настолько многозначительным, что он остановился.
– Что ты имеешь в виду?
Блументаль пожал плечами и сделал глоток из своей кружки.
– Ну давай, Исаак, продолжай, раз уж начал.
Девушка за стойкой уронила стакан. Она была юной и очень красивой – возможно, студентка или медсестра, – и Айзенменгер задумался, сочтет ли хозяин ее привлекательную внешность достаточной компенсацией за понесенный убыток.
– На самом деле я ничего точно не знаю, Джон; у меня нет конкретных фактов для выдвижения обвинения.
– Но?… – не унимался Айзенменгер.
Блументаль с театрально-заговорщицким видом склонился ближе. Он не стал оглядываться по сторонам, чтобы убедиться в том, что его никто не подслушивает, но это был единственный штамп, которым он пренебрег.
– Я же говорю, что ничего не знаю, так… только слухи.
– Ну тогда расскажи мне о слухах.
– Ну, во-первых, в последнее время на отделении резко увеличилось количество медицинских ошибок.
– Допущенных Викторией?
Блументаль снова пожал плечами.
– Откуда я знаю. – И прежде чем Айзенменгер успел подвергнуть это сомнению, поспешно продолжил: – А потом у них там какие-то таинственные отношения между начмедом и Уилсоном Милроем.
– Какое отношение они имеют к Виктории?
Блументаль, как утка, нырнул в свое пиво.
– Милый мой, ты что, не знаешь? Начмед Джеффри Бенс-Джонс ее муж.
– Понятно.
– Начмед и Милрой – не слишком ладят между собой, впрочем, Милрой и профессор тоже не в восторге друг от друга.
– А хоть к кому-то Милрой испытывает симпатию?
Блументаль снова рассмеялся:
– Если и испытывает, я с этим человеком не знаком. – Он допил пиво. – Что касается доброго профессора Пиринджера, я могу тебе подробно рассказать о причинах его особой ненависти. Его место должен был занять Милрой. И насколько я знаю, ему даже сообщили об этом. Но то были лживые сирены, обманывающие нас по неведомым причинам.
Назначение профессоров в медицинской школе являлось крайне коварной процедурой. Потенциальным претендентам сулили золотые горы и заверяли, что именно они являются желанными кандидатами. Таким образом составлялся качественный список кандидатов, что повышало репутацию учебного заведения.
– Надо было быть умнее.
– Надо было, – согласился Блументаль. – Но его это повергло в полное отчаяние. Он пятнадцать лет состоял доцентом, а через два года должен был достичь пенсионного возраста. К тому же, насколько я понимаю, он более десяти лет не получал премиальных. И ему нужна была эта должность для увеличения пенсии.
Очередная банальная история. Премиальные начислялись фондом за достижения в области административной и исследовательской деятельности, а также за преподавательскую деятельность и аудит – эти надбавки учитывались при определении размера пенсии.
– Пиринджер отомстил ему за это, – продолжил Блументаль, – и назначил своим заместителем Алисон фон Герке. Ах как вкусно! Еще по одной?
– Я принесу.
– И именно с этим конфликтом связана патологическая неприязнь доктора Милроя к Амру Шахину, – добавил Блументаль, когда Айзенменгер вернулся.
– Да, я уже обратил на это внимание. А чем доктор Шахин заслужил такую неприязнь Милроя?
– Он – ставленник Пиринджера. Фактически его прихвостень. – Блументаль вновь перешел на заговорщицкий тон. – Говорят, их отношения выходят за рамки чисто служебных. – Блументаль пошевелил бровями и продемонстрировал все свои безупречные зубы.
– А Пиринжер женат?
– Мой дорогой Джон, Адам Пиринджер слишком себя любит, чтобы позволить кому-нибудь заявлять право собственности на себя.
Девушка за стойкой сражалась с ящиком кассы, который явно не поддавался ее чарам и никак не желал открываться.
– Естественно, и сам профессор Пиринджер мало чем способствует разрешению проблемы.
– То есть?
– Ну, во-первых, его характер. У него великие идеи, и он не хочет выслушивать мнения окружающих.
– И они на него обижаются? Он же не первый профессор, пренебрегающий мнением своих коллег.
Блументаль пожал плечами. На его отделении профессор тоже стер с лица земли нескольких личностей.
– Я не в курсе всех интриг и предательств, происходящих в вашем отделении, но теперь ты понимаешь, почему я упомянул чашу с ядом.
– Думаю, половина академических отделений в нашей стране выглядит точно так же.
Блументаль продемонстрировал противоестественное количество резцов, клыков и коренных зубов.
– И все же это крысиное гнездо кое-чем отличается. Думаю, ты уже слышал об убийстве Дженни Мюир.
Похоже, все вокруг горели желанием сообщить Айзенменгеру либо об исследовательской премии, полученной Викторией, либо об убийстве Дженни Мюир.
– Да, что-то слышал.
– Я занимаюсь этим делом.
Теперь настала очередь улыбаться Айзенменгеру.
– А предыдущими убийствами занимался ты?
– Ты прекрасно знаешь это, Исаак.
Блументаль выдохнул через свой переполненный зубами рот.
– Значит, Мелькиор не имел к ним никакого отношения, – с вызывающим видом заявил он.
– Иными словами, ты считаешь, что виноват Мартин Пендред? – осторожно поинтересовался Айзенменгер.
– Конечно, – беззаботно махнув рукой, откликнулся Блументаль.
– Аналогичный способ?
– Практически. – Блументаль не смог удержаться от того, чтобы не поддеть Айзенменгера: – Насколько я помню, ты был твердо уверен в том, что это Мелькиор.
Это не вполне соответствовало действительности. Айзенменгер всего-навсего подтвердил, что убийцей может быть Мелькиор, как, впрочем, и его брат Мартин.
– Что означает это твое «практически»? – осведомился он.
Блументаль скорчил рожу и покачал головой из стороны в сторону.
– Все не так просто, – осторожно заметил он и, словно испугавшись нарушить корпоративную этику, тут же добавил: – Есть некоторые отличия.
И уже в который раз Айзенменгер поймал себя на том, что задается вопросом: «Почему люди не могут быть объективными?»
– И тем не менее ты убежден, что это убийство было совершено тем же человеком, что и предыдущие пять? – не столько с целью получения информации, сколько ради забавы спросил Айзенменгер.
– Конечно, – без промедления кивнул Блументаль – он умел работать в команде.
Айзенменгер почувствовал себя заинтригованным. В патологии редко когда удавалось говорить о чем-либо с такой категоричностью.
– Может, ты позволишь мне взглянуть? – спросил он. – По старой дружбе.
Блументаль задумался.
– А почему бы и нет? Думаю, Гомер не будет возражать. В конце концов, чем больше умов, тем меньше вероятность того, что мы что-нибудь упустим.
Упоминание имени Гомера вызвало у Айзенменгера прилив сарказма. Он вспомнил этого назойливого самоуверенного маленького человечка, испытывавшего неприязнь к любому, кто осмеливался ему возражать.
– Завтра большую часть дня я проведу в суде – очередное убийство наркомана, – а потом буду писать отчеты. Может, вечером? Скажем, в половине шестого?
– Прекрасно. У тебя есть копии моих отчетов?
– Естественно.
– Тогда в пять тридцать.
Они допили пиво. Девушка за стойкой была поглощена интимной беседой с посетителем, который с ног до головы был покрыт татуировками, насколько об этом позволяла судить видимая часть его тела. Блументаль и Айзенменгер вышли на улицу как раз в тот момент, когда мимо паба с включенными сиренами и проблесковыми маячками пролетели две полицейских машины.
– Опаздывают в паб, – заметил Блументаль.
– Или очень хотят писать, – добавил Айзенменгер.
И оба разошлись в разные стороны, погрузившись во тьму, освещенную неоновыми огнями.
Уилмс шел через темное кладбище, держа под мышкой завернутую в газету порцию рыбы с картошкой. Навстречу ему дул свежий ветерок, предвещавший дождь. Впрочем, Уилмса это не пугало, так как до дома ему оставалось не больше пятнадцати минут хода.
Это была самая короткая дорога от его дома до магазина – она сокращала путь на десять минут. Он шел по широкой аллее, освещенной неоновыми фонарями, которые захватывали своим светом два ближайших ряда надгробий, оставляя остальную могильную братию в кромешной тьме. Большинство избегало эту дорогу после наступления темноты, даже несмотря на фонари, но на Уилмса это не распространялось. Ему доводилось ходить в своей жизни куда более опасными путями, и он полагал, что еще не все они остались позади; освещенная кладбищенская дорожка не могла внушить ему страх, особенно если учесть его небогатое воображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.
Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.
Был вторник – день, вполне подходивший для рыбы с картошкой – пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию – привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса».
Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.
Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.
Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.
Ни на что хорошее она не надеялась.
– Я думаю, будет лучше всего, если вы проконсультируетесь у специалиста.
«Что бы это могло значить?» – подумала Елена, но на самом деле она уже понимала, о чем идет речь.
– А что думаете вы?
Еще одна пауза, за время которой Елена успела пролистать в своем воображении целые компендиумы медицинских диагнозов.
– Не могу сказать точно…
«Но?»
– …но кое-какие признаки вызывают у меня беспокойство.
Но Елена была не из тех, кого могла успокоить расплывчатая терминология.
– То есть?
Аккерман ответила не сразу. «Да сколько же еще таких пауз мне придется выдержать?!»
– Это может быть рак, – неуверенно промолвила она и дальше затараторила с такой скоростью, словно плотина, сдерживавшая ее, была прорвана: – Но даже если это раковая опухоль, то пока все симптомы не внушают опасений. Опухоль сравнительно небольшая, и нет никаких признаков того, что она успела куда-нибудь распространиться.
«И все же рак».
В голове Елены теснился миллион вопросов, но она задала всего один:
– И что будет дальше?
– Я пошлю факс в Западную Королевскую больницу. Я знаю там одного хирурга и сделаю все возможное, чтобы он осмотрел вас как можно раньше.
– Завтра? – Елена различила отчаяние в собственном голосе, и ей стало неловко, но даже эта неловкость не смогла заглушить нараставший в ней страх.
Впрочем, ответа, который бы полностью ее удовлетворил, она так и не получила.
– Я постараюсь.
И, выходя из отделения, Елена поняла, что правдивость страшного диагноза не приносит ей облегчения.
– Джон? Джон?
Лекция закончилась, и Айзенменгер с Милроем начали пробираться сквозь толпу, устремившуюся к выходу. С точки зрения Айзенменгера, в докладе не содержалось ничего выдающегося – он был перегружен слайдами, хаотически испещренными красными, зелеными и желтыми точками, которые благодаря ловкости обращения со статистикой превращались в более крупные расплывчатые мазки того же цвета. Айзенменгера утешало лишь то, что ему удалось усвоить кое-что из сказанного. Услышав свое имя, он обернулся, как и Милрой, стоявший рядом. Через толпу будущих и состоявшихся исследователей к ним пробиралась знакомая фигура.
– Исаак! Рад тебя видеть!
Заметить Исаака Блументаля было несложно, поскольку он на голову возвышался над окружающими.
– И я рад тебя видеть, Джон, – откликнулся он, пожимая руку Айзенменгеру. Затем он повернулся к Милрою, и улыбка его слегка поблекла. – Здравствуй, Уилсон, – произнес он со сдержанностью, которая прозвучала почти как оскорбление.
– Здравствуй, Исаак, – с такой же светской улыбкой ответил Милрой.
– Я тебя не видел три года. Что ты здесь делаешь? – продолжил Блументаль, поворачиваясь к Айзенменгеру, пока их взаимная антипатия с Милроем не стала еще более очевидной.
– Только что приступил к работе на отделении гистопатологии, – ответил Айзенменгер, не проявляя ни малейшего интереса к отношениям между Милроем и Блументалем.
– Серьезно? Я слышал, что они ищут временного сотрудника, но даже представить себе не мог, что они убедят тебя пригубить из этой чаши с ядом.
Блументаль кинул взгляд на Милроя и вновь вернулся к Айзенменгеру, который вдруг понял, что ничего не знает о происходящем здесь.
– Ваше учреждение тоже не назовешь пристанищем райских птичек, – состроив гримасу, огрызнулся Милрой.
– Пригубливают на отделении порядочно, но особого яду я там не почувствовал, – опережая ответ Блументаля, пробормотал Айзенменгер.
Блументаль улыбнулся, Милрой пропустил замечание Айзенменгера мимо ушей, но оно по крайней мере как-то разрядило обстановку.
– Ну, поскольку вы знакомы, а мне пора домой, оставлю вас наслаждаться обществом друг друга, – произнес Милрой и присоединился к уже редевшей толпе, двигавшейся мимо них.
– Может, пойдем выпьем? – спросил Блументаль. Айзенменгер вспомнил пустой дом, который ждал его возвращения, и согласился. – Вот и хорошо.
И вслед за Блументалем он двинулся по дорожке к небольшому, но, судя по всему, уютному бару, расположенному в переулке прямо напротив входа в медицинскую школу. Блументаль заказал две пинты лучшего горького пива и отнес их к маленькому угловому столику, за которым устроился Айзенменгер. Паб состоял из одной небольшой комнаты, стены которой были украшены рисунками лошадей и скачек восемнадцатого – девятнадцатого веков. По-видимому, его основными посетителями были студенты-медики, медсестры и прочий медицинский персонал.
– Кажется, я уловил какую-то напряженность между тобой и доктором Милроем?
Блументаль рассмеялся. У него был большой привлекательный рот, а его смешливые глаза выдавали природное добродушие. Его улыбка, обнажавшая ряд прекрасных, симметрично расположенных зубов, вызывала у дантистов сердцебиение; казалось, они уходят в бесконечность, и Айзенменгер даже подозревал, что они соединяются где-то в основании черепа и обнимаются своими эмалированными ручонками.
– Ну, я думаю, ты не хуже меня знаешь, что между диагностами и судмедэкспертами всегда существовало соперничество.
Несмотря на то, что отделения судебно-медицинской и диагностической патологии тесно связаны между собой, они были разделены в Западной Королевской больнице, что неизбежно приводило к конкуренции между ними.
– Неужто? И все дело только в этом?
Блументаль снова рассмеялся, однако на этот раз это был довольно короткий и менее добродушный смешок.
– Возможно, не только, – вздохнул он. – Знаешь, ты оказался не в лучшем отделении.
Айзенменгер пожал плечами:
– Я там всего на несколько месяцев.
– Да-да, бедная Вики, – откликнулся Блументаль.
Айзенменгер уже было собрался отхлебнуть пива, но сказанное Блументалем было настолько многозначительным, что он остановился.
– Что ты имеешь в виду?
Блументаль пожал плечами и сделал глоток из своей кружки.
– Ну давай, Исаак, продолжай, раз уж начал.
Девушка за стойкой уронила стакан. Она была юной и очень красивой – возможно, студентка или медсестра, – и Айзенменгер задумался, сочтет ли хозяин ее привлекательную внешность достаточной компенсацией за понесенный убыток.
– На самом деле я ничего точно не знаю, Джон; у меня нет конкретных фактов для выдвижения обвинения.
– Но?… – не унимался Айзенменгер.
Блументаль с театрально-заговорщицким видом склонился ближе. Он не стал оглядываться по сторонам, чтобы убедиться в том, что его никто не подслушивает, но это был единственный штамп, которым он пренебрег.
– Я же говорю, что ничего не знаю, так… только слухи.
– Ну тогда расскажи мне о слухах.
– Ну, во-первых, в последнее время на отделении резко увеличилось количество медицинских ошибок.
– Допущенных Викторией?
Блументаль снова пожал плечами.
– Откуда я знаю. – И прежде чем Айзенменгер успел подвергнуть это сомнению, поспешно продолжил: – А потом у них там какие-то таинственные отношения между начмедом и Уилсоном Милроем.
– Какое отношение они имеют к Виктории?
Блументаль, как утка, нырнул в свое пиво.
– Милый мой, ты что, не знаешь? Начмед Джеффри Бенс-Джонс ее муж.
– Понятно.
– Начмед и Милрой – не слишком ладят между собой, впрочем, Милрой и профессор тоже не в восторге друг от друга.
– А хоть к кому-то Милрой испытывает симпатию?
Блументаль снова рассмеялся:
– Если и испытывает, я с этим человеком не знаком. – Он допил пиво. – Что касается доброго профессора Пиринджера, я могу тебе подробно рассказать о причинах его особой ненависти. Его место должен был занять Милрой. И насколько я знаю, ему даже сообщили об этом. Но то были лживые сирены, обманывающие нас по неведомым причинам.
Назначение профессоров в медицинской школе являлось крайне коварной процедурой. Потенциальным претендентам сулили золотые горы и заверяли, что именно они являются желанными кандидатами. Таким образом составлялся качественный список кандидатов, что повышало репутацию учебного заведения.
– Надо было быть умнее.
– Надо было, – согласился Блументаль. – Но его это повергло в полное отчаяние. Он пятнадцать лет состоял доцентом, а через два года должен был достичь пенсионного возраста. К тому же, насколько я понимаю, он более десяти лет не получал премиальных. И ему нужна была эта должность для увеличения пенсии.
Очередная банальная история. Премиальные начислялись фондом за достижения в области административной и исследовательской деятельности, а также за преподавательскую деятельность и аудит – эти надбавки учитывались при определении размера пенсии.
– Пиринджер отомстил ему за это, – продолжил Блументаль, – и назначил своим заместителем Алисон фон Герке. Ах как вкусно! Еще по одной?
– Я принесу.
– И именно с этим конфликтом связана патологическая неприязнь доктора Милроя к Амру Шахину, – добавил Блументаль, когда Айзенменгер вернулся.
– Да, я уже обратил на это внимание. А чем доктор Шахин заслужил такую неприязнь Милроя?
– Он – ставленник Пиринджера. Фактически его прихвостень. – Блументаль вновь перешел на заговорщицкий тон. – Говорят, их отношения выходят за рамки чисто служебных. – Блументаль пошевелил бровями и продемонстрировал все свои безупречные зубы.
– А Пиринжер женат?
– Мой дорогой Джон, Адам Пиринджер слишком себя любит, чтобы позволить кому-нибудь заявлять право собственности на себя.
Девушка за стойкой сражалась с ящиком кассы, который явно не поддавался ее чарам и никак не желал открываться.
– Естественно, и сам профессор Пиринджер мало чем способствует разрешению проблемы.
– То есть?
– Ну, во-первых, его характер. У него великие идеи, и он не хочет выслушивать мнения окружающих.
– И они на него обижаются? Он же не первый профессор, пренебрегающий мнением своих коллег.
Блументаль пожал плечами. На его отделении профессор тоже стер с лица земли нескольких личностей.
– Я не в курсе всех интриг и предательств, происходящих в вашем отделении, но теперь ты понимаешь, почему я упомянул чашу с ядом.
– Думаю, половина академических отделений в нашей стране выглядит точно так же.
Блументаль продемонстрировал противоестественное количество резцов, клыков и коренных зубов.
– И все же это крысиное гнездо кое-чем отличается. Думаю, ты уже слышал об убийстве Дженни Мюир.
Похоже, все вокруг горели желанием сообщить Айзенменгеру либо об исследовательской премии, полученной Викторией, либо об убийстве Дженни Мюир.
– Да, что-то слышал.
– Я занимаюсь этим делом.
Теперь настала очередь улыбаться Айзенменгеру.
– А предыдущими убийствами занимался ты?
– Ты прекрасно знаешь это, Исаак.
Блументаль выдохнул через свой переполненный зубами рот.
– Значит, Мелькиор не имел к ним никакого отношения, – с вызывающим видом заявил он.
– Иными словами, ты считаешь, что виноват Мартин Пендред? – осторожно поинтересовался Айзенменгер.
– Конечно, – беззаботно махнув рукой, откликнулся Блументаль.
– Аналогичный способ?
– Практически. – Блументаль не смог удержаться от того, чтобы не поддеть Айзенменгера: – Насколько я помню, ты был твердо уверен в том, что это Мелькиор.
Это не вполне соответствовало действительности. Айзенменгер всего-навсего подтвердил, что убийцей может быть Мелькиор, как, впрочем, и его брат Мартин.
– Что означает это твое «практически»? – осведомился он.
Блументаль скорчил рожу и покачал головой из стороны в сторону.
– Все не так просто, – осторожно заметил он и, словно испугавшись нарушить корпоративную этику, тут же добавил: – Есть некоторые отличия.
И уже в который раз Айзенменгер поймал себя на том, что задается вопросом: «Почему люди не могут быть объективными?»
– И тем не менее ты убежден, что это убийство было совершено тем же человеком, что и предыдущие пять? – не столько с целью получения информации, сколько ради забавы спросил Айзенменгер.
– Конечно, – без промедления кивнул Блументаль – он умел работать в команде.
Айзенменгер почувствовал себя заинтригованным. В патологии редко когда удавалось говорить о чем-либо с такой категоричностью.
– Может, ты позволишь мне взглянуть? – спросил он. – По старой дружбе.
Блументаль задумался.
– А почему бы и нет? Думаю, Гомер не будет возражать. В конце концов, чем больше умов, тем меньше вероятность того, что мы что-нибудь упустим.
Упоминание имени Гомера вызвало у Айзенменгера прилив сарказма. Он вспомнил этого назойливого самоуверенного маленького человечка, испытывавшего неприязнь к любому, кто осмеливался ему возражать.
– Завтра большую часть дня я проведу в суде – очередное убийство наркомана, – а потом буду писать отчеты. Может, вечером? Скажем, в половине шестого?
– Прекрасно. У тебя есть копии моих отчетов?
– Естественно.
– Тогда в пять тридцать.
Они допили пиво. Девушка за стойкой была поглощена интимной беседой с посетителем, который с ног до головы был покрыт татуировками, насколько об этом позволяла судить видимая часть его тела. Блументаль и Айзенменгер вышли на улицу как раз в тот момент, когда мимо паба с включенными сиренами и проблесковыми маячками пролетели две полицейских машины.
– Опаздывают в паб, – заметил Блументаль.
– Или очень хотят писать, – добавил Айзенменгер.
И оба разошлись в разные стороны, погрузившись во тьму, освещенную неоновыми огнями.
Уилмс шел через темное кладбище, держа под мышкой завернутую в газету порцию рыбы с картошкой. Навстречу ему дул свежий ветерок, предвещавший дождь. Впрочем, Уилмса это не пугало, так как до дома ему оставалось не больше пятнадцати минут хода.
Это была самая короткая дорога от его дома до магазина – она сокращала путь на десять минут. Он шел по широкой аллее, освещенной неоновыми фонарями, которые захватывали своим светом два ближайших ряда надгробий, оставляя остальную могильную братию в кромешной тьме. Большинство избегало эту дорогу после наступления темноты, даже несмотря на фонари, но на Уилмса это не распространялось. Ему доводилось ходить в своей жизни куда более опасными путями, и он полагал, что еще не все они остались позади; освещенная кладбищенская дорожка не могла внушить ему страх, особенно если учесть его небогатое воображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40